Вы здесь

Пуд муки

Рассказ
Файл: Иконка пакета 01_vasilyev_pm.zip (19.21 КБ)
Виктор ВАСИЛЬЕВ
Виктор ВАСИЛЬЕВ


ПУД МУКИ
Рассказ


Август в этих местах был почти всегда холодным, а нынче он стоял тихим, многоцветным и теплым, даже жарким. Если смотреть на тайгу сверху, то видно было бугристую цветную шубу, которая покрывала невысокие горы со всех сторон до горизонта. Все дышало покоем и умиротворением. И природа, и зверье, и человек тихо готовились к совсем недалекой осени, а затем к суровой в этом крае зиме. В тайге вял и желтел папоротник. С лип, берез и других деревьев тихо падал лист. Пламенела волчьими языками рябина, и не кричал часто, как летом, лесной голубь, и не ухал филин. Вода в реках и озерах делалась все холодней. Ночами из тайги стало тянуть холодом. Травы бурели и никли. Только огромные сосны и ели стояли, как великаны, показывая свою мощь и незыблемость…
Деревушка Лыковка карабкалась вверх по вырубке на невысокую гору. Избы стояли врассыпную: ни улиц, ни переулков. Всего двадцать семь домов… Избы невысокие, приземистые, срубленные без всякой фантазии. На некоторых крышах росли трава и даже табак. Хороших и просторных домов не было, хотя леса вокруг было море. На задах стояли баньки по-черному. Даже избы некоторые были без труб, тоже черные избы… Словом, Лыковка была чалдонской деревушкой, и жили здесь чалдоны, предки которых неведомо когда приплыли сюда по Волге и Каме с Дона.
В Лыковке больше половины чалдонов носили фамилию Лыковых. Такую же фамилию имел и Афоня. Его изба стояла на окраине деревушки. До тайги — рукой подать. Как обычно, сегодня он поднялся рано, когда над кромкой тайги встало солнце. Болела голова, во рту пересохло, а на губах образовались наросты слизи. Вчера он гулял на дне ангела в поселке у стрелка Васьки Чагина и нажрался не в меру самогона, который здесь настаивали особо — на табаке и курином помете…
Афоня совершенно не помнил, как это он добрался до Лыковки. Целых три версты ведь. Что-то болел затылок, наверно, Агафья приложила руку, злобясь на мужа. Это уж точно… Пить хотелось страшно. Он с усилием поднялся, сбросил старое солдатское одеяло и сел на край кровати. Сначала он посмотрел на свое худое, жилистое тело, затем огляделся вокруг. Никого дома не было, Агафья, видимо, ушла на ток молотить рожь. У самой кровати лежала распластанная черная медвежья шкура, и он чувствовал тепло и щекот медвежьего ворса.
Афоня поднялся и почти побежал в сенцы, зачерпнул из бочонка ковшом прохладную воду и начал жадно пить. Стало сразу легче. На дворе раздался лай, и в открытые двери ворвался Ерунда. Он весело запрыгал, заюлил возле хозяина. Лицо Афони оживилось. Он сел на край скамейки, а собака встала на задние лапы, передние лапы положила ему на голые коленки. Афоня стал гладить собаку по голове.
— Скажи, Ерунда, это ты меня вчерась довел до избы? Должно — ты, коли я живехонек…
Собака повизгивала и преданно смотрела прямо в лицо хозяина. Пес был небольшой. Шерсть длинная, темно-серая, уши торчком, мохнатый хвост кренделем. Морда длинная, а в пасти большие клыки, как у рыси. Афоня и сам не знал, какая порода сидит в Ерунде. Два года назад Верка Лыкова принесла ему щенка: двухмесячного, мохнатого и с виду веселого.
— Афанасий Емельяныч, возьми, жалко бросить-то его. Нюрка, подруга, сунула в дар ко дню ангела, а сама чичас в город уехала. Учиться будет дале… А я куды со щенком?
— А не знаешь, какой он породы?
— Не вестимо, Емельяныч.
Афоня погладил щенка, тот заворчал и залаял. Афанасий засмеялся:
— Кликать-то как его?
Теперь засмеялась Верка:
— Ерундой девки назвали.
— Это как же? Кобель, да Ерунда?..
— Вот те крест, Афанасий Емельяныч. Ерунда он…
Афоня снова засмеялся и опять погладил щенка.
— Ерунда, так Ерунда. Чудно токмо…
Без собаки ему было никак нельзя, а своего Полкана он увел в тайгу и застрелил со слезами на глазах. Хорошая была собака — сибирская лайка, на любую дичь шла. Но пошли у нее по телу язвы, а из пасти потекла желтая слюна. Вот и пришлось кончить…
Он вздохнул тяжело, выпил еще полковша воды и вспомнил, что в подполе у него был самогон. Но опохмеляться нельзя: от Агафьи попадет, и вообще, похмелье — вторая пьянка. Афоня в своей Лыковке боялся только Бога да Агафью. Давно она наказывала ему сходить в тайгу за шиповником, который здесь употребляли все как заварку и как лекарство.
— Еще покимарю и сбегаю, — сказал он тихо сам себе, а потом поглядел на собаку и ей:
— Давай беги во двор к курам, Ерундистика.
И он, чуть пошатываясь, пошел к своему ложу.
Если на Афоню посмотрел бы в это время кто-нибудь посторонний, не лыковский, то точно бы засмеялся: ноги тоненькие и кривоватые, ребра хоть считай, лицо длинное, кирпичного цвета от загара. А редкая, сивая бороденка делала его лицо еще длиннее. Волос у Афони — не поймешь — то ли желто-серый, то ли седой. А глазки маленькие, черные и пронзительные. Мальчишки за глаза звали его козлом, и, когда он проходил мимо них, кто-нибудь обязательно начинал блеять по-козлиному. В душе он возмущался, но молча проходил мимо, как будто не замечая ничего. Ведь когда-то и он был такой.
Но, несмотря на все это, Афанасий Лыков был весьма известным не только в Лыковке, но и во всей округе.
Первейший охотник и следопыт, он мог по своим приметам выйти из тайги, взять след зверя, глаз, как он говаривал, был у него, как ватерпас. Зайца бил, не целясь, на вскидку. Он уже забыл, сколько он добыл медведей… Все потому это, что родился и вырос он в этой глухомани. Кроме этого, уважали лыковцы Афоню особо за его грамотейство. Он был единственным грамотным человеком в Лыковке. При царе Николае здесь была церквушка, а при ней — дьячок Иосиф Шилов, сосланный сюда правлением епархии за излишнее почитание Бахуса. Иосиф гордился своим именем — отца Бога, все равно и здесь пил горькую, от случая к случаю служил обедни и всенощные. Он был добр и ласков к людям, поражаясь дремучему быту этих мест.
По доброте своей и от нечего делать, так как службу он служил редко, стал учить дьячок деревенских огольцов грамоте в своей просторной избе. Приправой к учебе, несмотря на мягкость характера, у него служили розги.
Одним из учеников Иосифа и был Афоня. Он хорошо усвоил четыре действия арифметики, читал и писал прилично. Научился даже считать на счетах. К нему приходили лыковцы, прося написать письмецо или какую-нибудь бумажку. Длинными зимними вечерами читал Афоня Библию, которую знал почти наизусть.
И тем не менее был Афанасий Лыков партийным человеком еще со времен коллективизации. Каждый месяц он аккуратно нес пятьдесят копеек в партийную кассу, что находилась в парткоме лагерной зоны. В Лыковке больше его называли просто Афоней, меньше — Афанасием Емельяновичем. А в вольнонаемном поселке, что был при зоне, стрелки окрестили его блатным дедом. В войну он служил в этой зоне надзирателем и нахватался блатных слов, употребляя их теперь при разговоре. Но он нахватался в зоне и других слов, совершенно ему непонятных. Они ему казались значительными и таинственными. Это он перенял от политических, которые мучились в лагере невесть за что… Лыковские бабы страсть как уважали Афоню за эти слова. К примеру, сидят Афоня с Агафьей и соседкой Лукерьей Филипповной, пьют чай. А Агафья и говорит:
— Афоня, я цаю испила уже скоко, а пузо-то холодное?..
Афоне очень не по душе невежество жены, да и вообще всех лыковских баб и мужиков, которые постоянно цокают и окают, и он серьезно отвечает:
— Это у тебя, Агаша, должно быть, иллюзия…
Агафья и Лукерья непонимающе таращат глаза на Афоню:
— А цо это такое? — спрашивает Агафья.
— Это такая болесть — пузо не принимает тепло, — хитро отвечает Афоня.
Кроме всего, Афоня слыл мастером на все руки. Возле избы, на большом лыковском огороде стоял сарай, мастерская Афони, срубленный еще его родителями. Лыков умел все: гнул дуги, делал бочки и плел лапти, хотя лапти плели и другие мужики, но Афоня плел лапти мастерски, с выдумкой и любовью. Мог — с двойной подошвой, с задником, а для лыковских девок он плел особо: остроносые, в мелкую клетку и даже с лыковыми бантиками. Девчата покупали их по рублю за пару. По воскресеньям, на вечеринках в поселковом клубе они танцевали золотыми ножками краковяк и тустеп.
Со своей Агафьей плел он из лыка веревку и сдавал ее в лагерную зону по копейке за метр.
А вот с детьми Лыковым не повезло. Сын Емельян, названный в честь деда, в сорок первом пошел добровольцем на фронт и пропал без вести. Рыжеволосую красавицу Настю, которую оперуполномоченный Лютов называл Рыжей Венерой, увез в город офицер, приезжавший в зону с актировочной комиссией. И с того времени она как в воду канула. Ни слуху ни духу.
Афанасий Емельянович не любил вспоминать свою работу в надзорсоставе, хотя она позволяла ему избежать фронта. Став надзирателем, он получил огромную власть над людьми: мог карать и миловать. Но он понял вскоре, что это призрачная, временная власть. Властвовать над подневольными людьми — не укладывалось в его сознании, подчиненном библейским законам. Кроме того, служба в зоне занимала много времени и отрывала его от любимых дел. Но все же надзиратель Афоня и карал, и миловал. Особенно карал он уголовников, которых люто ненавидел. Еще бы! Идет он, к примеру, по зоне после отбоя мимо барака, а из форточки ему кричат:
— Дедушка, пес вохровский! Иди к нам, мы тебя опедерастим!..
Бежать в барак, выяснять кто, дело бесполезное: там все лежат на нарах и даже храпят, а дневального нет — ушел в кипятилку за горячей водой.
Другое дело — политические. У них в бараках чистота и порядок: ни ругани, ни драк. И почти у каждого — огромный срок…
Одного не понимал Афоня, как это за плен, за какое-то окружение, давали такой срок? Война есть война. На войне всегда убивали, окружали и брали в плен. Сидеть же за прочитанную вражескую листовку, за ненароком оброненную запретную фразу — уму непостижимо… По мнению Афони, среди политиков были и великие умницы, например, Задонский Петр Всеволодович, профессор, доктор каких-то наук. Как заговорит, аж башка идет кругом… Кто, к примеру, он, Афанасий Лыков, супротив его? Хрен комариный! Не больше! И этот Задонский — враг народа… Здесь Афоня тоже ничего не понимал: как это образованный и культурный человек оказался вдруг врагом нашим… Как это он, русский человек, пошел супротив своего народа?! С другой стороны, все воры, насильники и убийцы должны быть уничтожены, пострелять их всех — и все тут. Невинные не должны сидеть за решеткой…
Уважали Афанасия Емельяновича лыковцы за усердие и трудолюбие, но корили его, особенно бабы, за коммунию и за то, что на Троицу и Покров страшно запивался…

* * *
Афоня проснулся оттого, что на дворе залаял Ерунда, потом вдруг кто-то тронул его за плечо:
— Афанасий Емельянович, проснись!
Он моментально встрепенулся и открыл глаза. Перед ним стоял сержант Кожевников, в полной форме, здоровенный вохровец. Афоня откинул одеяло и сел:
— Што тако?
— Побег в зоне случился, сёдня утром. Вот Медников к тебе послал, просит идти в поиск…
Лицо Афони просветлело враз.
— Кто ушел? Откуда? — живо спросил он. — Почему не стрельнули?
Сержант чуть улыбнулся:
— Сёдня Васька Чагин повел бригаду в Липовую падь драть лыко. Ты знаешь — из лаптеплеточной? Девять человек всего. Там же одни доходяги, в лаптеплеточной-то… Бычка взяли, повозку для лыка, а Васька с похмелья очень внушительно вчерась гулял.
— Знаю, — прервал его Афоня, — я у него был, едва до избы добрался.
Кожевников понимающе кивнул и продолжал:
— Привел, значится, их Васька, а сам настелил лап, карабин на сучок повесил, предупредил старшего, мол, чуть чего, разбуди… И мертво заснул. Ну и ушел тот… Почто не уйти?.. Теперя с Чагина погоны сорвут и вообще выгонят из дивизиона.
— Послушай, а не знаешь, кто ушел-то? Политик или уголовник?
— Не знамо. Только он слабый и далеко не уйти ему…
По лицу Афони пробежала едва заметная довольная улыбка:
— Лады, Ефим, я мигом соберусь.
— Давай. А мне на службу…
На дворе лаял и прыгал около коня Кожевникова Ерунда. Сержант вскочил на коня и, крикнув «пошел», галопом поскакал по дороге. Афоня, стоя на пороге, смотрел ему вслед. Потом, войдя в избу, снова сел на кровать, соображая, что к чему. Перед его глазами вдруг возник пудовик крупчатки с двумя нулями на мешковине… Не мука, а солнце. Здесь такой и во сне не увидишь. Агаша блинцов напечет… Лапша с курятиной… Он даже облизнулся, хотя до крупчатки было еще далеко. Но Афоне уже казалось, что пудовик почти что у него в руках.
Ему льстило, что сам майор Медников, хозяин зоны, обратился к нему. А, по правде говоря, больше и обратиться-то не к кому. Часть лыковских мужиков ухайдакали немцы, а те, кто остался в живых, служат в вохре… Здесь, если побег, начальство лагеря обращается к мужикам за помощью. За беглого, живого или мертвого, со склада выдавался пуд белой муки и две банки бобовых консервов в томатном соусе. И многие, кто мог, шли в поиск, потому как тут, кроме ржанухи и картошки, ничего не было.
И Афоня стал собираться. Делал это он быстро, не суетясь. Снял со стены ружье, посмотрел стволы на свет, зарядил патронами с картечью, слазил в подпол, отрезал копченой лосятины, налил во фляжку самогону. На всякий случай… В тайге родников уйма, воды брать не надо… Еще отрезал он краюху хлеба и взял луковицу, спички, кружку и соль. Обязательным снаряжением в таком походе был и нож. Все это сложил Афоня в вещмешок, сунул туда же старый офицерский китель, подаренный в прошлом году оперуполномоченным Лютовым. Вечером в августе уже прохладно. У Афони был свой порядок. Если он шел за крупным зверем или хотел что-либо сделать серьезное, важное, тогда шел он в угол избы, где стояла небольшая икона Богоматери с младенцем на руках и висела на цепочке тлеющая лампада. Идя летом в тайгу, он всегда надевал лапти. В них легко, удобно и, главное, — не сотрешь ногу. Штаны на нем лагерные, сатиновые, стянутые внизу армейскими обмотками. Рубаха холщовая, домотканая. В таком виде и предстал перед иконой Афанасий Лыков.
Он тихо начал шептать какую-то молитву, которых он знал множество, а затем тихо сказал, перекрестясь:
— Богородица наша, пресвятая дева Мария, прошу тебя, даруй мне удачу в моем поиске…
Богородица, как ему показалось, ехидно улыбнулась и промолвила:
— Раб божий Афанасий, двуличен ты, аки Янус. Славишь меня и Сына моего, Бога нашего, а сам при себе носишь красную книжечку… Не грех ли это?..
— Прости меня, грешного, Пресвятая Богородица. Но жить мне с этой книжечкой легче, способней. Но я в тебя и в сына твоего Иисуса свято верю.
— Знаю. Но у людей не должно быть две веры. А ты и Бога восславляешь, и перед антихристом выю гнешь. Это богопротивно…
— Пресвятая дева Мария, ведь вера моя перед Господом чиста, а антихрист — одно притворство. Придет время, и я изгоню антихриста из своей души…
— Это ты говоришь не единожды. Лукавишь ты… Ладно, еще раз поверим тебе, раб наш Афанасий. Иди в поиск, потому как совершишь ты сегодня богоугодное дело… Аминь!
— Аминь… — шепчет с ликованием Афоня, и снова крестится, и низко кланяется Богородице.
Довольный, Афанасий Емельянович закидывает за спину вещмешок, надевает пилотку со звездой, навешивает на плечо ружье, и они, Афоня и Ерунда, идут на поиск.

* * *
Афоня решил не идти в тайгу к Липовой пади, как шли туда этапники. К месту побега он пошел другой дорогой, через старые вырубки, мимо колхозных лоскутных полей, на которых дозревали картошка, горох, турнепс и брюква. Рожь уже была скошена.
По тропке, мимо своего огорода, он ходко двинулся к дороге. Ерунда, радостно повизгивая, бежал рядом, иногда обегая Афоню. Он старательно обнюхивал траву, пни и молодые березы, растущие в изобилии на вырубках. Афоня вначале хотел было свернуть на деляну, где молотили рожь и где работала сейчас его Агафья, но передумал. Начнутся тары-бары и другая разная ерунда — он только потеряет время. А солнце-то, вон оно, уже к тайге клонится. Шел Афоня, зорко всматриваясь в мелколесье вырубок, вглядываясь в ботву картошки, которая уже пожелтела и разлеглась, как барыня. Четырехугольные корнеплоды брюквы и турнепса с огромными листьями казались золотисто-зелеными коврами, расстеленными на земле.
Так прошел Лыков около часа, не замечая ничего подозрительного. Но вот увидел непорядок: рядом с заросшей дорожкой, по которой он шел, было выкопано несколько кустов картошки. Копал кто-то не лопатой, а руками, как попало выдергивая ботву. Белея на солнце, валялось несколько мелких картошин. Афоня остановился и с некоторым возмущением сказал:
— Безобразие, непорядок, — и снял с плеча ружье, хотя уже чувствовал, что это он делает зря: дело он имеет не с настоящим беглецом, а просто с никудышным голодным арестантом. Не спеша он стал всматриваться в вырубку, что была напротив. А пес уже обнюхивал землю и ботву, тихо повизгивая.
— А ну-ка, бери след! След бери, Ерунда, — тихо и со строгостью произнес Афоня.
И Ерунда, не отрывая морды от травы, перешел дорогу и повел хозяина в мелколесье. Неожиданно Ерунда остановился и вопросительно посмотрел на хозяина.
Афоня погладил пса по голове:
— Чую я, чую… Не токо у тебя нюх файный… Теперя он наш… Попался, милок, — произнес уверенно Афоня. В воздухе явно попахивало дымком.
Еще прошел Афоня сажен двадцать, почти неслышно ступая по траве лаптями. Ерунда стал повизгивать от возбуждения.
— Глохни… глохни, Ерунда, — приказным голосом произнес Афоня. Пес замолк и завилял хвостом, не двигаясь с места.
Афоня уже видел то, что искал. Взяв ружье на изготовку, он быстро двинулся вперед. На старой поваленной березе сидел зек. Перед ним слабо горел уже потухающий костерок. Он жадно ел печеную молодую картошку вместе с кожурой, тыча ее в соль, насыпанную на тряпочку. Здесь же лежали спички и небольшой нож, сделанный из полотна лучка.
Беглец, увидев Афоню, нисколько не испугался. Он медленно поднялся и уставился на него безразличным осоловелым взором. Афоня смотрел на него разочарованно. Не беглец, а чучело какое-то или привидение… На зеке была надета старая-престарая гимнастерка, а сверху — не то жилет, не то безрукавка, сшитая из шинельного сукна. Короткие лагерные штаны, а на ногах — старые армейские ботинки, надетые прямо на босу ногу. Голова стриженая, темная, лицо одутловатое, с синевой, под глазами мешочки. Руки такие худые, что, казалось, вот-вот суставы вылезут из-под кожи…
Афоня осторожно опустил курки ружья и сел на березу. Беглец немедленно последовал его примеру.
— Вот и встретились, милок, — сказал Афанасий.
— Встретились… А я вас сразу узнал, гражданин начальник.
Афоня несколько удивился:
— Как так?..
— А вы у нас годика два назад надзирателем в зоне были.
Афанасий кивнул:
— Был… Помнишь, значит?..
— Как забыть? Вы один такой в зоне были… С бородкой… — Он говорил медленно, как бы с усилием и неохотой. Ерунда сидел невдалеке и время от времени злобно рычал.
— Заткнись, Ерунда, не мешай разговору… — строго сказал Афоня. Пес затих и улегся, посматривая на говоривших.
— Это что, собаку так зовут?
— Ну да.
По лицу зека медленно поползла тень улыбки:
— Впервой слышу такое, — чуть удивленно сказал он.
— Вот что, мил человек, балясы нам точить некогда, день к закату идет. Покурим давай — и в зону. Куришь?
В глазах беглеца зажглись радостные искорки:
— С превеликим удовольствием, начальник.
Афоня вынул кисет с самосадом, расшитый Агафьей, и они закурили.
— Зачем ты в таком виде убег? — спросил Афанасий.
Беглец глубоко затянулся цигаркой и тяжело вздохнул:
— А зачем так жить? Мука одна. Да еще захотелось дыхнуть вольным воздухом, а главное — пожрать захотелось… Я уже не помню, когда досыта наедался…
Где-то внутри у Афони шевельнулась жалость к этому человеку.
— Могли ведь стрельнуть тебя?
— Ну и что?.. С Богом бы вместе теперь был…
— Дурило. Тебе сколь лет?
— Зимой будет тридцать четыре…
Афанасий Емельянович сильно удивился:
— Надо же? А я-то думал, что ты моих годов, думал, что тебе под шестьдесят… Одначе давай топать в зону…
— Я сам дойду, начальник, сдамся сам…
Афоня засмеялся:
— Нет уж, давай вместе…
Он быстро забросал костерок травкой с землей, потопал по нему лаптями. Ему тоже очень захотелось свежей печеной картошки, но он сдержался. Они вышли на дорогу и пошли рядом. Со стороны можно было подумать, что идут два товарища и мирно беседуют… А зек шел медленно, как бы нехотя.
— Слушай, надо бы пошире шаг-то делать, — сказал Афоня.
— Не могу, начальник, объелся я и больной. У меня почки больные, ноги уже пухнут: пеллагра меня уже схватила за горло…
— Ты меня боле начальником не зови и не выкай. Я есть Лыков Афанасий Емельянович, колхозник здешний. Ясно?
Беглец посмотрел удивленно:
— Ясно-то ясно, но мне как-то не того, все ж были надзирателем, и нас…
— Был да сплыл, — перебил его Афоня, — а ты за что чалишься?
Зек на ходу махнул рукой в сторону:
— У нас замполит роты был. Сволочь та еще. Я с другом моим, Генкой Зябликовым, шнапсу выпил. Апрель был, полк отвели во второй эшелон, так как потери были большие… Ну, замполит набросился. Почему, мол, пьяные. Я обложил его матом, а когда сидел на губе, в моем вещмешке нашли железный немецкий крест и старую немецкую листовку. Думал, крест сберегу, домой вернусь, покажу, похвастаюсь в своем селе… Вот показал, — он говорил медленно, с трудом…
— И сколь тебе за этот крест?
— Шесть лет. Мне два осталось, но не доживу я… Чую…
— Кличут-то как?
— Илья я… Лучинин… Устал я очень, Афанасий Емельянович, передохнуть бы…
Они свернули в недоруб, оставленный когда-то вальщиками: большая береза и несколько тоненьких сосенок. Сели на пеньки, которых здесь было предостаточно. Ерунда улегся рядом с хозяином, вытянул вперед лапы, положил на них морду и настороженно смотрел на беглеца. А тот уже и сидеть не мог; все клонится набок и говорить не может. Видя такое, Афанасий сказал:
— Сомлел ты. Приляг… — Он снял с плеч вещмешок и сунул под голову Ильи. Тот почти мгновенно заснул. Афоня даже немного растерялся — до чего же измучен человек?..
Лучинин спал, а конвоир смотрел на него. Веки спящего вздрагивали, в уголках грязных губ то появлялись, то исчезали маленькие пузырьки слюны. Худые колени были поджаты почти к подбородку, а худые руки втиснуты в них. Смотря на спящего, Афоня вспомнил вдруг сына Емелю, канувшего в вечность, и снова в его сердце поднялась жалость:
— Боже ты мой, за что страждует человече?.. — не сказал, а почти прошептал он.
Где-то невдалеке закуковала кукушка. Афоня тихо улыбнулся. Он любил эту птицу. Бездомница, но вещая… Было еще жарковато, но тени деревьев уже становились длинными. Афанасий тронул спящего за плечо, тот открыл глаза, посмотрел на своего конвоира и сел, дико оглядываясь.
— Ты чего это? — тревожно спросил Афоня.
— Сон мне нехороший приснился, — сказал Илья, садясь на пенек.
— Бывает… А какой сон-то?
— Да, не к чему, закурим лучше, — сказал Илья.
Они закурили. Вид у Лучинина был печальный и подавленный. Он жадно докурил цигарку, затоптал окурок ботинком и сказал, хмурясь:
— Зона близка уже… Бить начнут, бросят в карцер… Не выдержу я…
Он вдруг перекрестился и тихо сказал:
— Господи милостивый наш, даруй мне смерть быструю и легкую. — По его грязной и небритой щеке покатилась светлая слеза…
Афанасий Емельянович вдруг не выдержал и почти закричал:
— Не позволю!.. Они все во где у меня! — Он сунул под нос Ильи темный, загорелый и крепкий свой кулак. — И Медников, и Лютов, и все их охфицеры!.. Не позволю!.. В прошлом годе я на Черной речке Медникова от ведмедицы спас… Задрала бы она его… Он со страху в штаны наложил… Они здеся все пришлые, а в тайге, что слепые щенята. Я у них заместо егеря или проводника… Не дам, Илюха, я тебя в обиду.
Афоня так разнервничался, что даже бросил недокуренную цигарку, что с ним никогда не случалось. Лучинин смотрел на него удивленно и взволнованно.
— Давай, подымайсь, ну, кому говорю!.. — заторопил вдруг Илью Афоня.
Он забросил вещмешок за плечи, повесил на плечо свое ружье, и они пошагали к зоне. С полчаса они шли молча. Каждый думал о своем… Вот она, наконец, — зона… Вышки, высокий забор с колючкой и запретка, огороженная жердями. А вот и вахта. На ее крыльце сидели два надзирателя и о чем-то судачили. Их Афанасий знал хорошо, так как когда-то вместе служили. Завидев идущих, они враз поднялись. Петька Рябчиков, помахивая связкой ключей, пошел навстречу, а Крыгин, открыв дверь вахты, крикнул:
— Товарищ майор, привели!..
Рябчиков подошел близко:
— Молодец, Емельяныч, от тебя хрен кто уйдет… А ты, гад, всю зону взбаламутил!.. Сволочь поганая! — И он замахнулся на Лучинина связкой ключей, но Афоня перехватил его руку:
— Не трожь, Петька, не видишь — больной он, едва на ногах стоит!.. — почти закричал Афоня.
Рябчиков удивленно посмотрел на него и опустил руку.
— Ты што это, Афанасий Емельяныч? С каких это пор жалостлив к фашистам стал?
— Никакой он не фашист, Петька. У него почки отбиты, он пол-Европы на пузе прополз! — заорал Афоня, тряся бороденкой. Зарычал Ерунда и свирепо бросился на кирзовые сапоги надзирателя. Рябчиков испуганно попятился.
— Мать твою… Да ты что охренел, Лыков?..
— Не тронь, говорю!.. Изыди!..
На крыльце вахты появился Медников. При полной форме, в хромовых сапогах, высокий, здоровый, как лагерный бык:
— Что за шум?
— Товарищ майор, он даже подойти к энтому не разрешает…
— Афанасий Емельянович, ты что расшумелся?! В чем дело?.. — Афоня подошел к вахте и Медников протянул ему руку:
— Поздравляю тебя с удачным поиском, товарищ Лыков!..
— Какой поиск? Я его на картошке взял… Он совсем больной, Евгений Борисович.
— Ничего, в карцере выздоровеет, — сурово произнес майор.
— Нельзя его в карцер, пусть идет в барак, отлежится.
Медников нахмурился:
— Он тебе кто? Сват или брат? И начальник пока что я здесь, а не ты, Емельяныч.
А Афоня тихо, прямо в лицо Медникову, вполголоса:
— Ежели, Евгений Борисович, вы Лучинина бить станете или в ШИЗО бросите, тогда я вам не слуга и не товарищ навек. Нога моя не ступит к вам…
— Афанасий Емельянович, да ты что, всерьез?
— Он человек хороший, товарищ майор. Не бандит али убивец какой, прошу вас…
Видимо, слова Афони подействовали:
— Рябчиков, пусть Лучинин в зону идет… — приказал майор.
Удивленный Рябчиков даже вроде бы сразу и не понял, что ему сказали:
— Што, в зону его?
— Ты что, глухой? Пусть идет в зону!.. В барак!
Лучинин, не веря своим ушам, зашагал к вахте, открыл дверь и исчез за ней навсегда… Медников тоже направился вслед, но вдруг обернулся к Афанасию Емельяновичу и сказал:
— Товарищ Лыков, сейчас бухгалтерия и склад уже не работают. Придешь завтра…
Ничего не ответил Афоня. Поправил на плече ружье и пошел прочь. У него вдруг появилось желание отказаться от этого злосчастного пуда. Жри, мол, сам… Но желание принести подарок Агаше и поесть горячих и белых блинов было сильнее…
А август вокруг уже темнел и холодел. Отойдя немного от зоны, Афанасий остановился, снял ружье и вещмешок. Присел на корточки, вынул из мешка фляжку, кружку, краюху ржаного хлеба и другую снедь...
Прямо на вещмешке отрезал кусок лосятины и бросил Ерунде. У него сосало под ложечкой, а в горле играло. Подумал Афоня, что до Покрова далеко, налил полную кружку первача и залпом выпил. Затем, бросив еще кусок мяса псу, стал, не спеша, закусывать. По телу разливалось тепло, глаза заблестели… Немного помедлив, вытащил из вещмешка литовский китель, встряхнул его и надел, застегнув на все пуговицы. Потом вскинул за спину совсем легкий вещмешок, поправил на голове пилотку со звездой, повесил на плечо двустволку и ходко зашагал в свою Лыковку.
100-летие «Сибирских огней»