Вы здесь

Сибирь неисчерпаемая

О книжной серии «Сибириада»
Файл: Иконка пакета 09_volodixin_sn.zip (19.19 КБ)

Книжная серия «Сибириада», основанная в 2006 году издательством «Вече», на первый взгляд, пестра, как Сорочинская ярмарка. И чего только нет там… Благо история русской Сибири начинается с XVI столетия и продолжается по сей день! Благо Сибирь уже вырастила нескольких классиков нашей литературы, да и сейчас время от времени выдвигает на сцену изящной словесности новых талантливых авторов. Благо роман, построенный на сибирской тематике, может укладываться в разные «форматы» — от детектива до философской прозы.

Есть где развернуться.

Так, например, Владимир Дегтярёв издал в «Сибириаде» своего рода шпионский роман из эпохи Ивана Грозного — «Золото Югры». А книга Алексея Воронкова — нарочито заякоренное в исторических фактах повествование о борьбе русских с маньчжурами за Приамурье в XVII столетии. Один из патриархов русской фантастической прозы Геннадий Прашкевич выпустил под знаком «Сибириады» сборник «На государевой службе», состоящий из двух больших повестей: «Тайна подземного зверя» (другое название «Носорукий») и «Тайна полярного князьца». Обе посвящены русским землепроходцам XVII века и обе по стилистической изысканности представляют собой почти что поэмы в прозе. Дмитрий Федотов соединил мистическими нитями век XVIII и современность в романах «Огненный глаз Тенгри» и «Хозяин урмана». Михаил Щукин в целом каскаде романов — «Ямщина», «Лихие гости», «Конокрад» — развернул эпическую панораму сибирской жизни в XIX столетии. А, скажем, Петра Краснова (роман «Заполье»), Вениамина Колыхалова (роман «Пурга»), Анатолия Байбородина (роман «Поздний сын», повести «Не родит сокола сова», «Горечь», «Утоли мои печали», «Белая степь») и Наталью Иртенину (роман «Царь-гора») интересует «большое настоящее». Иными словами, историческая эпоха, включающая в себя современность и ту часть прошлого, которая пронизана для людей нашего времени живой болью, которую рано относить к эпохам, представляющим главным образом академический интерес, которая будит эмоции сопереживания и сострадания к своему народу. Еще лет пять — семь назад нижняя граница «большого настоящего» в России проходила по 1917 году и Гражданской войне, сейчас она передвигается, а может, уже передвинулась в 30-е и 40-е, но не позже, нет. У нас «большое настоящее» отягощено такими долгами и такой болью, что упаси господь «проскочить» его бездумно, бесчувственно, «скорым изгоном»… При том, что наше время, постсоветская эра, само по себе рождает новые потоки боли, хаоса, тьмы. То же «Заполье» Петра Краснова, блистательного стилиста, наполнено мотивами сопротивления, которое оказывает порядочный человек лжи и несправедливости, переполнявшим страну еще совсем недавно, в 1990-х.

Итог: «Сибириада» — разнообразие великое.

Не говоря уже о том, что серия приютила известных читателю еще с советских времен и тогда же экранизированных Дмитрия Мамина-Сибиряка, Григория Федосеева, Анатолия Иванова, Георгия Маркова, Константина Седых.

Ну и конечно, серия не могла обойтись без такого кряжа сибирской литературы, как Николай Павлович Задорнов. Ведь это именно о нем сказано в американской литературной энциклопедии: «Задорнов поднял пласты истории народов, не известных до сих пор цивилизации. Он красочно изобразил их быт, с глубоким знанием рассказал о нравах, привычках и семейных спорах, несчастьях, житейских неурядицах, о тяге к русскому языку, русским обрядам и образу жизни… Его роман “Амур-батюшка”, ставший на его родине классикой, переведен на многие языки. Несмотря на то что в его произведениях нет партийной темы, писатель был удостоен высочайшей послевоенной награды СССР — Сталинской премии. Это беспрецедентный случай в советской литературе».

К настоящему времени «Сибириада» — одна из самых долгоживущих серий в России. Число вошедших в нее книг уходит далеко за сотню. По нынешним временам, очень и очень неласковым к традиционному книгоиздателю, это едва ли не чудо.

 

Казалось бы, что может создать из такого многообразия единство? А ведь единство есть, оно чувствуется. Интуиция схватывает его, только разум не сразу формулирует его суть и границы. Неужели только сибирский «антураж»? То есть хоть бы что, лишь бы за Уралом? Или, может быть, важно то, что большинство авторов — сибиряки и им присущ какой-то один особый творческий стиль, какая-то объединяющая литературу Сибири стилистическая манера?

О нет. Тут все гораздо сложнее.

Какое там стилистическое единство между столь разными авторами, как Геннадий Прашкевич и Михаил Щукин! Да у них все разное — способы строить диалог, композиционные структуры, лексика. Два крупных писателя-сибиряка… чуть ли не противоположных друг другу по стилистическим параметрам.

Да и, честно говоря, антураж-то в высшей степени разный. Сибирь — не регион, она сравнима с континентом, с целой планетой, вмещающей в себе десятки разных бытовых укладов, языков, климатов и ландшафтов. Механическое их суммирование не дает никакого единства.

Единство тут выстраивается сложнее.

Вот его элементы: единство протяженного «сибирского времени» от Ермака до наших дней, мистическая наполненность сибирских пространств и еще, пожалуй, умение писателя сделать сибирский контекст полноправным героем повествования — так, чтобы Сибирь не просто уходила вдаль из-под саночных полозьев, а дышала в лицо всякому персонажу и читателю, разговаривала с ними, властно поворачивала сюжет: вот убери Сибирь — и сюжет не срастется, потеряет смысл и связность!

Разумеется, так сумеет не всякий писатель, только лучшие. Но ведь любое литературное единство имеет смысл только тогда, когда оно складывается из сильных текстов, а не изо всех без разбора.

 

Что такое единое «сибирское время»?

С одной стороны, категория неуловимо-зыбкая, с другой — совершенно ясная для тех, кто пребывает внутри нее. Она столь же невыразима и столь же пронзительно понятна, как любовь.

Литература Сибири дарит стойкое ощущение: то, что начиналось при Ермаке, по сию пору не закончилось. Огромное, многовековое действие представляет собой непрерывную единую драму, притом драму какую-то оптимистическую, лишенную языческого фатализма, наполненную светом, льющимся из будущего.

Всякий связный и отдельный отрезок судьбы Сибири — акт в этой драме, не имеющий смысла без предыдущих и последующих актов. Всякий сюжет, развивавшийся, но не оконченный сто, двести, пятьсот лет назад, — подобен шахматной партии, доведенной до миттельшпиля и брошенной, но фигуры по-прежнему стоят на доске; всегда можно вернуться и доиграть партию.

Вот, скажем, романы Дмитрия Федотова «Огненный глаз Тенгри» и «Хозяин урмана». В обоих случаях единое сибирское время соединяет две половинки «недоигранного» сюжета. Наши современники — журналисты, геологи и чудовищный олигарх Беров — сталкиваются со сверхъестественными явлениями, с которыми познакомились еще в середине XVIII века два экспедиционных отряда: ученого Семёна Крашенинникова и казачьего урядника Никиты Колобова. Так или иначе, людям XXI века приходится завершить «партию», начатую их далекими предками. С риском для жизни, с потерями, но все-таки завершить. Есть тут что-то от известного фильма «Джуманджи»…

А роман Михаила Щукина «Ямщина» рассказывает о сибирском варианте русской цивилизации, представлявшем собою в XIX веке самодостаточный, сложный, цветущий мир. Автор выписал его с большой любовью и не меньшей точностью (специально «подобрана» лексика, показан в мелочах быт того времени, обнажены отношения между разными общественными слоями, например «народный монархизм»). Щукин предсказал и его гибель — катастрофическую, тотальную, в страшной боли. Такова судьба русской Сибири в 20-х — 30-х годах XX столетия. Поэтому Щукин представил этот мир как часть «русской Атлантиды», затопленной во время и после Гражданской войны. И без последнего, кровавого отрезка судьбы процветающей Сибири весь сюжет потерял бы смысл!

У Натальи Иртениной в «Царь-горе» точно так же, как и у Федотова, наши современники связывают веревочку, казалось бы разрубленную столетие назад. Офицер-монархист Пётр Шергин участвует в попытке освобождения Николая II из екатеринбургского плена. Ссыльный император в последний момент отказывается от бегства, имея шансы спастись. Шергин получает от него послание, все объяснившее. Там сказано, что государь сознательно пошел по пути жертвенному — зная, что Россия будет спасена через много десятилетий, но сейчас не способна покаяться за грехи, за всю ту гниль, которая накопилась в народной душе, а потому на исходе дней для царя не может быть спасения на штыках, ведь от Бога ему открыта только дорога мученичества… Подавшись в колчаковцы, Пётр Шергин добирается со своим полком до Алтая. Обретя здесь мистическое откровение, он оставляет своему далекому потомку бумаги, связанные с Николаем II и предсказанием о грядущем спасении России. А этот самый потомок, Фёдор Шергин, неудачливый аспирант и коммерсант с уголовной огранкой, в наши дни бежит на Алтай от бандитской мести за долги. Столичный хлыщ, бабник, болтун, он должен покинуть Москву и уносить ноги подальше. Однако спасению его мешают инфернальные силы. Добравшись до Алтая, Фёдор Шергин оказывается в критической ситуации. Под занавес ему все же достается наследие предка, и Россия белая, Святая Русь как будто передается ему вместе с бумагами покойного офицера в законное владение…

Такова логика единого «сибирского времени»: что завязалось давным-давно, развяжется здесь же, на великих равнинах, в темных урманах и раскольничьих скитах, на волнах студеного моря. Через век, два, может быть, через три, но когда-нибудь — обязательно развяжется. Логика сибирской литературы, лучшей ее части, ведет к осознанию прерывистого, дискретного единства в громадном хронологическом потоке «Сибирь».

 

Как может контекст Сибири влиять на сюжет и становиться полноправным действующим лицом в романе? Перед сильнейшими авторами «Сибириады» подобный вопрос не стоит: собственно, у них это получается само собой, естественно и органично. Во всяком случае, самые удачные романы серии создают именно такое впечатление.

В романе Михаила Щукина «Лихие гости» вообще главный смысл всего повествования — развернуть панораму исторической Сибири во всей сложности и разнообразии, познакомить наших современников с тем, чем являлась Сибирь столетие с лишком назад. Сюжет фактически выстроен как экскурсия по Сибири, и сила его не в лихих приключенческих коленцах (хотя и это есть), а в полнокровном описании старины. Живые лица, живые поступки, живой язык. Я уже назвал как-то роман Михаила Щукина «мечтой социолога». Теперь назову его еще и «мечтой этнографа», изучающего русский народ. Сибирская старина показана в романе с большим знанием дела. Видно, что автор хорошо знает материальный быт, понимает суть обычаев и практическую пользу древних устоев Сибири. Более того, чувствуется, что Щукин выписывает своих героев с любовью (даже злодеев), он пишет «о наших для наших». Книга лишена сепаратистских настроений. Нередко от сибирских деятелей культуры слышишь: «Вы — Россия, а мы — Сибирь», — хотя никакой здравой основы под такими заявлениями не сыщешь. В книге Михаила Щукина огромный русский мир связан многочисленными нерасторжимыми нитями и коренные русские земли прочно спаяны с сибирскими областями единством культурным, политическим, экономическим.

Для Геннадия Прашкевича ритм, заданный сибирскими ландшафтами, вообще важнее сюжета. Сюжет — дело наживное, люди от сотворения мира одинаковы, с ними приключается все одно из века в век. А вот мир, в котором они живут, богат своеобычными красотами и угрозами, он поворачивает человека не меньше, нежели сам человек куда-то направляет себя. Человек прост — мир сложен. Вот один из персонажей Прашкевича — казак Григорий Лоскут, гордый человек, крепкий мужик и странник по натуре, ему всюду не хватает воли.

Он жалуется:

«— В Якуцке тесно.

Здесь не Якуцк (разговор идет в землях пустых и незнаемых, в отдалении от освоенных русскими мест. — Д. В.).

А мне и здесь тесно.

От кого бежишь?

Не знаю.

Ну, хорошо. Ну, дойдешь до края земли, что дальше?

А я и дальше пойду.

В океан упрешься.

Коч построю.

Да куда?

Не знаю.

Подумал:

А разве за океаном ничего нет?»

Так не сама ли бескрайность Сибири соблазняет и ведет неутомимого землепроходца?

 

Пожалуй, главнейшая характерная черта «Сибириады»: серия подает Сибирь как громадную чашу, разверзшуюся от «Камня» до Тихого океана и вдосталь, с горкой наполненную мистикой.

Здесь всякий «реализм» ограничен, ибо Сибирь — как минимум в литературе (о действительности скажут сами сибиряки) — чудеснее коренной Руси. Древле-владимирская земля слишком уж отравлена нервным беспокойным бытом больших городов. Святая древность тут говорит едва слышно, к ней надобно приблизить ухо и внимать сосредоточенно, отрешенно. А над тайгой и древними городами, начинавшимися с казачьих острожков, кажется, тоньше пленка, отделяющая мир физико-химический, наукообъяснимый, от мира сверхъестественных сущностей. Здесь легче услышать то, что в Европейской России едва различимо за шумом современной цивилизации.

«Сибириада» предлагает настоящую коллекцию мистики с разными корнями.

Дмитрию Федотову, например, близка игра стихий и энергий. В его романах разлито мировидение, характерное для «ефремовской школы» советского времени. Только традиционные «ефремовцы» были фантастами, а Дмитрий Федотов стер всякое различие между фантастикой и обыденностью. В его исполнении сибирская действительность приобрела оттенок восточного эзотеризма.

Геннадий Прашкевич с радостью, чуть ли не с нежностью дает место мифопоэтической стихии сибирских народов, особенно юкагиров.

У Камиля Зиганшина в романе «Скитники» мистика отчетливо приобретает староверческое толкование, притом довольно необычное. Кажется, христианское ядро в нем размыто языческими верованиями местных древних народов; обычай взял верх и над Священным Писанием, и над Священным Преданием.

Но преобладает в «Сибириаде» все-таки мистика православная. Те же Анатолий Байбородин, Михаил Щукин и Наталья Иртенина в этом смысле — абсолютно ортодоксальны.

Роман Михаила Щукина «Ямщина» представляет собой добротный образец христианского реализма, хотя и отягощенного некоторыми «народными», т. е. полуязыческими представлениями о вере (ведь таким и было сибирское православие XIX века, что называется, «на низу»). Мистический элемент легко соединяется с реалистической основой повествования, ничуть не вступая с нею в конфликт.

Анатолий Байбородин в интервью, которое он дал журналу «Парус», выразил свою позицию без полутонов:
«В сибирском крестьянском быту народное мировоззрение, в отличие от южнорусского, окончательно освободилось от языческого поклонения матери-сырой земле, природным стихиям, взойдя к пониманию природы как творения Божия». В главных текстах Байбородина, ставших частью «Сибириады», автор выступает как подчеркнуто православный человек.

А для Натальи Иртениной в поздних ее повестях и романах (примерно с 2005 или 2006 года) главной особенностью писательской манеры стало полное неразличение границы между реальностью привычного мира и мистическими явлениями. У нее реально то, что православное вероучение считает таковым. Она работает в рамках почти традиционного реализма, добавив к нему лишь то, что никакой «критический реалист» или соцреалист не признал бы реальным. А именно — прямое вторжение в нашу жизнь святых (в романе действует персонаж, весьма напоминающий Серафима Саровского) и бесовских сил. Реализм Иртениной включает в себя признание чуда неотъемлемой частью мира людей, это христианский реализм. Соответственно, мистический Алтай в ее романе «Царь-гора» — место концентрированного, ярко и страшно вывалившегося в человеческую реальность противоборства между силами, кои возглавляет мятежный Денница, и Божьим миром.

* * *

Остается повторить: «Сибириада» в современной литературе России — явление уникальное, каким-то чудом продержавшееся десять лет и по сию пору вполне живое. И не сказать чтобы составители с жаром угождали вкусам массового читателя. Серия живет в широком диапазоне: от чистых приключений до высокой прозы. Она уже подарила русской словесности несколько книг, которые впору прописывать в учебниках...

 

100-летие «Сибирских огней»