Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Странности
Рассказы
Файл: 
04_moskvin_strannosti.zip (21.69 КБ)
04_moskvin_strannosti.zip (21.69 КБ)
Евгений МОСКВИН
Рассказы
Вечером на берегу по-южному переменчивого моря сидела молодая женщина. Облокотившись о ствол высокой пальмы (при каждом порыве ветра листья, покачиваясь, вторили развевающемуся платку, повязанному на голову), женщина вспоминала мужчин своей жизни — мужчин, про которых она думала, что любила. Вспоминала — и сама удивлялась, как странно и безотчетно перекидывались ее мысли с одного мужчины на другого, потом на третьего, затем снова на кого-то из первых двух; да, всего мужчин, которых она любила, было трое, но сейчас ее сознание вырывало картины прошлого и так умело подстраивало их друг к другу, что сдавалось уже и сознание: «Нет-нет, речь идет об одном человеке» — такой отклик в результате просто не мог не родиться у женщины, и это заставило ее сказать себе: «Это, конечно, означает, что я жду прекрасного принца, воплотившего в себе все самое хорошее, что было в этих трех; тогда я была бы совершенно счастлива… как эта пальма, наверное, когда к ней прикасаются лучи закатного солнца над водой — сейчас она счастлива. Разница в том только, что это было бы долговечнее — не полчаса, но вся оставшаяся жизнь… полчаса длиною во всю оставшуюся жизнь».
Это было совсем неверное рассуждение. Появись когда-нибудь такой мужчина, женщина пропустила бы его подобно тому, как пропускаешь лица случайных прохожих в городском аду. Не то что полчаса — ни единой искры бы не задержалось. Однако женщина не знала этого и не могла знать, не чувствовала и не могла почувствовать — подобно тому, как листья этой пальмы не могли знать или почувствовать, что представляет собою человек, или подобрать название солнцу.
И кто-то, кто увидел бы со стороны четкую тень этой женщины под тенью пальмы, подумал бы совсем не о том, о чем думала женщина, о чем-то, совершенно несвязанном с ее мыслями, а между тем, еще кому-нибудь захочется верить, что есть такая связь, и, более того, отыскать ее.
Женщине вспомнилось вдруг, как ее второй мужчина любил повторять: «На Бога можно набрести только случайно».
Уходя в отпуск каждое лето, он часто отправлялся в горы (море его не удовлетворяло), поэтому она любила спрашивать его:
«Где же? На вершине?».
А он отвечал:
«Нет».
Тут женщина, посмотрев направо вдоль пляжной полосы, увидела, как со стороны отеля, куполом возвышавшегося над гущей пальм, идет человек, которого она узнала; это был ее приятель и коллега, работавший здесь гидом; вернее сказать, она узнала зеленую майку с черными полосами поперек — он всегда носил эту майку, и она теперь штормила на ветру, казалось, вот-вот порвется. Будто бы через тканевые поры проносилась зыбкая неустроенность всего этого мира!
Когда мужчина подошел вплотную и остановился, женщина развязала платок на голове и, бросив его к ногам, на остывающий песок, прижала камешком.
— Ты из отеля?
— Да.
— Что там делается?
Конечно, она спрашивала о туристах, но он ответил ей, чем занимался он сам, только что, в перерыве от работы, слишком поразило его недавнее открытие, которое он сделал буквально на пустом месте, чувство новое и очень странное, почти восторг, который не сумело заглушить даже море своим собственным восторгом, более праздным и умиротворенным.
— Я смотрел один фильм… Вернее, пересматривал… До этого я видел этот фильм совсем маленьким мальчиком, когда еще не жил здесь… И знаешь, тогда, много лет назад, на самой середине фильма начались жуткие помехи, серо-белые, очень густые, так что ничего нельзя было разобрать, но звук, нет, звук не терял четкости. Фильм мне очень понравился, и я не выключал телевизор, все силился представить, что за этими помехами, будто пробирался через дебри к свету и никак не мог… снова и снова — нет, безрезультатно… И все же один раз мне удалось (тогда я был в этом уверен), но дело в том, что это произошло, когда я прекратил уже пробираться — не сказать, чтобы я отчаялся, нет, просто успокоился, смирился, что слышу только звук, но ничего к нему не могу приписать… воображением. И вдруг мне все явилось само собой, на несколько мгновений, не более… Я слышал слова, разговаривали двое, мужчина и женщина, и я понял, что они стоят возле отворенного окна; он облокотился на подоконник, подпер рукой подбородок… и этот свет — их освещал алый закат. Закат, пожалуй, явился мне явственнее всего. Эта картина тогда пронзила меня, как озарение… она и была озарением… С тех пор я не видел этого фильма и давно успел все забыть… А сегодня включаю и поверить не могу: вот он идет, по местному каналу… Я стал смотреть… Я вспоминал, но все по порядку… И когда подошел тот самый эпизод, тот разговор мужчины и женщины, я увидел на экране ровно то, что мне явилось много лет назад, представляешь? Все в точности! Отворенное окно, закат… Мужчина склонился к подоконнику, подпирает рукой подбородок… Я ничего этого не помнил, до самого начала эпизода, а потом… Можешь представить себе мое удивление, я тотчас вспомнил все!.. И еще одно. Сегодня я более глубоко проникся тем, о чем они разговаривали, я усвоил то, чего не усвоил тогда. Женщина собиралась уходить от мужчины, а он не хотел ее отпускать — это я помнил… Ему было больно, так я тогда подумал, но только сегодня я сумел проникнуться его болью в полной мере… я ощутил ее как свою собственную… но не просто потому, что увидел картинку, я поневоле обострил себя тем озарением из прошлого…
«О чем он там говорит?.. О закате? Наверное, об этом закате… — мелькнуло в голове женщины. — Глупость какая! Будто я сама его не вижу…».
И потом еще одна мысль:
«Кажется, он сказал, что хочет прогуляться чуть подальше, к скалистой гряде, и попросил составить ему компанию…».
Верно, мужчина действительно завершил свою необычную историю этим предложением…
Они шли молча, словно боясь нарушить шум начинающегося отлива, нарушить каким-нибудь неуместным вопросом; волосы женщины свободно развевались — она так и оставила свой платок на песке, под пальмой.
Женщина прервала молчание лишь тогда, когда песок под их ногами сменили плоские каменные глыбы, и то не с тем, чтобы задать мужчине какой-то вопрос. Она резко остановилась и указала на одну из глыб, неправильной треугольной формы.
— Смотри!.. Что это? След! Отпечаток!
— Ничего себе! И правда…
— Это отпечаток ископаемой черепахи.
— Как он мог здесь очутиться?
— Понятия не имею! — она подошла ближе и села на корточки возле самого камня.
— Туристы редко сюда забредают, и все же странно, что никто до сих пор не обратил на него внимания.
Минуту-другую она изучала находку, а потом произнесла:
— Знаешь, в детстве я увлекалась палеонтологией… да и в двадцать лет тоже еще хотела стать палеонтологом.
— Почему же в результате не стала?
— Ну… турбизнес мне нравился не меньше… и то, и другое одинаково…
— Конечно, только свою жизнь можно охватить, чужую — никогда, если ты это имеешь в виду.
— Особенно, если ты сам и придумал эту чужую жизнь, — заметила женщина.
— Точно.
Она выпрямилась; он приобнял ее за плечи; они двинулись дальше, но женщина все оглядывалась назад, на отпечаток, пока треугольная глыба совсем не затерялась среди других глыб. Тогда женщина сказала вдруг:
— Мне кажется, я завтра умру, — это были не пять слов, вызванные эмоциональным всплеском, но, скорее, сам этот всплеск; и море ему вторило.
— Не может быть, — ответил мужчина уверенно, но не улыбнулся.
«Почему он говорит так? — подумала женщина, и снова ей вспомнились странные слова о том, что на Бога можно набрести только случайно. — Но он-то никогда не знал этих слов, не слышал! А знала я… Значит, он так ответил по какой-то другой причине, из своих соображений».
«Не может быть, потому что она заранее так говорит», — подумал мужчина.
СТРАННИКЭто было совсем неверное рассуждение. Появись когда-нибудь такой мужчина, женщина пропустила бы его подобно тому, как пропускаешь лица случайных прохожих в городском аду. Не то что полчаса — ни единой искры бы не задержалось. Однако женщина не знала этого и не могла знать, не чувствовала и не могла почувствовать — подобно тому, как листья этой пальмы не могли знать или почувствовать, что представляет собою человек, или подобрать название солнцу.
И кто-то, кто увидел бы со стороны четкую тень этой женщины под тенью пальмы, подумал бы совсем не о том, о чем думала женщина, о чем-то, совершенно несвязанном с ее мыслями, а между тем, еще кому-нибудь захочется верить, что есть такая связь, и, более того, отыскать ее.
Женщине вспомнилось вдруг, как ее второй мужчина любил повторять: «На Бога можно набрести только случайно».
Уходя в отпуск каждое лето, он часто отправлялся в горы (море его не удовлетворяло), поэтому она любила спрашивать его:
«Где же? На вершине?».
А он отвечал:
«Нет».
Тут женщина, посмотрев направо вдоль пляжной полосы, увидела, как со стороны отеля, куполом возвышавшегося над гущей пальм, идет человек, которого она узнала; это был ее приятель и коллега, работавший здесь гидом; вернее сказать, она узнала зеленую майку с черными полосами поперек — он всегда носил эту майку, и она теперь штормила на ветру, казалось, вот-вот порвется. Будто бы через тканевые поры проносилась зыбкая неустроенность всего этого мира!
Когда мужчина подошел вплотную и остановился, женщина развязала платок на голове и, бросив его к ногам, на остывающий песок, прижала камешком.
— Ты из отеля?
— Да.
— Что там делается?
Конечно, она спрашивала о туристах, но он ответил ей, чем занимался он сам, только что, в перерыве от работы, слишком поразило его недавнее открытие, которое он сделал буквально на пустом месте, чувство новое и очень странное, почти восторг, который не сумело заглушить даже море своим собственным восторгом, более праздным и умиротворенным.
— Я смотрел один фильм… Вернее, пересматривал… До этого я видел этот фильм совсем маленьким мальчиком, когда еще не жил здесь… И знаешь, тогда, много лет назад, на самой середине фильма начались жуткие помехи, серо-белые, очень густые, так что ничего нельзя было разобрать, но звук, нет, звук не терял четкости. Фильм мне очень понравился, и я не выключал телевизор, все силился представить, что за этими помехами, будто пробирался через дебри к свету и никак не мог… снова и снова — нет, безрезультатно… И все же один раз мне удалось (тогда я был в этом уверен), но дело в том, что это произошло, когда я прекратил уже пробираться — не сказать, чтобы я отчаялся, нет, просто успокоился, смирился, что слышу только звук, но ничего к нему не могу приписать… воображением. И вдруг мне все явилось само собой, на несколько мгновений, не более… Я слышал слова, разговаривали двое, мужчина и женщина, и я понял, что они стоят возле отворенного окна; он облокотился на подоконник, подпер рукой подбородок… и этот свет — их освещал алый закат. Закат, пожалуй, явился мне явственнее всего. Эта картина тогда пронзила меня, как озарение… она и была озарением… С тех пор я не видел этого фильма и давно успел все забыть… А сегодня включаю и поверить не могу: вот он идет, по местному каналу… Я стал смотреть… Я вспоминал, но все по порядку… И когда подошел тот самый эпизод, тот разговор мужчины и женщины, я увидел на экране ровно то, что мне явилось много лет назад, представляешь? Все в точности! Отворенное окно, закат… Мужчина склонился к подоконнику, подпирает рукой подбородок… Я ничего этого не помнил, до самого начала эпизода, а потом… Можешь представить себе мое удивление, я тотчас вспомнил все!.. И еще одно. Сегодня я более глубоко проникся тем, о чем они разговаривали, я усвоил то, чего не усвоил тогда. Женщина собиралась уходить от мужчины, а он не хотел ее отпускать — это я помнил… Ему было больно, так я тогда подумал, но только сегодня я сумел проникнуться его болью в полной мере… я ощутил ее как свою собственную… но не просто потому, что увидел картинку, я поневоле обострил себя тем озарением из прошлого…
«О чем он там говорит?.. О закате? Наверное, об этом закате… — мелькнуло в голове женщины. — Глупость какая! Будто я сама его не вижу…».
И потом еще одна мысль:
«Кажется, он сказал, что хочет прогуляться чуть подальше, к скалистой гряде, и попросил составить ему компанию…».
Верно, мужчина действительно завершил свою необычную историю этим предложением…
Они шли молча, словно боясь нарушить шум начинающегося отлива, нарушить каким-нибудь неуместным вопросом; волосы женщины свободно развевались — она так и оставила свой платок на песке, под пальмой.
Женщина прервала молчание лишь тогда, когда песок под их ногами сменили плоские каменные глыбы, и то не с тем, чтобы задать мужчине какой-то вопрос. Она резко остановилась и указала на одну из глыб, неправильной треугольной формы.
— Смотри!.. Что это? След! Отпечаток!
— Ничего себе! И правда…
— Это отпечаток ископаемой черепахи.
— Как он мог здесь очутиться?
— Понятия не имею! — она подошла ближе и села на корточки возле самого камня.
— Туристы редко сюда забредают, и все же странно, что никто до сих пор не обратил на него внимания.
Минуту-другую она изучала находку, а потом произнесла:
— Знаешь, в детстве я увлекалась палеонтологией… да и в двадцать лет тоже еще хотела стать палеонтологом.
— Почему же в результате не стала?
— Ну… турбизнес мне нравился не меньше… и то, и другое одинаково…
— Конечно, только свою жизнь можно охватить, чужую — никогда, если ты это имеешь в виду.
— Особенно, если ты сам и придумал эту чужую жизнь, — заметила женщина.
— Точно.
Она выпрямилась; он приобнял ее за плечи; они двинулись дальше, но женщина все оглядывалась назад, на отпечаток, пока треугольная глыба совсем не затерялась среди других глыб. Тогда женщина сказала вдруг:
— Мне кажется, я завтра умру, — это были не пять слов, вызванные эмоциональным всплеском, но, скорее, сам этот всплеск; и море ему вторило.
— Не может быть, — ответил мужчина уверенно, но не улыбнулся.
«Почему он говорит так? — подумала женщина, и снова ей вспомнились странные слова о том, что на Бога можно набрести только случайно. — Но он-то никогда не знал этих слов, не слышал! А знала я… Значит, он так ответил по какой-то другой причине, из своих соображений».
«Не может быть, потому что она заранее так говорит», — подумал мужчина.
Это случилось немногим более пяти лет назад. Вечером я возвращался домой из другого города и, немного утомившись с дороги, решил пройтись пешком. Стоял конец сентября, погода прохладная, но сухая, дождей не было уже несколько недель, так что начало этой осени походило, скорее, на затянувшийся конец лета. Вот и теперь небо, простиравшееся над городом, было ясным, густо-синим, и только когда я подходил к развилке на проспекте (проезжая дорога, огибая памятник, заковывала близлежащий парк в длинные цепочки из красных и желтых фар), мог видеть, как на горизонте высотные дома рассекали своими антеннами тонкие смуглые облака; и, словно главенствуя над этим кое-где теряющим фокус железным частоколом, на одной из крыш возвышалась рекламная неоновая тарелка торговой компании…
Я уезжал по семейным делам, срочным, пришлось взять несколько отгулов на работе — вот уже некоторое время у моего брата проблемы со здоровьем, больное сердце, и три дня назад, когда его жена Татьяна, позвонив, сообщила, что у Алексея случился новый приступ, я немедленно сорвался с места и приехал в больницу, куда его положили. Кризис наступил на второй день, врачи говорили: или пан, или пропал; но поскольку моему брату было только сорок пять, они все же склонялись к тому, что он выкарабкается. И точно, спустя несколько часов наступило улучшение. Сегодня днем Алексей уже пришел в сознание, но когда я разговаривал с ним, он был еще очень слаб, и я обещал по возвращении домой тотчас позвонить Татьяне и узнать о его самочувствии…
Не знаю, что заставило меня остановиться на бетонном мосту, возле самой развилки, и поглядеть назад — быть может, необычное чувство уязвимости, пробегающее вдоль спины, следствие того, что некто настойчиво буравит мне взглядом затылок; меня тотчас обогнало несколько прохожих, они юркнули мимо, оставив на моей сетчатке бледные однотонные пятна вместо лиц, но я и сам не хотел воспринимать их черты, поскольку уже выхватил зрением этого странного человека, который, будучи еще метрах в пяти от меня, медленно приближался. Он был высок ростом, в серых потертых штанах и непромокаемой куртке, спускавшейся ниже талии, синей, но выцветшей, скорее даже не от времени, но, как казалось, от бесчисленных капель и случайных струек влаги, которые годами смывали с материи новизну и сейчас придавали ей немного влажный, несмотря на отсутствие дождя, оттенок; на голове мужчины была шляпа по моде первой половины прошлого века, и по той причине, что ее полы низко нависали над лицом, мне никак не удавалось ясно разобрать черт, я различал только довольно крупный нос, широкие скулы и вмятинку на подбородке. Но не это привлекло мое живейшее внимание, а его необыкновенная походка. Ступал он медленно, но к этому добавлялась некая заторможенность в движении, когда его правая нога готовилась уже коснуться тротуара; тот, кто лишен наблюдательности, мог бы принять это за хромоту, однако для меня было очевидно, что дела обстоят серьезнее: у этого человека были какие-то нарушения в двигательном аппарате.
Я все смотрел, как он надвигается, и вдруг понял, что очень скоро, через пару секунд, увижу его глаза, и мне стало не по себе. Я отвернулся, шагнул к парапету и, ожидая, пока он пройдет мимо, сделал вид, что смотрю вниз, на канал (лет двадцать назад в канале текла вода, но теперь все давно высохло и заросло густой травой, которая с подступавшими холодами постепенно превратилась в блеклую солому и неразборчиво ломалась от ветра и увядания); идти дальше я не хотел — знал, что пока он будет сзади, ни за что не избавлюсь от ощущения, будто меня преследуют…
Конечно, кому-то может показаться странным, что я, взрослый мужчина, испытал этот навязчивый, почти детский страх, сродни боязни темноты. И действительно, перечитав описание этого человека, я убеждаюсь, что, видно, не в силах передать ни словом, ни мыслью, где именно скрывался источник того рока, ощущение коего в один миг родилось в моем сознании; однако тайна, как мне кажется, скрывалась именно за измененными, наполовину механическими движениями незнакомца. И это роковое предчувствие, помимо его фигуры, не дополнялось ни усталостью, ни последними событиями моей жизни; я уверен, что если бы встретил его в любой другой день, через месяц, через десять лет, или, наоборот, за много лет до этого, в ранней юности, то испытал бы то же самое. Другое дело, что, конечно, такие встречи способны изменить отношение к привычному порядку вещей, если не стать самим этим порядком.
Я готовился к тому, что услышу за спиной мягкие, лоснящиеся шорохи его куртки, которые, рождая где-то под мочками моих ушей неприятный щекочущий резонанс, постепенно, точно паутиной, возьмутся оплетать им щеки, или мерное пошаркивание левого ботинка и, следом за ним, еще более тихий тычок правого; гул уличного трафика, прохожие голоса и все остальные звуки не просто отошли на второй план, их словно бы больше не существовало, я неспособен был уловить их слухом так же, как ранее зрением — черты случайных лиц, я томился в безвременье и звуковой тьме ожидания; но в результате непроницаемый занавес, который так внезапно опустился у меня за спиной, снова был поднят, и, услышав привычные шумы города и обернувшись, я увидел лишь удаляющийся затылок незнакомца. Успев уже сойти с тротуара, он наискосок переходил улицу, все в том же неровном темпе продвигаясь к памятнику. Теперь, когда я мог видеть его спину, мне казалось, что все телодвижения сосредоточены вокруг позвоночника, спина как бы проскальзывала по «восьмерке», подобно медленно вращающемуся протектору неисправного колеса.
Я подумал, что было бы любопытно и страшно, если бы этот человек преследовал меня всю жизнь лишь для того, чтобы один раз вот так вот показаться на глаза, а затем опять исчезнуть на долгие годы и появиться, когда я буду глубоким стариком, а между тем все так же день и ночь неусыпно наблюдать за мной. От начала до конца.
Кто он?..
Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, и только потом миновал развилку.
Проходя мимо сверкающей кофейни и заметив внутри работающий телевизор, я снова остановился — там показывали какой-то до боли знакомый мне фильм, но я до сих пор не могу вспомнить, где видел его раньше. Палуба, круиз, ужин, танцы… Несколько десятков отдыхающих охвачены чудесной цветомузыкой, и серебряная посуда на столе отражает их бродящие фантастические силуэты. Ленточка юнги, залезшего высоко на мачту, веет и разрезает на две рогатые половинки едва заметный еще месяц…
Внезапно люди опустились на палубу и обратились в тени. И все лампы и сигнальные огни тоже потухли, словно и не было их. Только вечернее небо продолжало цвести сиренью и аквамарином. Зайдя в небольшую бухту, корабль приближался к берегу, густо заросшему деревьями и диким кустарником; казалось даже, что низко наклоненные и окунувшие свои окончания в воду ветви держит плотный слой тины, насильно заставляя их пить из соленого моря. Винты корабля вступили в отчаянную борьбу с илом, но сопротивлялись недолго; вращаясь все медленнее и медленнее, буксуя, через минуту они остановились вовсе, и корабль прочно увяз; однако это был не конец — ил, действуя лениво, но уверенно, принялся обволакивать борта, и когда вобрал их в себя по самую ватерлинию, подоспевшая тина неторопливо обмотала собою флагшток, превратив его в рабочее веретено, приникла к мотору и с наслаждением вдохнула накопившийся в нем масляный дым.
По мере того, как корабль, погружался в глубокие непроницаемые пространства ила, тина умело хозяйничала наверху и как бы подготавливала все, что находилось на палубе, к полному и необратимому затоплению: вплеталась в паруса и прорывала дыры в размякшей материи, завязывала веревочные лестницы в сеть, питалась отсыревшим деревом… Будучи не в силах открыть иллюминаторы, тина рисовала на их стеклах трещины, и в результате, проникнув вместе с водой в кают-компанию, обволокла всю мебель, сундуки и фотографию капитана, висевшую на стене; и казалось, будто тот за несколько мгновений постарел на добрых два десятка лет, лицо его избороздили глубокие морщины, а взор помутнел и потух…
Винты корабля оказались последней и единственной сопротивлявшейся его частью, все остальное в отсутствии человека не то что неспособно было это сделать, оно просто не хотело, с послушным спокойствием предпочтя мертвенный сон и упадок…
Конечно, ничего этого на экране не происходило, и когда я, моргнув несколько раз, снова посмотрел в телевизор, то увидел прежнюю вечернюю музыку, блистающие танцы платьев и фраков, ужин на огромном столе — его полагалось, разложив по тарелкам, унести с собою на отдельные столики или в шезлонги. Вино в поднятых бокалах сливалось с парусами и флагами, которые струились по ветру…
Вернувшись домой, я подошел к телефону и принялся набирать номер Татьяны.
— Алло… — ее голос в трубке тотчас же прервался, но гудков не было слышно.
Звук тишины.
Я не мог понять, что произошло, все не отрывал трубку от уха, вслушивался, и только по прошествии минуты обнаружил, что это мой собственный палец машинально утапливает рычаг.
ЦЕЛАЯ ЖИЗНЬЯ уезжал по семейным делам, срочным, пришлось взять несколько отгулов на работе — вот уже некоторое время у моего брата проблемы со здоровьем, больное сердце, и три дня назад, когда его жена Татьяна, позвонив, сообщила, что у Алексея случился новый приступ, я немедленно сорвался с места и приехал в больницу, куда его положили. Кризис наступил на второй день, врачи говорили: или пан, или пропал; но поскольку моему брату было только сорок пять, они все же склонялись к тому, что он выкарабкается. И точно, спустя несколько часов наступило улучшение. Сегодня днем Алексей уже пришел в сознание, но когда я разговаривал с ним, он был еще очень слаб, и я обещал по возвращении домой тотчас позвонить Татьяне и узнать о его самочувствии…
Не знаю, что заставило меня остановиться на бетонном мосту, возле самой развилки, и поглядеть назад — быть может, необычное чувство уязвимости, пробегающее вдоль спины, следствие того, что некто настойчиво буравит мне взглядом затылок; меня тотчас обогнало несколько прохожих, они юркнули мимо, оставив на моей сетчатке бледные однотонные пятна вместо лиц, но я и сам не хотел воспринимать их черты, поскольку уже выхватил зрением этого странного человека, который, будучи еще метрах в пяти от меня, медленно приближался. Он был высок ростом, в серых потертых штанах и непромокаемой куртке, спускавшейся ниже талии, синей, но выцветшей, скорее даже не от времени, но, как казалось, от бесчисленных капель и случайных струек влаги, которые годами смывали с материи новизну и сейчас придавали ей немного влажный, несмотря на отсутствие дождя, оттенок; на голове мужчины была шляпа по моде первой половины прошлого века, и по той причине, что ее полы низко нависали над лицом, мне никак не удавалось ясно разобрать черт, я различал только довольно крупный нос, широкие скулы и вмятинку на подбородке. Но не это привлекло мое живейшее внимание, а его необыкновенная походка. Ступал он медленно, но к этому добавлялась некая заторможенность в движении, когда его правая нога готовилась уже коснуться тротуара; тот, кто лишен наблюдательности, мог бы принять это за хромоту, однако для меня было очевидно, что дела обстоят серьезнее: у этого человека были какие-то нарушения в двигательном аппарате.
Я все смотрел, как он надвигается, и вдруг понял, что очень скоро, через пару секунд, увижу его глаза, и мне стало не по себе. Я отвернулся, шагнул к парапету и, ожидая, пока он пройдет мимо, сделал вид, что смотрю вниз, на канал (лет двадцать назад в канале текла вода, но теперь все давно высохло и заросло густой травой, которая с подступавшими холодами постепенно превратилась в блеклую солому и неразборчиво ломалась от ветра и увядания); идти дальше я не хотел — знал, что пока он будет сзади, ни за что не избавлюсь от ощущения, будто меня преследуют…
Конечно, кому-то может показаться странным, что я, взрослый мужчина, испытал этот навязчивый, почти детский страх, сродни боязни темноты. И действительно, перечитав описание этого человека, я убеждаюсь, что, видно, не в силах передать ни словом, ни мыслью, где именно скрывался источник того рока, ощущение коего в один миг родилось в моем сознании; однако тайна, как мне кажется, скрывалась именно за измененными, наполовину механическими движениями незнакомца. И это роковое предчувствие, помимо его фигуры, не дополнялось ни усталостью, ни последними событиями моей жизни; я уверен, что если бы встретил его в любой другой день, через месяц, через десять лет, или, наоборот, за много лет до этого, в ранней юности, то испытал бы то же самое. Другое дело, что, конечно, такие встречи способны изменить отношение к привычному порядку вещей, если не стать самим этим порядком.
Я готовился к тому, что услышу за спиной мягкие, лоснящиеся шорохи его куртки, которые, рождая где-то под мочками моих ушей неприятный щекочущий резонанс, постепенно, точно паутиной, возьмутся оплетать им щеки, или мерное пошаркивание левого ботинка и, следом за ним, еще более тихий тычок правого; гул уличного трафика, прохожие голоса и все остальные звуки не просто отошли на второй план, их словно бы больше не существовало, я неспособен был уловить их слухом так же, как ранее зрением — черты случайных лиц, я томился в безвременье и звуковой тьме ожидания; но в результате непроницаемый занавес, который так внезапно опустился у меня за спиной, снова был поднят, и, услышав привычные шумы города и обернувшись, я увидел лишь удаляющийся затылок незнакомца. Успев уже сойти с тротуара, он наискосок переходил улицу, все в том же неровном темпе продвигаясь к памятнику. Теперь, когда я мог видеть его спину, мне казалось, что все телодвижения сосредоточены вокруг позвоночника, спина как бы проскальзывала по «восьмерке», подобно медленно вращающемуся протектору неисправного колеса.
Я подумал, что было бы любопытно и страшно, если бы этот человек преследовал меня всю жизнь лишь для того, чтобы один раз вот так вот показаться на глаза, а затем опять исчезнуть на долгие годы и появиться, когда я буду глубоким стариком, а между тем все так же день и ночь неусыпно наблюдать за мной. От начала до конца.
Кто он?..
Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, и только потом миновал развилку.
Проходя мимо сверкающей кофейни и заметив внутри работающий телевизор, я снова остановился — там показывали какой-то до боли знакомый мне фильм, но я до сих пор не могу вспомнить, где видел его раньше. Палуба, круиз, ужин, танцы… Несколько десятков отдыхающих охвачены чудесной цветомузыкой, и серебряная посуда на столе отражает их бродящие фантастические силуэты. Ленточка юнги, залезшего высоко на мачту, веет и разрезает на две рогатые половинки едва заметный еще месяц…
Внезапно люди опустились на палубу и обратились в тени. И все лампы и сигнальные огни тоже потухли, словно и не было их. Только вечернее небо продолжало цвести сиренью и аквамарином. Зайдя в небольшую бухту, корабль приближался к берегу, густо заросшему деревьями и диким кустарником; казалось даже, что низко наклоненные и окунувшие свои окончания в воду ветви держит плотный слой тины, насильно заставляя их пить из соленого моря. Винты корабля вступили в отчаянную борьбу с илом, но сопротивлялись недолго; вращаясь все медленнее и медленнее, буксуя, через минуту они остановились вовсе, и корабль прочно увяз; однако это был не конец — ил, действуя лениво, но уверенно, принялся обволакивать борта, и когда вобрал их в себя по самую ватерлинию, подоспевшая тина неторопливо обмотала собою флагшток, превратив его в рабочее веретено, приникла к мотору и с наслаждением вдохнула накопившийся в нем масляный дым.
По мере того, как корабль, погружался в глубокие непроницаемые пространства ила, тина умело хозяйничала наверху и как бы подготавливала все, что находилось на палубе, к полному и необратимому затоплению: вплеталась в паруса и прорывала дыры в размякшей материи, завязывала веревочные лестницы в сеть, питалась отсыревшим деревом… Будучи не в силах открыть иллюминаторы, тина рисовала на их стеклах трещины, и в результате, проникнув вместе с водой в кают-компанию, обволокла всю мебель, сундуки и фотографию капитана, висевшую на стене; и казалось, будто тот за несколько мгновений постарел на добрых два десятка лет, лицо его избороздили глубокие морщины, а взор помутнел и потух…
Винты корабля оказались последней и единственной сопротивлявшейся его частью, все остальное в отсутствии человека не то что неспособно было это сделать, оно просто не хотело, с послушным спокойствием предпочтя мертвенный сон и упадок…
Конечно, ничего этого на экране не происходило, и когда я, моргнув несколько раз, снова посмотрел в телевизор, то увидел прежнюю вечернюю музыку, блистающие танцы платьев и фраков, ужин на огромном столе — его полагалось, разложив по тарелкам, унести с собою на отдельные столики или в шезлонги. Вино в поднятых бокалах сливалось с парусами и флагами, которые струились по ветру…
Вернувшись домой, я подошел к телефону и принялся набирать номер Татьяны.
— Алло… — ее голос в трубке тотчас же прервался, но гудков не было слышно.
Звук тишины.
Я не мог понять, что произошло, все не отрывал трубку от уха, вслушивался, и только по прошествии минуты обнаружил, что это мой собственный палец машинально утапливает рычаг.
Он просил меня, умолял, взывал, чтобы я пощадил его, но я не послушал; он говорил, что я буду жалеть об этом выстреле целую жизнь, а я лишь рассмеялся ему в лицо — наконец-то я чувствовал полную власть над ним — и даже прижал ладонь ко лбу, дабы еще больше разогнать этот смех, а мои пальцы осветил холодный закатный свет солнца, проникавший сквозь щели деревянных перекрытий и едва разбавлявший отсыревшую тьму сарая.
Мне показалось, что между мгновением, когда я спустил курок и прогремел выстрел, и другим, когда он упал в грязные клочья сена, прошло порядочно времени; за этот промежуток я даже успел подумать (удивительно, на какие нелепые мысли может сподобиться человеческое сознание в пиковые эпизоды жизни): «Почему мой брат сказал «будешь жалеть целую жизнь», а не «всю оставшуюся жизнь»?» И не по той причине меня удивила эта фраза, что за все прожитые годы я мало о чем сожалел, нет, дело в другом, его слова звучали с таким оттенком, будто я еще очень давно знал, что убью его, едва ли не с самого рождения, и уже тогда тяготился собственными замыслами… Или они значили нечто совсем иное?.. Мне казалось, что вот-вот, сейчас я готов уже поймать ответ, но вдруг я услышал, как мой брат упал — глухой пронзительный удар и звонкие осколки разлетевшегося сена…
Один выстрел в неясные очертания головы… он убит… вне всякого сомнения…
Не думаю, что если бы в этом сарае, куда я хитростью заманил его, не было темно, и я отчетливо видел побледневшее от предсмертия лицо, мне было бы сложнее спустить курок — скорее даже наоборот. Вот до чего довела меня ненависть!
Теперь, когда выстрел потух, все стихло, и лишь где-то далеко в поле слышалось блеянье козы, неожиданно для самого себя я начинал испытывать настоящий страх. А ведь я был уверен, что буду чувствовать себя в полной безопасности и до убийства сохранял абсолютное холоднокровие! Но что если теперь, когда я избавился от своего врага и понукателя, когда вступлю в единоличное владение всем нашим имуществом и сумею наконец перебраться в город, кто-нибудь догадается о настоящем виновнике преступления?.. Нет, если кого-то и арестуют, то Котлярова, нашего соседа, у них с моим братом уже долгие годы обоюдная ненависть, а недавно мы даже предъявили права на треть соседской земли. Скорее же всего не арестуют никого, в деревенских местах люди в таких делах разбираются худо, и разве сумеют они взяться за это дело с должного конца и распутать весь клубок?..
Ответ был очевиден, но страх оказаться разоблаченным так и не уходил, и когда я спрятал пистолет в карман, захлопнул двери сарая, стоявшего среди поля, и отправился по старой, терявшейся в густых травяных зарослях дороге, уже не в силах скрыть подступившую дрожь, я лишь успокаивал себя, что как только окажусь в тепле своего дома, мое тело сразу обретет покой, и виной всему лишь пронзительный ветер, старавшийся сорвать с меня куртку.
Несмотря на то что стоял всего-навсего конец августа, вечер и впрямь выдался холодным, солнце уже закатилось, и лишь когда сумрачная трава сменилась пшеницей, я увидел на колосьях прощальные крупицы и мишуру светозарного сияния. Я подозревал, что выстрел мог быть слышен: если бы даже было и гораздо холоднее, все равно в это время суток в поле можно встретить пахарей и комбайнеров. Не могу же я запретить им выгонять из ангаров уборочные машины в строго положенное время! Я председательствую в деревне, но это ничего не стоит, и хотя меня назначили на эту должность, потому что считают «местным интеллектуалом», на самом деле вся власть до настоящего момента была сосредоточена в руках моего ненаглядного братца…
Через некоторое время на моем пути действительно стали попадаться люди. Это были крестьяне, от которых пахло потом с примесью еще какого-то странного, мучнистого запаха, и все они, прежде чем торопливо уступить мне дорогу и пробормотать приветствие, почему-то бросали на меня косые взгляды, странные и короткие, значение коих мой мозг принимался разбирать, лишь когда я уже миновал изрядное количество людей. Но тогда уж пощады не жди, он протаскивал мое тело через такие комнаты ужаса, пронзал такими молниями подозрительности, что вся моя кожа покрывалась мурашками.
Можно представить, что произошло со мной чуть позже, когда я наткнулся на еще одну группу крестьян. Кто-то из них убирал пшеницу, наклонившись так, что потрескивали почерневшие от грязи подтяжки, кто-то стоял, держась за вилы, вонзенные в податливую почву… Вокруг оказалось даже несколько детей, которые уже не помогали своим семьям, а, чтобы согреться, бегали друг за другом, хватались за руки, начиная водить хоровод, но тут же его и разрывая, или даже прятались в частоколе колосьев, выглядывая блестящими глазами из маленьких форменных оконец, образованных бледно-желтыми стеблями. «Идиллия!» — пришло мне в голову. Но только заметили они мое появление, сразу остановились, как вкопанные; мальчик, сидевший в пшенице, выпрямился в полный рост и смотрел на меня так, что мне казалось, будто в его зрачках пробегает вся моя жизнь, имеющая лишь начало, но никак не могущая прийти к завершению и потому уносящая себя в цветочные цепи космических мириад и галактик; крестьянин, тоже не сводя с меня взгляда, ударил по вилам так, что они еще глубже засели в почве; другой, разогнув спину и машинально потянувшись в карман за сигаретами, остановил руку на полпути, и подушечка указательного пальца прилипла к пуговице рубахи… третий… его я уже не мог увидеть отчетливо, как и остальных, ибо достаточно было и тех, которых я успел выхватить взором.
У меня екнуло сердце, когда они вот так вот обвиняюще смотрели на меня. Они знают, совершенно точно знают, но как, как им стало это известно, если я успел уже преодолеть порядочное расстояние от сарая, и выстрел отсюда не мог быть слышен?.. Нет, нет, нельзя так стоять и смотреть друг на друга, это нелепо, нужно обязательно что-то сказать.
— Всех приветствую… — выдавил я из себя, кивнув при этом собственным ботинкам.
Тотчас же все они пришли в движение, точно стрелки в часах, как только пальцы чуть крутанули заводное колесико, кто улыбнулся, кто залепетал приветствия, кто даже поклонился. Только мальчик, выросший из пшеницы, так и стоял без движения, не произнося ни слова, и даже ветер внезапно умер, чтобы не трепать его русые волосы.
— Ну же, Тема, а ты чего не поздороваешься с председателем? Ты же все знаешь! Мы все, все знаем, что не поздороваться — невежливо! — к нему подбежала крестьянка лет тридцати, видно, его мать, и тряханула за руку.
— Прошу прощения, у меня мало времени… я должен идти… — пробормотал я, стараясь этими словами прикрыть ужас, меня охвативший, и, потоптавшись секунды две на одном месте, направился дальше.
Пока я уходил с замершим в судороге лицом, мои ушные раковины уловили осторожный шепот, донесшийся сзади — мать так и продолжала наставлять своего сына:
— Ты ведь знаешь… знаешь… знаешь…
Меня так снедали мысли о разоблачении, что я не смотрел, куда иду, и не услышал комбайна, ехавшего прямо на меня, и едва не попал под него, успев буквально в последнюю долю секунды отскочить в сторону.
— Эй, парень, смотри, куда чешешь!.. — крикнула мне беззубая ряха комбайнера, выставившаяся из бокового окна, и присовокупила к этому еще и пару непечатных словец, как вдруг злость сменилась удивлением, он узнал меня: — Павел Степанович? Господи, вы же чуть было не убили себя! Это невозможно!
Он вылез из комбайна и принялся помогать мне подниматься. А я плохо соображал и валялся в измятых колосьях, точно бурдюк. Убили… убить… невозможно… убить… целая жизнь… — танцевала в моей голове дробь, и покуда меня ставили на ноги, я так и старался, старался изо всех сил понять смысл этих двух слов — «целая жизнь». Я убил его? «Это невозможно!» — похоже, что некто свыше передавал мне теперь сигналы, вкладывая их в уста совершенно посторонних людей. И срываясь с них, они продолжали жить своей жизнью… Их жизнь, целая жизнь, существовала вне связи с другими словами. Она и здесь сохраняла обособленность, а значит…
— Оставьте меня в покое… все, все оставьте, я могу идти… — услышал я собственный голос и понял, что обретаю тело.
— Точно?
— Да, оставьте… — я уже стоял на ногах и сделал первый шаг.
— Виноват, Павел Степанович, очень виноват! Я же видел, что вы там делали…
— Что вы сказали?..
— Я же видел вас, когда ехал, и должен был быть более внимательным… Пожалуйста, не заявляйте на меня!
Я окончательно повернулся к нему спиной, избегая запаха солярки, который то и дело ударял мне в ноздри.
— Не буду…
Думаю, он еще долго смотрел мне вслед… А те люди, которых я встретил еще раньше, смотрели ли они мне вслед сейчас?..
Вернувшись в деревню, остаток вечера я провел в размышлениях, которые сменили мучившие меня подозрения. Я не в силах был найти ответ, откуда они узнали о преступлении, если действительно узнали, а всему виной не моя подозрительность? Однако занимать меня продолжал не страх разоблачения. По какой-то причине он внезапно ушел. Лежа на кровати в своей комнате, долго и пристально созерцая синеватые тени на потолке, которые отбрасывало бра, я думал о том, что, наверное, и на самого человека распространяется эта жизненная целостность, он един и неподвластен времени. Вот я сейчас лежу и рассуждаю, сказали бы, что живу собственной памятью, но как бы я мог это помнить, если завтра, предположим, меня уже не будет в живых? Если во время или после очередного сна меня настигнет смерть, за которой ничего не будет, в том же смысле, что и до моего рождения, то есть по отношению ко мне самому и обретению своего собственного я, очевидно, я не помнил бы, что происходит и сейчас. Каждый новый промежуток моего бодрствования зиждется на следующем: сегодня я существую за счет того, что вспомню об этом завтра, а завтра буду существовать за счет того, что вспомню об этом послезавтра, и так далее, и так далее… Ну, а последний промежуток? Я имею в виду тот, который мы проживем перед самой смертью? За счет чего существует он, если после этого нас ждет лишь пустота, ничто?..
После того как я выстроил эту последовательность, она привела меня к весьма интересному заключению: поскольку я помню, что было сегодня и вчера, это означает, что я никогда в будущем не потеряю память, попав, например, в автокатастрофу, ибо тогда «цепочка» оказалась бы нарушенной. Люди, потерявшие память, переживают то же самое рождение, их существование начинается после момента этой потери; разница только в том, что им уже не следует учиться ходить, говорить, потреблять пищу, и так далее. Бог вдыхает в них жизнь, избавляя от этого, но взамен обделяя другим: временем, оставшимся до физической смерти. С другой же стороны, физическая смерть по моей логике не должна представлять никакого страха, это лишь переход в новое состояние. В какое? В информацию?..
Я знал, что это имеет некое отношение к смерти моего брата, а вернее, к его последним словам, но не мог в точности установить эту связь. Однако, как мне казалось, в ней крылось нечто большее, нежели просто посыл к философствованиям.
Возможно, я за дальнейшими размышлениями сумел бы определить, в чем дело, однако внезапно уснул…
Следующим утром продолжалось все то же самое, что и вчера: внимательные взгляды, шепотки за спиной, кислые двусмысленные улыбки. Теперь никто не говорил: «я же видел, что вы там делали», как тот комбайнер или пахари, они, быть может, перешли в более массированную и изнуряющую психоатаку, старались довести меня до белого каления, прибегая лишь к мимике и жестам, но это только еще больше подтачивало мое сопротивление.
Я должен был сказать кому-нибудь, что мой брат не ночевал дома, но из-за того, что происходило вокруг, медлил, не в силах заговорить об этом. Я пережил многое. За завтраком Котляров пялился на меня из окна соседнего дома, а потом вдруг его лицо озарилось благодарственной улыбкой. Я опешил и тут же опустил штору.
Когда я минут пятнадцать спустя вышел на воздух и отправился по садовой тропинке к парнику, мне в спину угодил твердый предмет. Я вскрикнул и обернулся. Это был Петька, сын другой моей соседки, наглый и разболтанный гаденыш, который не побоялся бы подстроить пакость даже президенту, напротив, это вызвало бы в нем неописуемый азарт. Каждый раз, сотворив гадость (сейчас он кинул в меня яблоко, хорошо еще, не камень), он тотчас же бросался бежать восвояси, так, что если еще и не скрылся из вида, белели лишь подошвы его разодранных кед; но на сей раз он почему-то не двигался с места, стоял на дороге, широко и довольно ухмыляясь; я погрозил ему кулаком, но он не уходил, тогда я решил пойти и поймать его за шкирку, и лишь завидев, что я приближаюсь, он бросился бежать. Я хотел было крикнуть, что все расскажу его матери, но в последний момент невидимая рука вставила мне в рот невидимый кляп, мои глаза тотчас же расширились от страха, я пошатнулся и, испытывая необходимость во что бы то ни стало найти опору, взобрался на салатовую столешницу на двух толстых ножках, перед домом… Теперь все, все было по-другому, словно бы умер я, а не мой брат, умер и попал в другой мир, но не знаю об этом, как в дешевом триллере про жизнь после смерти, и в этом мире, «подвинувшемся» со старого, существовали те же самые люди, но в несколько измененных взаимосвязях…
Все же к полудню я собрался с силами и решился, выйдя на дорогу, спросить у кого-нибудь, не видел ли он моего брата. Подозрительность приводит людей к тому, что они начинают стесняться собственного лицемерия. Долго стоял я на дороге, обросшей по краям крапивой, стоял, словно в ожидании дождя глядя на пасмурное небо и неуверенными приветствиями ведя счет редким прохожим. Обратиться к ним? Но будет слишком неестественно завести разговор о моем брате. Это будет выглядеть так, словно я за него очень волнуюсь, но для этого прошло еще слишком мало времени, у нас в деревне многие исчезают иногда на «долгие прогулки».
Внезапно на плечо мне легла тяжелая мясистая рука. Я вскрикнул и обернулся.
— Ох... Господи, Боже мой! Мишка! Как ты меня напугал!
Мишка мой друг, тоже живет неподалеку и, в отличие от меня, обзавелся уже женой и двумя детьми. Обычно при встрече со мной он широко улыбался, но на сей раз мне пришлось довольствоваться лишь его странным усталым кивком.
— Привет.
— Слушай, Алешка дома не ночевал, — произнес я.
— Алешка? — переспросил он. Лицо у него сделалось такое, словно он не понимал, о ком идет речь, или же меньше всего ожидал от меня упоминания об этом человеке.
— Ну да. Мой брат.
— Я знаю, о ком ты, — его голова была в этот момент опущена. Внезапно он поднял ее и посмотрел мне прямо в глаза: — Знаю.
— Что ты знаешь? Что я… — и тут я не выдержал; те люди ничего для меня не значили, но перемена в близком человеке, вместе с которым мы еще в песочнице игрались, оказалась последней каплей, «дерево» рухнуло: — …Что я убил своего брата?
Мишка нисколько не удивился моим словам, а только медленно кивнул:
— Да.
— Но откуда? Пусть я сказал тебе это сейчас… — я запнулся и вдруг в ярости прокричал: — Откуда все вы знали об этом вчера?!
— Как же так? Ведь ты сам только что сознался в преступлении, — отвечал он и обратил на меня полный безразличия взор — так, вероятно, смотрят люди, для которых не существует ни прошлого, ни настоящего, ни будущего…
Мне показалось, что между мгновением, когда я спустил курок и прогремел выстрел, и другим, когда он упал в грязные клочья сена, прошло порядочно времени; за этот промежуток я даже успел подумать (удивительно, на какие нелепые мысли может сподобиться человеческое сознание в пиковые эпизоды жизни): «Почему мой брат сказал «будешь жалеть целую жизнь», а не «всю оставшуюся жизнь»?» И не по той причине меня удивила эта фраза, что за все прожитые годы я мало о чем сожалел, нет, дело в другом, его слова звучали с таким оттенком, будто я еще очень давно знал, что убью его, едва ли не с самого рождения, и уже тогда тяготился собственными замыслами… Или они значили нечто совсем иное?.. Мне казалось, что вот-вот, сейчас я готов уже поймать ответ, но вдруг я услышал, как мой брат упал — глухой пронзительный удар и звонкие осколки разлетевшегося сена…
Один выстрел в неясные очертания головы… он убит… вне всякого сомнения…
Не думаю, что если бы в этом сарае, куда я хитростью заманил его, не было темно, и я отчетливо видел побледневшее от предсмертия лицо, мне было бы сложнее спустить курок — скорее даже наоборот. Вот до чего довела меня ненависть!
Теперь, когда выстрел потух, все стихло, и лишь где-то далеко в поле слышалось блеянье козы, неожиданно для самого себя я начинал испытывать настоящий страх. А ведь я был уверен, что буду чувствовать себя в полной безопасности и до убийства сохранял абсолютное холоднокровие! Но что если теперь, когда я избавился от своего врага и понукателя, когда вступлю в единоличное владение всем нашим имуществом и сумею наконец перебраться в город, кто-нибудь догадается о настоящем виновнике преступления?.. Нет, если кого-то и арестуют, то Котлярова, нашего соседа, у них с моим братом уже долгие годы обоюдная ненависть, а недавно мы даже предъявили права на треть соседской земли. Скорее же всего не арестуют никого, в деревенских местах люди в таких делах разбираются худо, и разве сумеют они взяться за это дело с должного конца и распутать весь клубок?..
Ответ был очевиден, но страх оказаться разоблаченным так и не уходил, и когда я спрятал пистолет в карман, захлопнул двери сарая, стоявшего среди поля, и отправился по старой, терявшейся в густых травяных зарослях дороге, уже не в силах скрыть подступившую дрожь, я лишь успокаивал себя, что как только окажусь в тепле своего дома, мое тело сразу обретет покой, и виной всему лишь пронзительный ветер, старавшийся сорвать с меня куртку.
Несмотря на то что стоял всего-навсего конец августа, вечер и впрямь выдался холодным, солнце уже закатилось, и лишь когда сумрачная трава сменилась пшеницей, я увидел на колосьях прощальные крупицы и мишуру светозарного сияния. Я подозревал, что выстрел мог быть слышен: если бы даже было и гораздо холоднее, все равно в это время суток в поле можно встретить пахарей и комбайнеров. Не могу же я запретить им выгонять из ангаров уборочные машины в строго положенное время! Я председательствую в деревне, но это ничего не стоит, и хотя меня назначили на эту должность, потому что считают «местным интеллектуалом», на самом деле вся власть до настоящего момента была сосредоточена в руках моего ненаглядного братца…
Через некоторое время на моем пути действительно стали попадаться люди. Это были крестьяне, от которых пахло потом с примесью еще какого-то странного, мучнистого запаха, и все они, прежде чем торопливо уступить мне дорогу и пробормотать приветствие, почему-то бросали на меня косые взгляды, странные и короткие, значение коих мой мозг принимался разбирать, лишь когда я уже миновал изрядное количество людей. Но тогда уж пощады не жди, он протаскивал мое тело через такие комнаты ужаса, пронзал такими молниями подозрительности, что вся моя кожа покрывалась мурашками.
Можно представить, что произошло со мной чуть позже, когда я наткнулся на еще одну группу крестьян. Кто-то из них убирал пшеницу, наклонившись так, что потрескивали почерневшие от грязи подтяжки, кто-то стоял, держась за вилы, вонзенные в податливую почву… Вокруг оказалось даже несколько детей, которые уже не помогали своим семьям, а, чтобы согреться, бегали друг за другом, хватались за руки, начиная водить хоровод, но тут же его и разрывая, или даже прятались в частоколе колосьев, выглядывая блестящими глазами из маленьких форменных оконец, образованных бледно-желтыми стеблями. «Идиллия!» — пришло мне в голову. Но только заметили они мое появление, сразу остановились, как вкопанные; мальчик, сидевший в пшенице, выпрямился в полный рост и смотрел на меня так, что мне казалось, будто в его зрачках пробегает вся моя жизнь, имеющая лишь начало, но никак не могущая прийти к завершению и потому уносящая себя в цветочные цепи космических мириад и галактик; крестьянин, тоже не сводя с меня взгляда, ударил по вилам так, что они еще глубже засели в почве; другой, разогнув спину и машинально потянувшись в карман за сигаретами, остановил руку на полпути, и подушечка указательного пальца прилипла к пуговице рубахи… третий… его я уже не мог увидеть отчетливо, как и остальных, ибо достаточно было и тех, которых я успел выхватить взором.
У меня екнуло сердце, когда они вот так вот обвиняюще смотрели на меня. Они знают, совершенно точно знают, но как, как им стало это известно, если я успел уже преодолеть порядочное расстояние от сарая, и выстрел отсюда не мог быть слышен?.. Нет, нет, нельзя так стоять и смотреть друг на друга, это нелепо, нужно обязательно что-то сказать.
— Всех приветствую… — выдавил я из себя, кивнув при этом собственным ботинкам.
Тотчас же все они пришли в движение, точно стрелки в часах, как только пальцы чуть крутанули заводное колесико, кто улыбнулся, кто залепетал приветствия, кто даже поклонился. Только мальчик, выросший из пшеницы, так и стоял без движения, не произнося ни слова, и даже ветер внезапно умер, чтобы не трепать его русые волосы.
— Ну же, Тема, а ты чего не поздороваешься с председателем? Ты же все знаешь! Мы все, все знаем, что не поздороваться — невежливо! — к нему подбежала крестьянка лет тридцати, видно, его мать, и тряханула за руку.
— Прошу прощения, у меня мало времени… я должен идти… — пробормотал я, стараясь этими словами прикрыть ужас, меня охвативший, и, потоптавшись секунды две на одном месте, направился дальше.
Пока я уходил с замершим в судороге лицом, мои ушные раковины уловили осторожный шепот, донесшийся сзади — мать так и продолжала наставлять своего сына:
— Ты ведь знаешь… знаешь… знаешь…
Меня так снедали мысли о разоблачении, что я не смотрел, куда иду, и не услышал комбайна, ехавшего прямо на меня, и едва не попал под него, успев буквально в последнюю долю секунды отскочить в сторону.
— Эй, парень, смотри, куда чешешь!.. — крикнула мне беззубая ряха комбайнера, выставившаяся из бокового окна, и присовокупила к этому еще и пару непечатных словец, как вдруг злость сменилась удивлением, он узнал меня: — Павел Степанович? Господи, вы же чуть было не убили себя! Это невозможно!
Он вылез из комбайна и принялся помогать мне подниматься. А я плохо соображал и валялся в измятых колосьях, точно бурдюк. Убили… убить… невозможно… убить… целая жизнь… — танцевала в моей голове дробь, и покуда меня ставили на ноги, я так и старался, старался изо всех сил понять смысл этих двух слов — «целая жизнь». Я убил его? «Это невозможно!» — похоже, что некто свыше передавал мне теперь сигналы, вкладывая их в уста совершенно посторонних людей. И срываясь с них, они продолжали жить своей жизнью… Их жизнь, целая жизнь, существовала вне связи с другими словами. Она и здесь сохраняла обособленность, а значит…
— Оставьте меня в покое… все, все оставьте, я могу идти… — услышал я собственный голос и понял, что обретаю тело.
— Точно?
— Да, оставьте… — я уже стоял на ногах и сделал первый шаг.
— Виноват, Павел Степанович, очень виноват! Я же видел, что вы там делали…
— Что вы сказали?..
— Я же видел вас, когда ехал, и должен был быть более внимательным… Пожалуйста, не заявляйте на меня!
Я окончательно повернулся к нему спиной, избегая запаха солярки, который то и дело ударял мне в ноздри.
— Не буду…
Думаю, он еще долго смотрел мне вслед… А те люди, которых я встретил еще раньше, смотрели ли они мне вслед сейчас?..
Вернувшись в деревню, остаток вечера я провел в размышлениях, которые сменили мучившие меня подозрения. Я не в силах был найти ответ, откуда они узнали о преступлении, если действительно узнали, а всему виной не моя подозрительность? Однако занимать меня продолжал не страх разоблачения. По какой-то причине он внезапно ушел. Лежа на кровати в своей комнате, долго и пристально созерцая синеватые тени на потолке, которые отбрасывало бра, я думал о том, что, наверное, и на самого человека распространяется эта жизненная целостность, он един и неподвластен времени. Вот я сейчас лежу и рассуждаю, сказали бы, что живу собственной памятью, но как бы я мог это помнить, если завтра, предположим, меня уже не будет в живых? Если во время или после очередного сна меня настигнет смерть, за которой ничего не будет, в том же смысле, что и до моего рождения, то есть по отношению ко мне самому и обретению своего собственного я, очевидно, я не помнил бы, что происходит и сейчас. Каждый новый промежуток моего бодрствования зиждется на следующем: сегодня я существую за счет того, что вспомню об этом завтра, а завтра буду существовать за счет того, что вспомню об этом послезавтра, и так далее, и так далее… Ну, а последний промежуток? Я имею в виду тот, который мы проживем перед самой смертью? За счет чего существует он, если после этого нас ждет лишь пустота, ничто?..
После того как я выстроил эту последовательность, она привела меня к весьма интересному заключению: поскольку я помню, что было сегодня и вчера, это означает, что я никогда в будущем не потеряю память, попав, например, в автокатастрофу, ибо тогда «цепочка» оказалась бы нарушенной. Люди, потерявшие память, переживают то же самое рождение, их существование начинается после момента этой потери; разница только в том, что им уже не следует учиться ходить, говорить, потреблять пищу, и так далее. Бог вдыхает в них жизнь, избавляя от этого, но взамен обделяя другим: временем, оставшимся до физической смерти. С другой же стороны, физическая смерть по моей логике не должна представлять никакого страха, это лишь переход в новое состояние. В какое? В информацию?..
Я знал, что это имеет некое отношение к смерти моего брата, а вернее, к его последним словам, но не мог в точности установить эту связь. Однако, как мне казалось, в ней крылось нечто большее, нежели просто посыл к философствованиям.
Возможно, я за дальнейшими размышлениями сумел бы определить, в чем дело, однако внезапно уснул…
Следующим утром продолжалось все то же самое, что и вчера: внимательные взгляды, шепотки за спиной, кислые двусмысленные улыбки. Теперь никто не говорил: «я же видел, что вы там делали», как тот комбайнер или пахари, они, быть может, перешли в более массированную и изнуряющую психоатаку, старались довести меня до белого каления, прибегая лишь к мимике и жестам, но это только еще больше подтачивало мое сопротивление.
Я должен был сказать кому-нибудь, что мой брат не ночевал дома, но из-за того, что происходило вокруг, медлил, не в силах заговорить об этом. Я пережил многое. За завтраком Котляров пялился на меня из окна соседнего дома, а потом вдруг его лицо озарилось благодарственной улыбкой. Я опешил и тут же опустил штору.
Когда я минут пятнадцать спустя вышел на воздух и отправился по садовой тропинке к парнику, мне в спину угодил твердый предмет. Я вскрикнул и обернулся. Это был Петька, сын другой моей соседки, наглый и разболтанный гаденыш, который не побоялся бы подстроить пакость даже президенту, напротив, это вызвало бы в нем неописуемый азарт. Каждый раз, сотворив гадость (сейчас он кинул в меня яблоко, хорошо еще, не камень), он тотчас же бросался бежать восвояси, так, что если еще и не скрылся из вида, белели лишь подошвы его разодранных кед; но на сей раз он почему-то не двигался с места, стоял на дороге, широко и довольно ухмыляясь; я погрозил ему кулаком, но он не уходил, тогда я решил пойти и поймать его за шкирку, и лишь завидев, что я приближаюсь, он бросился бежать. Я хотел было крикнуть, что все расскажу его матери, но в последний момент невидимая рука вставила мне в рот невидимый кляп, мои глаза тотчас же расширились от страха, я пошатнулся и, испытывая необходимость во что бы то ни стало найти опору, взобрался на салатовую столешницу на двух толстых ножках, перед домом… Теперь все, все было по-другому, словно бы умер я, а не мой брат, умер и попал в другой мир, но не знаю об этом, как в дешевом триллере про жизнь после смерти, и в этом мире, «подвинувшемся» со старого, существовали те же самые люди, но в несколько измененных взаимосвязях…
Все же к полудню я собрался с силами и решился, выйдя на дорогу, спросить у кого-нибудь, не видел ли он моего брата. Подозрительность приводит людей к тому, что они начинают стесняться собственного лицемерия. Долго стоял я на дороге, обросшей по краям крапивой, стоял, словно в ожидании дождя глядя на пасмурное небо и неуверенными приветствиями ведя счет редким прохожим. Обратиться к ним? Но будет слишком неестественно завести разговор о моем брате. Это будет выглядеть так, словно я за него очень волнуюсь, но для этого прошло еще слишком мало времени, у нас в деревне многие исчезают иногда на «долгие прогулки».
Внезапно на плечо мне легла тяжелая мясистая рука. Я вскрикнул и обернулся.
— Ох... Господи, Боже мой! Мишка! Как ты меня напугал!
Мишка мой друг, тоже живет неподалеку и, в отличие от меня, обзавелся уже женой и двумя детьми. Обычно при встрече со мной он широко улыбался, но на сей раз мне пришлось довольствоваться лишь его странным усталым кивком.
— Привет.
— Слушай, Алешка дома не ночевал, — произнес я.
— Алешка? — переспросил он. Лицо у него сделалось такое, словно он не понимал, о ком идет речь, или же меньше всего ожидал от меня упоминания об этом человеке.
— Ну да. Мой брат.
— Я знаю, о ком ты, — его голова была в этот момент опущена. Внезапно он поднял ее и посмотрел мне прямо в глаза: — Знаю.
— Что ты знаешь? Что я… — и тут я не выдержал; те люди ничего для меня не значили, но перемена в близком человеке, вместе с которым мы еще в песочнице игрались, оказалась последней каплей, «дерево» рухнуло: — …Что я убил своего брата?
Мишка нисколько не удивился моим словам, а только медленно кивнул:
— Да.
— Но откуда? Пусть я сказал тебе это сейчас… — я запнулся и вдруг в ярости прокричал: — Откуда все вы знали об этом вчера?!
— Как же так? Ведь ты сам только что сознался в преступлении, — отвечал он и обратил на меня полный безразличия взор — так, вероятно, смотрят люди, для которых не существует ни прошлого, ни настоящего, ни будущего…
