Три огня над водой

Авигея, шепчи мне о водах жемчужных, идти мне
В караванскую соль, где сентябрь до пыли растёрт
И звучней беспросветное солнце, и тени интимней,
Потаённей ветра, и теперь ничего не растёт
Возле ладанных слов, не молчи, Авигея, верни мне
Золочённых путей по пустыне протянутый шёлк,
Где циркадная рифма стихает в арабском верлибре,
Ave, Гея-земля, Авигея, откуда я шёл?

Как много слов утрачено когда-то.
Шепчу: «Остынь,
Открой строку, не позабудь адаты,
Не стань простым,

Когда не светят шарики глициний
Под вечер нам,
Когда на стёклах залипает иней
И соль — черна».

В ничьём году, очнувшись, запоёт о
Чужом азан,
И холодны, как тени самолётов
Твои глаза.

Опять снега о прошлом не солгали,
Виски белы,
Ты ждёшь грозу на воровской валгалле
Под плач пилы,

А в яркой склянке литра полтора, и
Увы, не чай.
И я тебя совсем не повторяю.
Прощай, прощай.

Ты смотришь свой сон бесконечный и хочешь присниться
В стране, где растут на глазах молодые ресницы,
Где скоро становится месяц идущим на убыль
И под напряжением шепчут признания губы.
А в этой стране добела распалённых черёмух
Так много печалей и столько закатов червлёных,
И переливаются трупам родимые крови,
А в небе пасутся молочные тени коровьи.
Ты хочешь проснуться, вернее, не можешь забыться,
Сестрица алёнушка просит: не пей из копытца.
Тут плёнки пыльцы на зарёванных лужах весенних
И долгая жизнь, только этого мало, Арсений.

Ты снова идёшь через мост, к собору, дорогой окольной,
Спускаются вниз облака, посмотришь — и нет колокольни,
Когда оглянёшься потом, увидишь — за улицей Тесла
Исчезла река под мостом, а дальше — дорога исчезла.

И думаешь, будто судьба незряча. Не то что жестока.
Не Сербия, нет — пустота в цепи изначального тока
(Того, что в тумане тугом сквозь нас непременно пропущен)
Ложится травой под серпом, и светится просекой в пуще.

Не Сербия, нет — тишина, вуковица, речник, подстрочник,
Не Сербия, только билет, который случайно просрочен,
И лишь над незримой водой, в том свете, молочном и лживом,
Твой голос звучит молодой, поющий о том, что мы живы.

И снится в чужой стороне, лет десять, а может, все двадцать —
Вот совы над Савой кричат, вот ивы над Савой клонятся,
Спят лодки рядами галош, оставленных возле мечети…
И вечная бабочка-ложь нас тёмной пыльцою пометит.

О, стук предсербий и предгорий,
Кому судьба пропасть во славе,
Горя упрямым сербским горем,
И саван, выбеленный в Саве,

Молясь, готовить, чуя немощь,
Но изменять себе не смея.
Как сладки сны, что видел Негош,
И дивны сказки Досифея.

Кому судьба славян старинных
Хранить напевы, громом меди
Баюкать горы и долины.
Глядеть на небо и заметить —

Летит над лугом чёрный аист
Сквозь дым костров, горящих в Пече,
Чураясь ночи, и касаясь
Крылом зари, где в чёт и нечет

Играют звёзды. Сумрак порист
В краю, куда не носят письма.
И лишь стучит: «jа бих, ми бисмо»
В аорте аиста аорист.

Караванщик из Бама, зачем ты верблюдицу бьёшь,
Влагой глаз её грустных, увы, не наполнишь кяризы,
Караванщик, ты знаешь, что дальше уже не пойдёшь,
И уже не увидишь знакомые стены Тебриза.
Караванщик, опомнись, достаточно, больше не бей,
Вспомни, как через бури она проносилась стрелою,
Как в сражении вспять обращала афганских коней,
И, залитого кровью, тебя уносила из боя.
Караванщик, остынь, на прощанье её обними,
Напоследок взгляни в её глаз золотые озёра.
Ветхой абой накройся, джигит, рядом ляг и усни
У пустынной дороги, в солёных песках Деште-зора.
Караванщик, усни, знай, тебя не запомнили злым,
И в великой пустыне отныне нашедший могилу,
Караванщик из Бама, останься навек молодым
Ты с верблюдицей старой до огненных труб Джебраила.
Караванщик безвестный, мне хочется так же, как ты,
Не познать одиночества в час, когда ярость остынет.
Кто-то верный да будет со мною у крайней черты,
В нашем мире неверном, как зыбкое сердце пустыни.

Пар у воды. Спят бронзовые птицы,
Свинцовый свет не меркнет до утра
Наверно, здесь мне суждено родиться,
В кирпичных сотах Скобского двора.

Где безразлично, поздно или рано,
В чугун Невы сбегают небеса,
Прибитый к тучам ангел Монферрана
Глядит в мои незрячие глаза.

Туман съедает стены и аллеи?
Тяжёлый ветер в арках валит с ног,
Как я войду сюда, как я посмею
Перешагнуть неведомый порог?

И кто отмерит время для прогулок?
Средь городов иных, а может — стран
Приснится вдруг Фонарный переулок,
Поросший мхом заброшенный фонтан.

Другого нет, другое — позабыто.
Среди дворцов, мостов и колоннад
Я жду вестей у царского гранита
Который год, который век подряд.

Только имя твоё мне останется. Знаю наверно,
Промычу через боль, как телёнок на бойне кошерной,
Это имя твоё в долгий миг, и недужный, не нужный
Никому, будто дождь, растекусь на июньские лужи.
Он оставит меня, Б-г, хранящий влюблённых и пьяных,
Покровитель безумных, звонарь бубенцов караванных,
Он оставит меня, так как небо с землёй — остаётся,
И еврейское, глупое сердце моё не забьётся,
Конвульсивно, бездумно, движеньями пойманной птицы,
Это краткое имя твоё да продлится, продлится…

Половина луны половецкой висит над высотками,
И советские звёзды из мокрого золота сотканы,
И косые сирени, от сока весеннего лопаясь,
В новодевичий сад распустили курчавые лопасти.
Не поверишь, Москва, по весне я твой ряженый суженый
Накрывай мне большую Полянку для позднего ужина,
Как хочу цепенеть от великой любви твоей липовой
Вот французские булки везут от пекарни Филиппова
И гуляки идут по домам, стукнув кружками по столу
Ты послушай, как сладко звонят у Филлиппа Апостола,
Как на древних скамейках, обнявшись, воркуют любовники
И рогатый троллейбус торопится к стойлу в Хамовники.
Ты меня не найдёшь, не поймёшь, не окликнешь по имени,
Позабытым клубничным кваском, попрошу, напои меня,
Угости шаурмой, если все расстегайчики кончились,
Попрощайся Москва, убежали в луга твои гончие,
Хочешь, буду твоим до грядущего звонкого петела?
Отвечай же, Москва! А она ничего не ответила.

* * *

Тут выросли клёны за время недолгое, кореш,
А может, и долгое, разве поймешь и поспоришь,
А если поспоришь, какие начнутся вопросы!
Скажу покороче, что тут не растут абрикосы.

А там, понимаешь, а там на заборе, как раньше,
В турецкие бани влечёт намалёванный банщик,
Кричит зазывала на Новом базаре и пряный,
Прожареный воздух течёт от границы Ирана.

Там пахнут чуреком саманные стены и даже
Всё та же старуха несёт петушки на продажу,
И тех же прохожих тутовник подтёками метит,
И тонкая туча висит над серпами мечети.

Ещё расскажу как мне горько ночами, но снова
Рукою махнёшь, как махнул, выходя с выпускного,
Ты в синем костюме, в усах, арушановский мачо.
Ну что же ты плачешь, не надо, джигиты не плачут.

В кармане с немереной суммой
дыру залатаю,
Меня не забудешь, не думай,
моя золотая.
Захочется сердца на блюде —
достану не споря,
Я буду ручным чудо-ude
из южного моря,
Вскипевшего резко и бурно.
Наверно, успеем
Нарезать на кольца Сатурна
по рельсам сабвея.
А жизнь — не кастет по затылку,
а жизнь — это вектор,
Сквозь пробки в невинных бутылках
столичных проспектов.
Придётся полжизни отдать им.
Меня не обидишь.
Я твой безымянный содатик,
забытый, как идиш.

* * *

Убакуй меня в саван я жив поневоле недолго
Питекантропов век пережить не составит труда
Петь и кантором кланяться. Только осталась наколка
Три огня над водой не вреди мне, чужая вода

Недосып на столе, слишком мало судьба оделила
От дремотной звезды до звезды с позывными полынь
Позабыт мой багаж на песчаной косе у Байила
Не бакинь меня не бакинь меня, не покинь.

Облетевший маяк соль и перец Забратского пляжа
Чтоб за брата не встал — за такое в глаза не молчат
В нефтяные глаза, но они не запомнили даже
Как Есенин нырял в керосин возле бухт Ильича.

Сентябрём в Загульбе ты припомни, как мы загуляли
Балаханский чайханщик, барханы и тюркская синь
И кузнечики сыпались градом на пристань из стали
Не бакинь меня не бакинь меня, не покинь.