В год затмения солнца

* * *

Перед тем как уйти,

Запотевшие стекла протру —

Поутру ощути

Переменного света игру.

 

Выйди в страждущий сад

И к дичку невзначай прикоснись,

Как слепец, наугад, —

И смутится небесная высь.

 

Ближе к полдню, гляди,

Заморочена голубизна…

Тесно станет в груди.

Так бывает во все времена.

 

Древний, как мезозой,

Цепенеет над яблоней зной.

…Перед скорой грозой

Воздух плавится не надо мной.

 

 

ИКОНА

Отпевали бабушку. Прицерковный парк

Был заснеженным. Не каркало воронье.

Завещала старая свой нехитрый скарб

По игле-платку всем, кто знал ее.

 

А икону главную — никому в родне,

И товарок милостью обошла.

А икону главную — завещала мне,

Забулдыге, грешнику… Вот дела.

 

«В жизни ты один, как осенний лист,

Ветер дунул — по свету полетел.

Ты иконке той, не стыдись, — молись,

Чтобы светлым был дальний твой предел».

 

Черной краской поверху имена троих

С указанием занимаемых должностей.

Лишь разок взглянуть — и запомнить их:

«Св. Пр. Петр», «Св. Ц. Елена», «Св. Бл. Андрей».

 

Помутнела киноварь. Золото отцвело.

И кресты осыпались на груди.

В глухомани ветхое отыщи село —

Образов таких там хоть пруд пруди.

 

Для болящих душ, для скорбящих глаз,

Для нуждой придавленных деревень

Малевал их сотнями богомаз,

Беспробудно путая ночь и день.

 

У иконы бабушкиной неприглядный вид,

Не прельстится ей даже «Вторсырье».

Я не верю, что она меня сохранит.

Знаю только: я сохраню ее.

 

 

СТАНСЫ

Безмолвию я предпочту молчанье,

Прохладе горней — дольний холодок.

…Вас время оправдает, угличане,

Но мир не станет менее жесток.

 

Жизнь сузилась. Сквозь смотровую щель

Доступен лишь сегмент июльской воли,

Где первобытный освящает шмель

Не минное, но клеверное поле.

 

Далекие клубятся облака.

Их глубину зарница прорицает.

Дитя не спит. И матери рука

Звездой на лбу младенческом мерцает.

 

Ничем печали этой не унять.

Беззвучен миг прощания со Словом.

Да! — не забудьте плакальщиц нанять

В сиреневом, под цвет грозы, в лиловом…

 

 

* * *

Ненастное небо беззвездно.

Случайные звезды — не в счет.

Рассвет, наступающий поздно,

Разлуку тебе принесет.

 

Она не заплачет, не вскрикнет,

Не кинется в нервную дрожь,

Но молча всем телом приникнет,

А ты — ничего не поймешь.

 

Лишь лет через двадцать заметишь

Мольбу в предрассветных глазах.

И в ужасе шаг свой замедлишь.

И в жарких проснешься слезах.

 

 

* * *

Дождь не дождь, шелестящий на идиш

Полукровка, канва для шитья.

Замуж словно на улицу выйдешь,

Чтоб кого-то спасти от дождя.

 

Погребок — промежуточный финиш.

Угощает кривой караим.

Ну зачем ты себя половинишь?

Не светло мы с тобою горим.

 

Отчего откровенно неволишь

Бедный дух, что и так невесом?

Кто ты есть для мздоимца? Всего лишь

Вожделенный набор хромосом.

 

Ну а я, ни далек и ни близок,

Ничего от тебя не хочу —

Полощусь меж тамянок и плисок

И по счету исправно плачу.

 

 

В ГОД ЗАТМЕНИЯ СОЛНЦА

Все-все учли. И молоток. И гвозди.

И реплику: мол, здесь мы только гости,

 

И глянцевую фразу припасли

О ласковости матушки-земли.

 

И, следуя обрядам неким строго,

Цветов охапку вынули из гроба.

 

И музыку со свекольным лицом

Заставили согнуться под кустом.

 

А рядышком — кусочек целины

Ромашковой оставлен для жены.

 

Недолгая работа штыковая.

И дождь над бором не переставая.

 

 

СМЕШНАЯ ОБИДА

Ах, обида! Такая обида!

Только — жаловаться не с руки.

Все забыто? И пусть все забыто.

Поселюсь у широкой реки.

 

Там, в лесу, буду жить постоянно,

Одиночества ссучивать нить.

И всего-то нужна мне лесная поляна,

Чтобы сеном лосенка кормить.

 

Будет дом у меня с жаркой печью,

Полной медленного огня,

Будет лодка с отчаянной течью

И — не будет ружья у меня.

 

А за то, что мне сладко и любо

Жить и что не приходит тоска,

Буду брать по бревну с лесоруба

И по рыбине брать с рыбака.

 

 

* * *

Воздух родины сладок и колок,

Возвращаясь из детства ко мне

С карнавалом и запахом елок

И дозорным на снежной стене.

 

Память! Ты прорвалась сквозь завалы,

Сквозь торосы из вздыбленных льдин:

Вновь танцуют твои карнавалы

И форты восстают из руин.

 

Знай же, память: мне мало стоп-кадра,

Прокрути все, что прожил, назад.

Пусть мальчишек снежки, словно ядра,

Прямо в сердце меня поразят.

 

Пусть опять за приспущенной шторой,

Отраженный в холодном стекле,

Встанет школьный учитель, который

Много лет не живет на земле.

 

 

* * *

Кладбище сразу за дачным поселком

Служит приютом и мертвым, и елкам.

 

Древний как мир, невеселый порядок —

Ветхость крестов, кособокость оградок.

 

Здешний же сторож, хотя и старик,

Думать о смерти пока не привык.

 

Он, презирая свои костыли,

Копит на лодку с мотором рубли.

 

В лодку с собою посадит щенка,

И навсегда унесет их река.

 

 

* * *

Честные спят сторожа.

Чуткие бдят егеря.

Встанет моя госпожа —

И устыдится заря.

 

На внеземном чертеже

Горестей знаки внахлест.

Зябко моей госпоже

Под укоризною звезд.

 

Рань луговая свежа.

Бьют вдоль тропинки ключи.

— Слышишь, моя госпожа?

— Тсс… — отвечает, — молчи.

 

Не по-земному легка

Поступь моей госпожи.

Ночь эта длится века,

Но и словца не скажи.

 

С нею — в любом падеже

Соподчинения нет.

Зябко моей госпоже.

Не наступает рассвет.

 

 

* * *

Мне родиться бы сызнова где-нибудь в Сызрани,

Даже если пытались бы мне рассоветовать, —

Изнемочь в безнадежной борьбе с англицизмами

И ни разу на свой неуспех не посетовать.

 

Мне родиться бы сызнова где-нибудь в Сызрани,

В крайнем случае, в ржавой слободке под Ельнею,

Чтоб сестрица губами припухло-капризными

Спела песню вполголоса мне колыбельную.

 

Чтоб себя ощутить неделимой частицею

Утра зябкого, после дождя, глухоманного.

Лишь тогда в мировую поверю юстицию,

Если где-нибудь в Сызрани, сызнова, заново.

 

 

* * *

Беленые хаты, березы, белье

На длинных шнурах, голубое от синьки…

О, это летящее мимо жилье!

О, светлые эти сатины и ситцы!

 

Такое случается в долгом пути:

На тихом лесном полустанке

Вот так, беспричинно, захочешь сойти,

А поезд промчит без стоянки.