Вы здесь

Вечная память Империи павшей

Лариса ЩИГОЛЬ
Лариса ЩИГОЛЬ


Вечная память Империи павшей


... А искусство, быть может, не боле
Шуток хитрой на выдумку голи,
Вариант противления боли
И попытка уменьшить её,
Не возвышенный спич пред народом
С априори неясным исходом,
А рутинная палочка с йодом
И последующее дутьё.


* * *

Жара. Июль. Германия. Тоска.
И в полудрёме хочется напиться
Из некоего козьего копытца —
Или вообще, с концами, утопиться
В глухом пруду родного языка.

Над ним сидит Алёнушка, грустна,
И, очевидно, вспоминает братца.
А может, нет — теперь не разобраться
(Хотя бы потому, что не добраться)
Зачем и почему грустит она —
Поскольку в тех краях всегда весна,
Прохлада, благолепье, тишина,
И лишь порой — разбой и казнокрадство.

Тоска. Июль. Германия. Жара.
Сгущенье духоты до топора.
От пота нитка каждая мокра
В постели — не спасает даже ситец...
А смерть, быть может, даже и щедра
И утоляет жаждущих ситра —
Пускай не из прудов или копытец —
Довольно и помойного ведра.
НА ПОЛНОЕ СОЛНЕЧНОЕ ЗАТМЕНИЕ
11 АВГУСТА 1999 ГОДА

Затменье. Общий вид переполоха.
Даёт спектакль под занавес эпоха.
Его увидеть можно, и неплохо,
В особые очки и просто в щель.
Собаки воют. Замолкают птицы.
Восторг и страх изображают лица.
Возбуждена баварская столица:
Затмение — туды его в качель.

А здесь, положим, времена бывали,
Что не такие волки завывали,
Да и на дольше солнце затмевали,
И кое-чем похуже, чем луна.
Да вот — не всех же извела морилка
(Опять же, шнапс — не водка и горилка),
И солнышко — гляди-ка: жив курилка,
Висит и светит. Здравствуй, старина!


НА ФЕСТИВАЛЬ РУССКОГО
ИСКУССТВА В ТБИЛИСИ

...И пошли у вас праздники, да из тех, на какие вы
Не бывали способны на прошедшем веку —
Это плач по Империи из Тбилиси и Киева,
Еревана и Вильнюса, из Ташкента, с Баку.

Ах уж эти Империи! Им держать бы удар ещё,
Но старенью подвержены и как люди хрупки.
И последние римляне покидают пожарища,
В обожжённых ладонях неся черепки.

Черепки-то — бесценные, но не сделать товаром их,
А реликвиям свойственно рассыпаться в руках...
И последние римляне растворяются в варварах —
Есть такой ещё способ остаться в веках.


GARMISCHER STRASE 229
                                    Борису Леонидовичу Пастернаку

Моё окно выходит в сад,
Тишайшую из всех осад,
Гаситель скорбей и досад
В смягчающей среде,
В нестрогий сад вне форм и школ,
Не превзошедший частокол,
И у него один прокол,
Что сам он — черт-те где —

Не то в раю, не то в аду.
А я — ещё в другом саду,
Который кое-кто в бреду
Придумал и воздвиг,
Трудясь за совесть, а не страх
В иных порах, в иных мирах
И вот теперь легчайший прах
Чужих небес достиг.

И как он сад увидел там,
И до садов ли тем местам,
Пожарам, пагубам, постам,
Что там вовсю гребли?
Но он меж тем его взрастил
И в мир беспечно отпустил
И парусами оснастил
Другие корабли.

Ах, голь на выдумки хитра! —
Моя сестра, твоя сестра —
А дым от этого костра
Глаза и ныне ест.
Она не с тем нас ставит в строй,
Чтоб зваться чьей-нибудь сестрой,
А если ты такой герой —
То получай свой крест.

Оно и здесь — не рай земной:
Выхаркивая кровь и гной,
Здесь тоже погибал иной
Не эллин, так еврей.
Но даже в годы суперзла
Земля сия, видать, цвела —
Раз чернозём к себе везла
Со скифских пустырей.

Ревел фагот, гудел набат,
Шли второкурсники в стройбат,
Бульдозеристы — на Арбат,
На бризе шла река,
Шли пионеры вдоль реки,
В огонь и воду шли полки,
Шли в крематорий старики
И лётчик — в облака.

Шли меценаты в дураки,
Солдаты шли в большевики,
И шли в дела черновики
Всех стадий белизны,
Крестьяне шли на сельский сход,
Враги отечества — в расход,
А их имущество — в доход
Ответственной казны.

Моё окно выходит в сад,
А дом, верней, его фасад
Выходит тоже не в посад —
А прямо на шоссе.
А чёрт, хотя и полосат
(Догадлив, лыс, горбат, носат) —
Не самый худший адресат
Хоть виршей, хоть эссе.

Летели годы и часы,
Созвездья Волосы и Псы,
В литейный ковш летел металл,
Пока он их читал.
Сверкал за Камою рассвет,
Автомобиль летел в кювет,
И синий селезень летел —
Туда, куда хотел.



ТЕКСТ РЕАКЦИОННЫЙ
                           Памяти Советского Союза

Помнишь ли наши безумные споры
В поисках смысла и точки опоры?
Сущность позиций — ценою в пятак —
Можно теперь сформулировать так:

— Недостижимо паденье режима,
Прочность Империи непостижима,
Это бессмертная прочность яйца —
Есть ей начало, но нет ей конца.

А в возраженье, к примеру, звучало:
— Нет ничего, что имело б начало
И не имело при этом конца.
Данная мысль согревала сердца.

...Правы вторые. Империя пала.
Что-то упало, а что-то — пропало,
Тех же, кого и помиловал взрыв,
Вынесло в Мюнхен, Нью-Йорк, Тель-Авив.

Вот мы сидим по долинам и горкам,
Давимся хлебом изгнания горьким
И полагаем, что ныне вполне
Были б готовы терпеть и вдвойне.

Вечная память Империи павшей,
Ради единства ночами не спавшей,
И да горят до скончания дней
Наши сердца благодарностью к ней.


*        * *

Как о самой главной моей поре,
При хорошей мине, плохой игре,
При дурной погоде и лучшем строе
Я была кому дочкой, кому — сестрою,
Кому мамой была, а кому — женой,
А кому и любовницей — бог со мной,
Я была ответчица и истица,
И летели клином ко мне жар-птицы,
А уж как прекрасен жар-птичий клин! —
Как не ставший комом последний блин.

Я пекла блины и варила плов,
И несли рыбаки ко мне свой улов,
И несли охотники мне трофеи,
А сама я была хороша, как фея
И уж так была позарез нужна,
Всем-то дочкам дочь, жёнам всем жена,
Я была сочинительница и чтица,
И летели клином ко мне жар-птицы,
И летели жар-птицы со всех сторон,
На лету оборачиваясь в ворон.


* * *

Всё-то тянет нас, беспечных,
В тёмный лес сюжетов вечных —
И противиться не мне.
Из страны оборонённой
Едет ратник, приклонённый,
Этим лесом на коне.

Бился он за страх и совесть,
И его сраженья повесть
Приумножится в веках.
Змей сдыхает, побеждённый,
Ратник едет, измождённый,
Месяц едет в облаках.

Ох и тяжек подвиг ратный,
Ох и долог путь возвратный —
Конь впадает в хромоту.
Кровь течёт на круп и сбрую
И на землю на сырую,
На сырую, да не ту.

Забывай меня, голубка,
За соболью, — болью шубку,
За яичко Фаберже.
Тихо звякает уздечка.
Прощевай, моё сердечко —
Не увидимся уже.
* * *
                                    Даниилу Чкония

Одинокой вороне на мокром перроне,
Постаревшей матроне о последнем патроне,
Обломившейся кроне, граффити в Вероне,
Неуспешным, не спавшим, не спевшим, в метро не
Успевшим к последнему сроку и не
Проскочить — это мне, это мне, это мне!

Что мы знаем о жизни? Что бывает сурова,
Что метро закрывают в половине второго,
Что семейные пары образуют вороны,
Что Джульетта не лучше, а моложе матроны,
Что Верона в Тоскане, Тоскана — на юге...
Что мы знаем о жизни, о себе, друг о друге?

Что достаточно сыра для вороньего пира,
Что гулящий сюжет — да боится Шекспира,
Что каштаны в Париже украшают бульвары
И что в Туле мешают свои самовары,
Что повинную голову меч не сечёт
( С неповинной сложнее. Но это не в счёт).

Что удушье снимается валокардином,
Но не всяк оклемается сыром единым,
Что опасны деревьям осенние грозы,
Что стихи не важней, а насущнее прозы,
Что и это сужденье — не слишком остро,
Что сломался каштан и закрылось метро.


* * *

Это уже не имеет значения,
Плыли мы по или против течения:
Трупы равно и друзей, и врагов
Тянутся мимо пустых берегов.

Но, как с утопшей собаки блохи,
Мы пережили конец эпохи.


* * *

О сложном — морока,
Давай о простом.
Сидит, вон, сорока
И вертит хвостом.
Когда же летит,
Хвостом не вертит —
Не то чтоб она им вертеть не хотит —
Но, может, не хочет — а может, хвосту
Не очень хотится вертеть на лету.
ЖАЛОБА ТАКСЫ

Вот я сижу в углу под лавкой,
Сижу, воды не замучу,
А сверху мне кричат «не гавкай»,
Хоть я и так теперь молчу.
А раньше я на мягком ложе
С хозяйкой рядышком спала...
О небо! Я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была...



* * *
                                    В. Б.

Выползаешь из моря на сушу,
Обретаешь две стройных ноги,
Идеалы, бессмертную душу,
Муки совести, страхи, долги;
Чти родителей, помни о Боге,
Не глазей на чужую жену...
О Творец, убери свои ноги —
Я опять в эту воду нырну.
100-летие «Сибирских огней»