Вы здесь

Великое служение Сибири. К 110-летию со дня рождения Георгия Маркова

1.

 

О классиках советской литературы в наше время говорят нечасто и далеко не однозначно. Что и неудивительно, так как подвести немалое количество крупных мастеров словесности под единый критерий, естественно, невозможно, да и живем мы в условиях совершенно иного социально-экономического строя с противоположными советским морально-нравственными ориентирами.

Нет единства и в оценках самой советской литературы как уникального явления, возникшего в результате колоссальных преобразований, случившихся в нашей стране после 1917 года и затронувших все сферы жизнедеятельности.

Во многом это даже и хорошо, что на литературный процесс советского времени и его непосредственных участников смотрят в современной России по-разному, руководствуясь в первую очередь личными интересами и предпочтениями.

Каковы же данные интересы и предпочтения? Не основываются ли они на элементарном незнании многих фактов, напрямую связанных с советской многонациональной литературой и личностями, ее творившими?

Почему пишу об этом, предваряя разговор о большом русском советском писателе? А потому, что и с годами не смолкает ложь, очернительство, не прекращается к тому же и навешивание несуразных обвинений в адрес целого ряда самобытных художников, оставивших нам свои знаковые, отобразившие жизнь целой эпохи произведения.

Причем среди многих вполне себе образованных и интеллигентных сограждан распространено до боли банальное осуждение примерно такого содержания: «Если писатель советский, то, значит, обслуживал авторитарную власть, работал на тоталитарную систему, да и писателем-то такого человека можно назвать лишь с натяжкой, поскольку настоящим талантам в СССР развернуться не давали». Хотя для некоторых авторов скидки такими либерально мыслящими читателями все же делаются и в качестве писателей их признают, но только в том случае, если эти авторы в чем-либо советской властью были — или стали уже в наше время — недовольны, о чем и высказались вслух.

Не называя конкретных имен, скажу также и о том, что среди таких «недовольных» советским строем литераторов, как ни странно, оказалось предостаточно и таких, кто в советские годы тогдашнюю власть славил, находясь в рядах правящей партии, получал от этой власти высокие государственные награды, звания, другие блага…

А вот исконно советским писателям, начиная со времени приснопамятной горбачевской перестройки, действительно не повезло. Нападать же на них, в том числе и тех, кто давно ушел в вечность, продолжают по-прежнему. Ругают, принижают талант, называют неподобающими словами, не желая слышать противоположного мнения.

К сожалению, не миновала чаша сия и выдающегося русского советского писателя, публициста, общественного и государственного деятеля Георгия Мокеевича Маркова, чье 110-летие со дня рождения приходится на 19 апреля текущего года.

Тем не менее оговоры и критиканство, а оно исходило даже от коллег-литераторов, в лицо говоривших одно, а за глаза — совсем иное, нелицеприятное, писатель переносил стойко. Держать удар, не теряя собственного достоинства, Марков умел. Способен он был и трезво оценивать подобные неурядицы, о чем писал внук писателя, кандидат исторических наук Ф. Тараторкин: «Было время, когда как только не травили Георгия Мокеевича. Называли одиозным советским деятелем, обвиняли его в насаждении культа собственной личности. Всем, кто был с ним знаком, было ясно: это бред. Скромность, непритязательность, простота Георгия Мокеевича, полное отсутствие всякой позы и равнодушие к почестям и регалиям были притчей во языцех в писательских кругах. Он не выносил подхалимов, но при этом всегда был ровен, сдержан и корректен со всеми, в том числе с собственными гонителями и хулителями. Помню, меня это задевало, я не мог понять, почему он не отвечает на заведомую клевету, на жестокие и ложные обвинения. Он видел, слышал и читал все, что о нем писали. И ни разу никому не ответил. На мой прямой вопрос однажды отозвался так: „Ну, недопоняли чего-то, не разобрались. Ладно уж“. Его незлобие и доброжелательность поражали и, казалось, не имели границ».

Далее в этой публикации внук Маркова обращает внимание читателей на ключевой момент, связанный с жизнью писателя и пониманием его мировоззрения: «В 1988 году на XIX Всесоюзной партийной конференции давний друг Георгия Мокеевича Егор Кузьмич Лигачев произнес самую, наверное, пронзительную свою речь. Увы, в памяти многих людей сохранился только растиражированный упрек „Борис, ты не прав“. Не запомнилось, похоже, ни как это было сказано, ни почему. Мне тогда было четырнадцать лет, но до сих пор ярко помню достоинство и спокойствие тогдашней речи Лигачева. Не забуду, с какой гордостью за их многолетнюю теплую дружбу слушал Егора Кузьмича мой дед. „В годы застоя я жил и работал в Сибири — краю суровом, но поистине чудесном, — говорил тогда Лигачев. — Меня нередко спрашивают, что же я делал в то время. С гордостью отвечаю: строил социализм. И таких были миллионы“. Пафос Лигачева был для моего деда и его правдой, его историей, его видением времени и самого себя. Я бережно храню его партийные документы, понимая, что коммунистическая идеология была для него тем воздухом, которым он дышал, тем маяком, по которому он сверял свои действия и решения»1.

В убежденности, в преданности Маркова коммунистической идее, советскому строю сомневаться не приходится. И не только потому, что он еще в далеком 1930 году в девятнадцатилетнем возрасте вступил в партию, а на XXIII съезде партии был избран членом Центральной ревизионной комиссии КПСС, а затем четырежды, на XXIV, XXV, XXVI, XXVII съездах КПСС, избирался и членом ЦК КПСС. Эти внешние атрибуты скорее говорили о том, что Марков был большой фигурой в партийной и государственной иерархии страны, долгие годы являясь к тому же депутатом Верховного Совета СССР, председателем Комитета по Ленинским и Государственным премиям СССР в области литературы, искусства, архитектуры при Совете Министров СССР, членом Советского комитета защиты мира, ну и, разумеется, многолетним первым секретарем правления, позже председателем правления Союза писателей СССР, членом редакционных коллегий ряда всесоюзных изданий.

О том же, какими были взгляды писателя на мир, на прошлое, настоящее и будущее страны, рассматриваемые им на сибирском, прекрасно знакомом ему материале, красноречиво говорили его произведения, в том числе и публицистические, где более конкретно, без привязки к вымышленным событиям и героям, Марков писал о Сибири, ее тружениках и гигантских стройках, о литературе, писателях, их конкретных произведениях, о вопросах духовно-нравственного воспитания личности, о различных сторонах общественной жизни.

Говоря о Маркове как многогранной личности, ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов его общественно-политическую деятельность, которую и не могут простить писателю те, кто увлекся упражнениями по извержению антисоветской пропаганды. И опять-таки слышатся несуразные обвинения в том, что «зажимал, запрещал, мешал», так как руководил Союзом писателей самолично, четко выполняя указания, получаемые со Старой площади. А уж там за «послушание» Маркова ценили, наделяя властными полномочиями, избирая в высшие партийно-государственные органы, чрезмерно награждая. Но справедливы ли такие оценки? А честны ли сопоставления и злорадство по поводу того, что Маркову второй раз присвоили звание Героя Социалистического Труда, а вот такой крупнейший русский прозаик, как Л. Леонов, был удостоен этого высочайшего государственного признания только лишь единожды?

Нет, не честны, не объективны и не справедливы. О наградах, думается, так и вообще говорить кощунственно. Кстати, дикое сравнение Маркова и Леонова по количеству у каждого из них геройских звезд автору этих строк приходилось слышать не только от людей, глубоко и беспристрастно в этом вопросе не разобравшихся, но и повстречать намеки на него аж в дневнике такого видного украинского советского писателя и общественного деятеля, как О. Гончар. Вот так-то! Оказывается, и в среде корифеев советской литературы не все было гладко… И там наблюдались зависть и злорадство, помноженные ко всему прочему и на элементарную непорядочность, тем не менее такими людьми умело скрывавшуюся.

Мог ли Марков их всех — русских и представлявших национальные литературы, как того же Гончара, оказавшегося на излете советской эпохи, так до сих пор основательно неизученной и многими не понятой, сторонником националистических политических сил, олицетворением которых в УССР был приснопамятный РУХ, — всецело устраивать? Вряд ли. Но, что интересно, и каких-либо серьезных нареканий в адрес Маркова как руководителя Союза писателей СССР также не высказывалось. Все разглагольствования сводились, как правило, к частностям из серии: «не то сказал, вовремя не заметил, не выдвинул, не написал представление к награждению, не помог в решении бытовых вопросов».

Конечно, подобного рода пустопорожние высказывания и сентиментальные писания погоды не делают. Серьезный, вдумчивый, пытающийся докопаться до истины читатель, а тем паче исследователь судить о такой фигуре, как Марков, на основании данных разглагольствований не станет. Да и по большому счету, что не может не радовать, вся эта зловредная накипь к светлому имени писателя и одного из самых авторитетных, эффективных председателей писательского союза не пристала.

Для лучшего понимания личностного портрета Маркова, в том числе и как первого секретаря правления Союза писателей СССР, позволю себе привести слова В. Казакова, в чем-то спорные, но написанные, по всей видимости, от души, из статьи «Слово для дела или дело для слова?», опубликованной в «Литературной газете» к 100-летию со дня рождения писателя: «Еще со времен баек Войновича про то, как ему не дали то шапку, то писательскую квартиру, руководители СП выставляются тупыми бездарными монстрами. Но Марков — талантливый писатель. Были ли у него свои заморочки? Без сомнения. Но при этом, уверен, он был честным человеком. Другое дело, что такие большие люди, как Георгий Марков, уходили в писательские функционеры. Отодвигая от себя литературу — это да. Я думаю, это была трагедия личная для него. Сильный писатель вдруг начинает заниматься абсолютно бредовым для нормального человека делом. Заседания, коллегии, отчеты, конференции, бухгалтерия! Да какая бухгалтерия! Назовем все своими именами: Союз писателей СССР был министерством литературы. Или министерством книги, так поэтичнее. А Марков соответственно — министром. Ему подчинялась огромная индустрия. Десятки журналов, газет, издательства, типографии, дома творчества, поликлиники, детские сады, санатории, квартиры, кооперативы, дачи. Причем это все дублировалось на уровне союзных республик. Империя целая.

Что его толкнуло на это? Жажда благополучия, сытой жизни? Не думаю. К 1971 году, когда он возглавил союз, Марков был состоявшимся и состоятельным писателем. Его книги выходили миллионными тиражами. И кстати, до сих пор выходят. Последние переиздания — 2007 и 2008 годов. Он получил Сталинскую, Государственную (имеется в виду Государственная премия РСФСР имени братьев Васильевых. — Р. С.), Ленинскую премию. Кстати, одну из премий (Ленинскую премию. — Р. С.), 10 000 рублей, огромные деньги по тем временам, цена лучшей квартиры в Москве, он отдал на строительство библиотеки в родном селе. Не напомните ли мне, кто из нынешних лауреатов государственных и прочих „Букеров“ сделал то же самое? Я не осуждаю никого, просто спрашиваю: может, упустил кого в суете. Уже позже Марков отказался от установления бронзового бюста на родине. Эта процедура была положена всем дважды Героям Советского Союза. Или Социалистического Труда. Коим Марков и являлся. То есть тщеславие при уходе в литературные функционеры решающей роли, видимо, не играло»2.

Резонно возникает вопрос: а разве деятельность Маркова на посту руководителя Союза писателей не носила государственного характера? Или, может, писательское сообщество, возглавляемое Георгием Мокеевичем без малого два десятка лет, не было ключевой государственной институцией, выполнявшей большие идейно-воспитательные задачи?

Впрочем, любое дело можно представлять и в совершенно противоположном ракурсе от действительного. Возможно к тому же и сгустить краски. Несложно всю работу Маркова на посту руководителя писательского союза представить и этакой серой, невразумительной, неэффективной, как это и пытались делать в поздние перестроечные годы и после развала СССР такие «правоверные» советские писатели, как Гончар. Что ж, оставим их измышления на их же совести.

Ну а для тех, кто искренне служил литературе, кто самозабвенно работал на местах, а не только в Москве, Ленинграде и столицах союзных республик, Марков всегда был непререкаемым авторитетом. Прекрасно знали в писательских организациях регионального уровня и о деловых качествах Георгия Мокеевича, и о чисто человеческих. «Литературный генерал», как Маркова называет писатель и историк советской литературы В. Огрызко, был человеком отзывчивым, доброжелательным, недаром, как писал поэт и публицист, главный редактор «Сибирских огней» А. Смердов, «…не только в писательской среде слышится по-свойски почтительное его поименование — Мокеич»3. Он старался помогать всем тем, кто в его помощи нуждался. Не все, как и бывает в реальных жизненных обстоятельствах, получалось… Все же и Марков был не всесильным.

«Георгий Мокеевич, — вспоминал бывший секретарь правления Союза писателей СССР К. Скворцов, — был одним из немногих (если не единственным) руководителем Союза писателей, который знал практически всю отечественную литературу, никогда не путал даже самых неудобных для славянского произношения имен и фамилий писателей наших республик и Запада, не говоря уж о писателях Урала, Сибири и Дальнего Востока. Не было ни одного классика в кавычках и без оных, в судьбе которых он не принял бы участие. В шесть часов утра он просматривал все основные газеты (что неоднократно и мне советовал делать), потому всегда был в курсе всех событий не только литературы, но и далеких от нее. В выходные дни с раннего утра он совершал вояжи по книжным магазинам Подмосковья, скупая книги провинциальных авторов, и обязательно их прочитывал. Как он это все успевал, непостижимо!

Время, когда Марков руководил Союзом писателей СССР, уже не было фадеевским — „расстрельным“, но не было и простым. СП СССР как организация во многом подчинялся идеологическому отделу ЦК КПСС, но каждый писатель был вправе, как и сегодня, выбрать свой путь, свою судьбу в литературе, за что тогда уже не уничтожали, но частенько и не печатали…

По инициативе Георгия Маркова, а не только ЦК мы… добились отмены пресловутого постановления по журналам „Звезда“ и „Ленинград“ и, как говорил поэт, свершали „и другие добрые дела…“. Была перестройка. Перестрелка еще не началась.

Скромный от природы, Марков не претендовал на звание „классика“, будучи писателем, который всегда подставлял свое плечо коллегам, сам оставаясь в полутени, несмотря на все свои звания и награды. Его романы читались в свое время, как сегодня читаются самые тиражные издания»4.

Времена, как известно, не выбирают. А вот то, что время выбрало однажды Маркова в качестве своего олицетворения, убедительно подтверждавшего преимущества социалистического строя, факт неоспоримый. И писатель старался свое время — не идеальное, конечно, но далеко и не такое страшное, как пытаются его сегодня некоторые современники представлять, — духовно обогащать, создавая собственные произведения и развивая многонациональные литературы, способствуя тем самым тому, чтобы писатели в Советском Союзе имели все возможности для творчества и оставались людьми уважаемыми и авторитетными, а советские граждане продолжали быть самыми читающими людьми в мире.

Убежден, эту правду забывать не стоит! Следует ее доносить и до будущих поколений.

 

2.

 

Художественное своеобразие Маркова как прозаика, романиста, тяготевшего к созданию эпических полотен, просматривалось в целом ряде существенных характеристик.

Во-первых, на протяжении всего творческого пути, начиная со «Строговых» и заканчивая романом «Грядущему веку», а также публицистикой, он был неизменно предан одной большой всеобъемлющей теме, посвященной грандиозным народно-хозяйственным и социально-психологическим изменениям и преобразованиям, произошедшим в Сибири в результате свершения Великой Октябрьской революции. В сущности, Сибирь и выступала в качестве главного героя марковских произведений. И если даже сюжетные линии выходили за ее пределы, как, например, в романе «Сибирь», где действие временно переносилось в дореволюционные Петербург и Стокгольм, или как в романе «Грядущему веку», в котором автор забрасывал своего главного героя, первого секретаря Синегорского обкома партии Антона Соболева, в капиталистическую Италию 70-х годов прошлого столетия, то все ж и эти перемещения как бы вращались вокруг Сибири, так как писательский взор Маркова родной край из своего поля зрения никогда не выпускал.

Если же более точно определять направление писательского взора Маркова с привязкой к географическим названиям, тогда нам следует взглянуть на тот участок Западно-Сибирской низменности, который сам писатель называл и Причулымьем, и Томским Приобьем, и Средней Обью, и вымышленным Улуюльем, ставшим местом действия в романе «Соль земли». Хотя, справедливости ради, Улуюлье лишь относительно подпадает под действие вымысла, так как в тех местах имеется река под звонким названием Улу-Юл.

Во-вторых, многогранность таланта позволяла Георгию Мокеевичу без каких-либо особых затруднений сочетать в практической писательской работе как черты художника, так и практические навыки публициста, внедрявшегося в определенные исторические события и способствовавшего тем самым их философскому осмыслению.

При этом художник Марков никак не противоречил Маркову — философу и историку. Исследовательская деятельность писателя не носила, разумеется, сугубо научного характера, так как ученым, посвятившим себя служению науке, он не был, а являлась, по сути, вспомогательной деятельностью, которая позволяла ему неплохо разбираться в определенных исторических периодах в жизни Сибири, становившихся объектами его писательского интереса. В этой связи приведу фрагмент из очерка Маркова «Среда — знание — труд», где он рассказывает о том, как трудился над созданием своего первого романа «Строговы»: «Свой роман „Строговы“ я писал медленно, идя от варианта к варианту. Самый верный, самый поэтический материал для романа мне дали впечатления детства и юности, знание жизни родной деревни, ее обитателей.

Но, естественно, пришлось привлекать и дополнительные факты, и сведения. Скажем, я нередко показываю в романе революционное настроение крестьянства, показываю это на конкретном материале борьбы за охотничьи и промысловые угодья. Я не был свидетелем, непосредственным очевидцем всего этого. Поэтому, чтобы представить себе общую картину этой борьбы, я начал изучать статистические сборники, различные исследования о сибирской деревне, волостные архивы, рыночные дневники Красноярска, Томска. Таким образом, экономика сибирской деревни предстала передо мной в более широком, полном виде. Изучал я также и историю сибирских тюрем и ссылок, так как ссыльные оказывали большое влияние на местное население. Словом, прежде чем написать роман, я проделал огромную подготовительную черновую работу. Молодежь должна знать, что без такой работы, на первый взгляд очень неблагодарной, литературное творчество невозможно»5.

В-третьих, работая над описанием Сибири, края огромного, скорее даже и не края, а целого континента, удивительного, с его обширными лесами и протяженными реками, несметными природными богатствами и масштабными, всесоюзного значения стройками — по крайней мере, бывшими на то время, — Марков с предельной художественной достоверностью и большой эмоциональной силой обозначал знаковые вопросы, напрямую связанные с морально-нравственной стороной жизнедеятельности общества. И таких было немало, начиная с самого краеугольного, принципиально важного, зримо высветившегося еще в романе «Строговы» и касавшегося исторического конфликта двух диаметрально противоположных форм человеческого восприятия и постижения действительности: индивидуалистической и коллективистской.

А уж вокруг этого, по сути, мировоззренческого конфликта вращались и более, что называется, приземленные и локальные проблемы, впрочем, не менее актуальные в плане их воздействия как на отдельно взятого человека, так и на людское сообщество в целом.

Скажите, разве вопрос о борьбе с хищниками, жившими в заскорузлом мире безудержного накопительства, коварства, лжи, подлости, — кулаками и мироедами, зажимавшими сибирское крестьянство, — не имел под собой реальной почвы и не стоил того, чтобы подвергнуть его писательскому исследованию в таких романах, как «Строговы», «Отец и сын», «Сибирь»? Или неважно было взглянуть на проблему отношения человека к природе? А оно далеко не всегда было гуманным, заботливым и рачительным. Марков неоднократно показывал людей, воспринимавших природные богатства лишь как средство для обогащения и не думавших о будущем родного края, но при этом готовых за владение данными природными ресурсами побороться. Наглядным примером такого несправедливого, собственнического подхода к народному достоянию являлась схватка, описанная в «Строговых» и рассказывающая о том, как богатеи Юткины и Штычковы бились из-за кедровника с крестьянами деревни Волчьи Норы.

Показывая подобные, носившие классовый характер столкновения, когда на одной стороне находились силы индивидуализма, а на другой — силы народного коллективизма, Марков вдобавок к сему высвечивал и целый ряд негативных явлений, таких как приспособленчество, корыстолюбие, алчность, стяжательство, лицемерие, подлость. К сожалению, не будут эти пороки изжиты и в советское время, в чем мы станем убеждаться, смотря на некоторых героев из прозы писателя, посвященной им современности.

К сему следует добавить одну немаловажную деталь. Марков, как тонкий психолог, привыкший скрупулезно разбираться в характерах своих героев, а многие из них имели и прототипов в реальной жизни, не старался сгущать краски и показывать отрицательных героев предельно просто и прямолинейно, по известной формуле, согласно которой есть во всех отношениях хорошие персонажи, а тот или иной герой — плохой, живет бесчестно, и этим все сказано. Таких шаблонных подходов писатель избегал, понимая, что в жизни, с ее непредсказуемыми зигзагами, все значительно сложнее и подобное однобокое разделение на хороших и нехороших, добрых и злых в действительности не срабатывает.

А вообще-то, Марков, вводя в канву повествования героев противоречивых, вроде и не законченных негодяев и прощелыг, но и не блещущих добродетелями, оставлял возможность самому читателю оценить подобных персонажей. Однако, как оказалось, не так-то и просто судить о внутреннем мире и делах таких героев, как, скажем, Артем Строгов из романа «Соль земли».

Секретарь райкома партии, человек честный, деятельный, болеющий за общее дело, он тем не менее не способен заглянуть за горизонт, не понимает Артем и тех, кто думает о перспективах освоения природных богатств Улуюлья. Для него они — мечтатели, прожектеры. И в этом понимании действительности он стоит твердо, не отдавая себе отчета в том, что мыслит узко, местечковыми мерками, без государственного размаха, отличавшего настоящих управленцев той поры. Но вправе ли мы ругать его за это несоответствие вызовам выпавшего на его долю времени? И да и нет.

Посему, не вдаваясь в подробности, но взвешивая все положительные качества этого персонажа и наблюдая за тем, как он реально отстает в своем развитии и поступательном движении к новым жизненным высотам, возьму на себя смелость и все-таки причислю Артема Строгова к героям положительным. Хотя, конечно, мой вывод крайне субъективен, и уже в первую очередь по той причине, что смотрю я на этот образ через призму дня сегодняшнего, в котором мы, российские граждане вроде великой и могучей страны с ее несметными возможностями и богатствами, испытываем дефицит руководителей честных, искренно верящих в государство и его институты, не подверженных мздоимству и живущих не ради личного обогащения. В этом отношении различие между такими, как Антон Строгов, при том, что и мыслил он все ж узковато, и теми, кто в нашем времени используют руководящие должности для удовлетворения собственных амбиций и решения своих, подчас откровенно корыстных интересов, — столь разительно, что обсуждать его нет никакого смысла. То поколение, и это необходимо признать, в основе своей было бессребрениками, людьми, довольствовавшимися малым и не гнавшимися за мнимым, с мещанским душком благополучием. И не будь у них этих качеств, не думай они вначале о Родине, а потом о себе, неизвестно, что было бы с нашим государством и его жемчужиной — Сибирью, развивавшейся, особенно в те, послевоенные годы, семимильными шагами, чему не переставал удивляться и чем восхищался писатель и подлинный советский патриот Марков.

В романе «Соль земли» присутствует и еще один очень важный эпизод, по которому опять же приходится судить о характерах некоторых героев и определяться с тем, кто они — люди порядочные и живущие по совести или беспринципные временщики, привыкшие подстраиваться под вышестоящее начальство и определенные жизненные обстоятельства? А речь о том, как проходило заседание бюро Притаежного райкома партии, на котором рассматривалось персональное дело коммуниста, учителя Краюхина, одного из главных героев романа, олицетворявшего собою все лучшее, что должно быть в человеке, и стремящегося к открытию природного потенциала Улуюлья. Конечно, из партии его исключат по формальным причинам — за самовольную отлучку из школы в рабочее время и гибель взятого в тайгу общественного коня. Фактически же руководители района увидят в нем человека, не желающего считаться с их мнением, воспринимаемым ими как единственно правильное и отвечающее государственным интересам. Стало быть, и Краюхин должен, вопреки своим наблюдениям, поискам, исследованиям, мыслить так же, как и они, а никак иначе.

Казалось бы, на лицо вполне объяснимый конфликт между застывшими на месте управленцами, уверовавшими в то, что их район должен стать плацдармом для выращивания льна, и пытливым искателем, желающим докопаться до истины, тем самым найдя в Улуюлье куда более существенные резервы для его последующего интенсивного развития.

Вот тут-то и возникает главный вопрос: как оценить позицию Артема Строгова, выявившуюся на том заседании, и воинственность председателя райисполкома Череванова, вместе с защищавшим последнего начальником милиции Пуговкиным, не преминувшим напомнить Краюхину о возможности обращения в суд за то, что тот в отчаянии назвал председателя исполкома хвостистом? Перечитывая страницы романа, повествующие о том кульминационном повороте в единой сюжетной линии повествования, вновь убеждаюсь — да, Строгов, Череванов, Пуговкин и другие — заблуждались, повели себя неправильно, не по-товарищески, но, подчеркну, эти их отступления от истины не носили злонамеренного характера. И как бы там ни было, их нельзя считать людьми, не болевшими за порученные им участки работы. Не назовешь их и равнодушными созерцателями. Ни в коем случае не приклеишь им и ярлык руководителей, не отстаивавших интересы района как составной части всего социалистического государства.

В том и проблема, говорит нам Марков, исколесивший Сибирь и повидавший массу подобных столкновений тех, кто накрепко уцепился за день вчерашний, и людей, жадно впитывающих новшества дня сегодняшнего, что старое, заскорузлое мышление укореняется крепко, основательно, тормозя стучащиеся в дверь перемены.

Марков был взыскательным художником и суетности в процессе написания произведений не допускал. Она ему претила. Посему если сложить вместе все им написанное и сравнить по объему с созданным другими маститыми советскими прозаиками, то Георгий Мокеевич окажется явно не в числе передовиков писательского цеха. Но стоит ли оценивать писателей лишь по количеству созданных ими произведений? Или может есть необходимость задуматься над тем, а современен ли творческий багаж Маркова, творившего в 30—80-е годы ХХ века, сегодня, на двадцать первом году XXI века, века новых технологий и стремительного внедрения в жизнь новшеств, которые 30—50 лет тому назад трудно было даже представить?

Для того же, чтобы ответить на эти вопросы, следует вновь обратиться к произведениям писателя. Перечитать, переосмыслить, попытаться взвесить их с позиций дня сегодняшнего, уйдя при этом от бездумного навешивания ярлыков, несправедливых, зачастую и откровенно похабных, а фактически и перечеркивающих всю советскую литературу.

Наверное, нет нужды писать о том, что русским языком Марков владел досконально и письмо его было исконно традиционным и выдержанным, точным, в меру красочным, без языковых украшательств и лишних огрехов, маловыразительных слов и фраз. Да и писал он неторопливо, основательно, закладывая в каждое предложение лишь самое необходимое и то существенное, что позволяло рисовать как событийный фон, так и портреты своих героев, тщательно выписывая их мысли, монологи и диалоги.

Куда важнее то, каков был художественный мир писателя, в конечном итоге и поставивший Маркова в первый ряд крупнейших советских писателей, с чьими именами, по сути, и ассоциируется в нашем понимании вся многонациональная советская литература. Существенен вопрос и о писательском стиле Маркова, темах его произведений, сюжетных линиях, героях, постижении их характеров и возможности философского осмысления прозы и публицистики, вышедшей из-под пера писателя.

В статье «В поисках поэзии и правды», написанной в 1963 году, Марков высказал одно справедливое суждение, в полной мере касавшееся и его творческого существа: «Нельзя писать, не познавая Родины, не познавая жизни, ее людей, не видя полей и лесов, морей и рек, не слыша свиста степных ветров, не зная запахов родной земли. И познание это должно быть постоянным и непрерывным, как непрерывна сама жизнь. Но невозможно дать писателю этакую всеобъемлющую инструкцию для такого познания, ибо каждый писатель познает действительность своим особым способом, присущим только ему одному. Однако же при всем этом кому же из литераторов неизвестно, что и Пушкин, и Лев Толстой, и Горький, как и многие советские выдающиеся писатели, обогащали свои знания и свое воображение благодаря поездкам по родной стране и встречам с людьми?!»6

Такие встречи, поездки, а вместе с ними и выступления в различных аудиториях, практиковал и Марков, и не только в те годы, когда приобрел всесоюзное признание и возглавлял правление Союза писателей СССР. Колесил он по родным местам и в более ранние годы.

Любопытными представляются и некоторые размышления Маркова о писательском труде, высказанные им в большой, что называется, программной статье «За высокую идейность и художественность советской литературы», написанной в 1961 году. Приведу их с небольшими комментариями.

«Мы порой стараемся облегчить себе задачу, упростить цель своего писательского труда, считая, что если человек велик и интересен в конечных результатах своей деятельности, то достаточно показать эти результаты, и художественный образ современника якобы готов. Тем самым мы уходим от главного нерва искусства — от исследования человеческой судьбы, человеческого развития, от раскрытия диалектики души человека, от исследования того, какие истоки питают этот результат»7.

О важности исследования человеческих характеров Марков писал не случайно. Внутреннему миру героев он придавал первостепенное значение. Особо старательно писатель выписывал при этом положительные образы. Но и приукрашивания, чрезмерного любования героями Марков старался избегать. Отсюда и прорастала их реалистичность, не вызывавшая у читателя сомнений. Подчеркну — реалистичность, а не простоватость, от которой, как известно, недалеко и до примитивизма. А уж таких марковских героев, как Анну и Матвея Строговых, деда Фишку из «Строговых», Максима и Артема Строговых, Краюхина, Лисицына, встретившихся нам на страницах «Соли земли», Романа Бастрыкова из романа «Отец и сын», Федота Безматерных, Степана Лукьянова, Ивана Акулова, Катю Ксенофонтову, Венедикта Лихачева из «Сибири», Антона Соболева из романа «Грядущему веку», этакими простачками с примитивным мышлением никак не назовешь. Скорее наоборот. Мы видим их сильные натуры, цельность характеров, целеустремленность, деловые качества.

Далее мастер говорил: «Попытки под флагом новаторства протаскивать оправдание формализма есть отступление от лучших традиций реалистической революционной литературы. В конечном счете такие попытки ведут к потере художественности, к огромным потерям в области формы, так как форма всегда существенна, красота ее зависит от глубины и содержательности того, что она призвана выражать»8.

Да, формализма в литературном творчестве Марков не допускал. Не делал он и поспешных заключений.

Есть в вышеназванном очерке и такая мысль: «Равнодушие к жизни, отвлеченность представлений, приблизительность знаний не способны породить такого созвучия (имеется в виду созвучие собственной душе. — Р.С.) и вызвать отклик в душе читателя. Без доверительности, без лирической родственности, непосредственности, без чуткого духовного зрения писатель не станет задушевным другом и советчиком широкого читателя, как и без благородной человеческой страсти он не может создать настоящего произведения искусства.

Речь идет о понимании самим писателем своего места в жизни народа, о таком его сознании, которое влекло бы писателя по его внутреннему убеждению на те участки народной жизни, где наиболее зримо и полно раскрываются духовные силы советского человека. Ведь давно известно, что, как бы ни был талантлив писатель, какой бы творческой фантазией он ни обладал, если он не стоит в центре жизни, а ходит по боковым тропинкам, то и увидеть и почувствовать основного потока событий он не в силах»9.

Кстати, непреходящее значение заключения Маркова о необходимости духовного единения писателя со своим народом и страной, подтверждают и некоторые современные мастера. Так, Ю. Поляков в интервью С. Замлеловой сказал: «Я убежден: писатель, не испытывающий зависимости от самочувствия своего народа, страны, не связывающий с ними свою человеческую, а также и творческую судьбу, это не писатель в нашем, русском понимании слова. Это какой-то иной вид филологической деятельности. Тот, кто не знает этой болезненной связи, даже „присухи“, и тем не менее посвятил себя словесному творчеству, отличается от настоящего писателя примерно так же, как кикбоксер от купца Калашникова»10.

 

3.

 

Портрет большого мастера окажется неполным, если мы, потомки, пытаясь постичь его величие, не обратимся к тем истокам, которые и вывели на широкий жизненный простор писателя и гражданина Георгия Маркова.

Родился будущий классик советской литературы в селе Ново-Кусково Томской области в многодетной, небогатой по достатку семье охотника, ставшего впоследствии организатором первой коммуны на Васюгане. «Я происхожу, как говорят, из простонародья, — вспоминал годы спустя Марков. — Наша семья — потомственная охотничья семья. Рос я в тайге, дом наш стоял в лесной глуши… Среда, которая меня окружала, была средой охотников. В охотничьих семьях было принято приучать детей с малолетства к ремеслу, которым занимались отцы и деды»11.

Рано он начал приобщаться и к суровому быту простых тружеников, и к изучению величественной природы, и к меткому народному слову. А охотничья среда стала его первой жизненной школой.

Тринадцатилетним пареньком Марков вступает в комсомол и буквально сразу же становится селькором газет «Томский крестьянин», «Красное знамя», «Путь молодежи». Несколько позже он был выдвинут на комсомольскую работу. Непродолжительное время трудился в Сибирском краевом комитете комсомола, в Новосибирском и Томском горкомах комсомола, редактором юношеского журнала «Товарищ» и краевой газеты «Большевистская смена», издававшихся в Новосибирске; одновременно обучался и в Томском университете.

«Несмотря на молодость, — писал критик А. Горшенин, — в будущем писателе обнаруживается политическая и идейная зрелость, коммунистическая убежденность, что, в общем-то, и неудивительно: как личность Г. Марков формировался в революционно настроенных кругах сибирского крестьянства, тем более что коренные социальные и политические перемены, ознаменовавшие новый этап в жизни всей нашей страны, совпали с его детскими и юношескими годами»12.

На глазах Маркова в Причулымье пришла советская власть и начались великие перемены, в результате которых на местах бывших охотничьих и рыбацких станов, заброшенных скитов стали появляться поселки нефтяников, газовиков, горняков и лесодобытчиков, а также сельскохозяйственные комплексы.

Эти невиданные доселе преобразования не оставляли Маркова равнодушным. Вместе с журналистскими текстами он исподволь начинает писать и прозаическое произведение. Причем он сразу дерзновенно берется за написание большого романа.

Первую книгу романа «Строговы» Марков, двадцати семи лет от роду, завершит в 1938 году и повезет в Москву. «Рукопись своего романа я хотел передать П. А. Павленко, — вспоминал через два десятилетия Марков, — но не решился и отнес в Гослитиздат. Зная, что рукописи читают не сразу, я купил билет и собрался уже ехать обратно в Сибирь. Но перед отъездом все же позвонил в издательство, и мне сказали: „Вот вы где! А мы вас ищем с милицией!“ Случилось так, что рукопись мою прочитал как раз Павленко. Он дал положительный отзыв. Мне пришлось продать билет и остаться»13.

«Строговых» в Гослитиздате прочитает и И. Э. Бабель. А затем в один из приездов Маркова в Москву состоится и их личное знакомство.

«Я прочел вашу рукопись с удовольствием, — скажет маститый писатель начинающему прозаику. — Вы мир видите просто и просто о нем пишете… Учтите: ничто не имеет столько нераскрытых возможностей, сколько настоящее чувство художественной простоты. Если вы будете следовать этому — вас ждут удачи»14.

Мудрому совету старшего товарища по литературе Марков последовал. В дальнейшем он в действительности писал просто, но не упрощенно, не допуская неточностей, словесной эквилибристики, неоправданных повторов и расплывчатости сюжетных линий.

А работу над «Строговыми» прервет Великая Отечественная война, и вторая книга романа в свет выйдет только в 1946 году в Иркутском областном издательстве.

Суровые военные испытания, выпавшие на долю нашей страны и народа, не обойдут стороной и Маркова, получившего страшную весть в родном селе Ново-Кусково, куда он приехал с женой и дочкой порыбачить, походить по тайге с ружьишком и поработать над второй книгой «Строговых», и ушедшего на войну добровольцем. Более четырех лет прослужит он в войсках Забайкальского фронта в редакции войсковой газеты «На боевом посту». Примет Марков участие и в походе через Хинган, а также в разгроме отборных соединений Квантунской армии. О личных впечатлениях тех лет и военных действиях в Забайкалье, Монголии и Маньчжурии Марков поведает читателю в повести «Орлы над Хинганом», написанной в 1948 году, а затем, через тридцать лет, в документальной повести «Моя военная пора».

В том же 1948 году в издательстве «Советский писатель» роман «Строговы» будет впервые издан в полном объеме. Он принесет писателю по-настоящему большой успех и тысячи восторженных писем от читателей. Высоко «Строговых» оценит и критика. В 1952 году роман отметят Сталинской премией третьей степени.

«Строговы» были событием. История борьбы за кедровник, который хотят заполучить в собственное пользование кулаки Юткин и Штычков, стала тем событийным фоном, которым писатель хотел заинтересовать читателя.

Однако заинтересовать читателя было не так и просто, к тому времени он был уже знаком с удостоенной Сталинской премии второй степени «Даурией» К. Седых.

Со времени прихода «Строговых» к массовому читателю Марков обретает свой неповторимый творческий стиль и, по сути, определяется с основной, главенствующей темой последующих своих произведений.

Явственно тогда же обозначается и приверженность Маркова к крупным формам, что найдет продолжение и в последующих работах художника.

«Строговы», если не вдаваться в социально-психологический подтекст романа, — произведение, относящееся к историческому жанру. События, описанные в нем, начинают развиваться в конце XIX века, а заканчивается повествование главой, в которой рассказывается, как с установлением в Волчьих Норах советской власти в этих местах начинается новая жизнь, которую крестьяне связывают с работами по освоению природных богатств Юксинской тайги.

В центре внимания писателя — жизнь семьи Строговых, обосновавшейся на глухой таежной пасеке, о чем Марков и говорит в самом начале романа: «…Строговы жили на скромные доходы от пасеки; подспорьем служила охота, а кроме того, кедровые орехи, грибные и ягодные угодья тайги. Жили на пасеке семьей из пяти человек: старики Захар с Агафьей да родной брат Агафьи — дед Фишка — и Матвей с молодой женой Анной.

Пятистенный дом Строговых, окруженный густо разросшимися кустами черемухи, стоял на косогоре, окнами к южной, солнечной стороне. От дома влево — двор, крытый по-сибирски наглухо, вправо — пасека.

У подножья косогора — речка Соколинка с прозрачной родниковой водой. За речкой опять косогор, за ним — долины, холмы, мелколесье, нераспаханные вольные сибирские земли.

К северу от пасеки — стеной тайга. Тайга на тысячи верст и безлюдье, простор, глушь…»15

Так и начинал Марков большое повествование о Сибири и сибиряках. Затем в 1960 году появится роман «Соль земли», где мы повстречаем новое поколение Строговых. Несколько позже свет увидит роман «Отец и сын», во многом автобиографичный, рассказывающий историю отца и сына Бастрыковых, связанную с событиями по созданию первой коммуны на Васюгане… С тех самых пор сибирская тема не отпускала писателя.

 

4.

 

Творческой вершиной в пятитомной эпопее Маркова о Сибири, вне всякого сомнения, стал роман «Сибирь». Словом «эпопея», при некоторой условности и отсутствии общего сюжетного начала, критики и литературоведы тем не менее обозначали все пять романов писателя: «Строговы», «Соль земли», «Отец и сын», «Сибирь», «Грядущему веку». Думается, что это объединение в единый эпический цикл было правильным, посему не станем от него отказываться и мы.

На сей счет вполне определенно, подметив главное, высказался и А. Горшенин: «Романы „сибирской эпопеи“ Г. Маркова имеют один корень, взросли на одной почве, вращаются в принципе вокруг одних и тех же магистральных проблем жизни Сибири во всех трех ее измерениях. Развитие, движение «сибирской эпопеи» идет одновременно и вширь, и вглубь. Если „Соль земли“ и „Отец и сын“ в той или иной мере продолжают „Строговых“ — новые поколения (Матвей и Артем Строговы, Алеша Бастрыков) как бы принимают эстафету у своих дедов и отцов, дальнейшими своими поступками доказывая состоятельность и непреходящую актуальность идеи о непрерывности революции и преемственности поколений в борьбе за утверждение ее идеалов, то в романе „Сибирь“, отражающем примерно тот же исторический период, что и „Строговы“, происходит углубление художественного исследования тех условий и предпосылок, которые способствовали возникновению и укреплению революционного сознания сибиряков»16.

В романе «Сибирь», гармонично объединившем как эпическое, так и лирическое начало, Марков изобразил этот необъятный, овеянный легендами и былями край в его своеобразии и красоте, показав величие, природную мощь, изобилие, суровость, загадочность, присущие сибирской земле. Явственно заметен в повествовании и удивительный, неповторимый сибирский колорит. На его фоне писатель красочно рассказывает нам о необыкновенной природе, о народных обычаях, о древних курганах и находках, о ловле рыбы, витье веревок, о традиции таежников оставлять для других людей все самое необходимое, без чего нельзя обойтись в таежных условиях. Принципиально Марков подошел и к показу обобщенного, собирательного облика сибиряка тех лет, напрочь отвергая, как и в предыдущих романах «Строговы», «Соль земли», «Отец и сын», предвзятое, одностороннее представление о сибиряках, как диких, отставших людях, живущих по патриархальным канонам в страшном и жестоком мире, где разумные мысль и действие отодвинуты на задний план.

Тем не менее главными действующими лицами в этом произведении становятся не коренные жители, рожденные на сибирских просторах, а ссыльный Иван Акимов и его невеста Катя Ксенофонтова. И пассаж сей не был случайным. Марков целенаправленно представлял Сибирь глазами людей пришлых, незнакомых с характерными особенностями данного региона и, соответственно, непредвзятых, не ангажированных в своей слепой привязанности к этому краю. Они-то и смотрят на Сибирь свежим глазом, испытывая некий познавательный настрой. Заинтересованы эти герои и в изучении реального положения дел в крае, новых человеческих натур и крестьянских судеб.

Сковывают же их в этом стремлении реальные ограничения, на которые они идут, являясь революционерами. Потому-то несколько проще изучать Сибирь получается все ж у пытливой Кати, однажды для себя мысленно отметившей: «Сибирь… Она в Сибири… Умопомрачительно! Приехала сама, вызвалась добровольно… Если б кто-нибудь пять лет назад предрек бы ей все это, она бы сочла того сумасшедшим…»17 Ей удается пробраться в деревню, увидеть жизнь сибирских крестьян и даже выступить перед молодежью. Задумывается она и о расслоении крестьянства, его причинах. Узреть тот социальный срез, достаточно выпукло выписанный Марковым, можем и мы, разумеется смотря на него с учетом принципиального обстоятельства, заключающегося в том, что роман этот повествует прежде всего о революционерах и тех, кто задумывается о необходимости революционных преобразований.

Не стоит при этом полагать, что роман «Сибирь», основная сюжетная линия которого связана с образом двадцатитрехлетнего профессионального революционера-большевика Акимова, вчерашнего студента петербургского политехнического института, отбывавшего ссылку в Нарыме и в октябре 1916 года получившего задание ЦК РСДРП незамедлительно направиться в Стокгольм, дабы спасти от расхищения архив известного ученого и исследователя Сибири профессора Лихачева, — произведение предельно идеологизированное и безмерно выхолощенное на предмет строгого соответствия партийности в литературе, которая для Маркова всегда имела приоритетное значение. При явном следовании в фарватере этого требования, а также при том, что главными героями романа становятся большевики, его, как крупное эпическое полотно, рассматривать следует с разных ракурсов. И с чисто художественных, начиная с языковых особенностей письма, и с сугубо реалистической стороны, позволяющей ответить на ключевой вопрос: а достоверно ли описал то время Марков? Не сгустил ли краски?

Думается, что истине писатель никак не противоречил, не выводя в данном историческом, или, как принято было называть в советском литературоведении, историко-революционном романе ни одного исторического лица. А вот крестьяне, рыбаки, охотники, лавочники, попы, сельские старосты, кулаки-мироеды, полицейские, чиновники в «Сибири», наблюдаемые в череде драматичных событий с побегами ссыльных, с облавами, сельскими сходами, вечерками, праздничными выходами охотников в тайгу, свадьбами и необычными происшествиями на великом Сибирском тракте, не воспринимаются искусственными. Они не плод фантазии писателя, желавшего представить их однобоко, лишь показывая зарождение революционных настроений у некоторых из них, таких, например, как неутомимый труженик, умелец Степан Лукьянов, забывая при сем об основных чертах и родимых пятнах того дооктябрьского времени.

Вообще же образы исконных сибиряков у Маркова написаны довольно-таки колоритно, с явной авторской симпатией, основанной на первых детских и юношеских впечатлениях, когда будущий писатель только начинал присматриваться к своим землякам, внешне суровым, но с богатым духовным миром и устоявшимися представлениями о жизни, человеческих взаимоотношениях, труде.

Среди героев из народа, олицетворявших Сибирь и сибиряков, особо люб писателю, по всей видимости, был удивительный старик Федот Федотович Безматерных, неутомимый жизнелюб, своеобразный поэт тайги, выходец из рабочей среды, еще в 70-е годы XIX века участвовавший в одной из первых рабочих стачек в России и осужденный на каторгу и вечное поселение в Нарымском крае. Его Марков показывает в неразрывной связи с ставшей для него родной сибирской землей, исхоженной им вдоль и поперек. И кажется, что, как ни обширна тайга, а нет все же в ней мест, незнакомых Безматерных. Лучшего проводника, заботливого и не устающего просвещать, настоящего «таежного профессора» для Ивана Акимова и быть не могло. Да и для нас, читателей, образ этот — словно открытие, неистощимый источник практических знаний о матушке-Сибири.

Примечательно и то, что в пути, пролегавшем по извилистым дорогам, вдоль речных гладей Оби, Парабели, Кети, Чулыма, Юксы Ивану Акимову, как и Кате Ксенофонтовой, повстречается немало других интересных людей, смелых, боевых, знающих таежные тропы. Семьи Горбяковых и Лукьяновых, крестьянин Ефим Власов, молодой тунгус Николка, помогающий ссыльным отшельник и правдоискатель Окентий Свободный и становятся в романе олицетворением самобытных сибирских характеров. По их делам и думам молодые большевики переживают «узнавание» Сибири. Благодаря этим героям Сибирь постигали и миллионы читателей.

Дивную встречу подарит нам Марков и с мудрой старухой Мамикой, моральный авторитет которой в деревне непререкаем. Жена Степана Лукьянова Татьяна Никаноровна так рассказывает Кате о ней: «У нас, правда, в Лукьяновке, потише, чем в других местах… А все оттого, что есть мировой судья, слава богу, пока живая. Зовут Мамика. Старуха. Говорят, скоро сто лет стукнет. В такие годы многие из ума выживают, а эта — наоборот. Из себя хилая, в чем душа держится, а ума — палата и год от году все мудрее… С дочерью живет. Сынов покрошила война. Старших два пали еще от японцев, а младшего загубил германец… Мамика — это по-нашему, по-деревенски, вроде мать всех. А зовут ее Степанида, по отцу Семеновна»18.

Введя в повествование Мамику, столетнюю старуху, далекую и от революционных помыслов, и тем более от большевизма, о котором она, наверное, нигде и не слышала, Марков решает принципиально важную задачу по показу преемственности поколений и незыблемых нравственных устоев, царивших в сибирских деревнях того предреволюционного времени. Мудрость народная, говорит нам писатель, как раз и заключалась в том, что в сибирских селениях такие вот Мамики и выступали в качестве верховных авторитетов. То бишь младшие, как это и было заведено испокон веков, почитали старших, прислушивались к ним. Потому и считают лукьяновцы Мамику своей праматерью, почитая ее за справедливость, рассудительность и строгость. В ней-то и видим мы откристаллизованные за долгие годы жизни бессмертные народные черты, основанные на таких основополагающих понятиях, как честь и совесть, справедливость и добропорядочность. Неслучайно посчитает Марков необходимым скрываться Кате Ксенофонтовой, после побега из-под ареста за большевистскую агитацию, именно в избе старой Степаниды, показывая таким образом и то, что не принято было у сибиряков отказывать в помощи и защите людям преследуемым и гонимым. А уж разделить кров с каждым нуждающимся так и вовсе считалось делом обязательным и богоугодным…

Не откажется помочь Кате и щуплый старик с редкой бородкой и лохматой, непричесанной головой Окентий Свободный. Между ними произойдет и занимательный диалог, показывающий философские воззрения старика, явно противоречивые, но и не лишенные определенного смысла и оснований для их зарождения. Так, после вопроса Кати к Окентию, в кого он верит, Марков представил читателю следующий разговор между этими неординарными людьми:

«— Ни в бога, ни в черта, ни в царя, — переходя с писклявого голоса на твердый и резкий тон, ответил Окентий, и кончик его носа вызывающе приподнялся.

— Ну, а все-таки во что-нибудь вы верите? Без веры жить невозможно. Например, в материальность мира верите? В человеческое счастье верите? — Катя в последние дни мало разговаривала и сейчас испытывала удовольствие от возможности задавать Окентию вопросы. Она оживилась, глаза ее загорелись.

— Скажу, дочь, во что верю, — приподняв руку, остановил ее Окентий. — Верю в Природу. Она была до нас вечно и будет после нас вечно. И существа будут, как и были. Такие ли, как при нас, или иные, но будут. Все от солнца, дочь. Солнце кончится — и земле конец. И будет это не скоро. Сосчитать нельзя — счету не хватит у человека. Потому что ум у него короткий. А что будет дальше, не знаю, но что-то все-таки будет. Ничего не может не быть.

„Стихийный материалист“, — промелькнуло в голове Кати, и она поторопила Окентия все тем же вопросом:

— А в счастье человека верите?

— Измельчали людишки, разменяли людское на зверское. — Окентий вскинул свою голову, и кончик его носа заострился, как бы невидимо вонзаясь в Катины любопытствующие глаза. — Свобода от страха, дочь, в этом счастье человека… Я пробился, дочь, к этому через страдания. Гнет страха преследовал меня. Вначале был страх, который внушала семья. Страх перед родителями. Потом страх перед обществом. С малых лет грозовой тучей висел над моей бедной головой страх перед богом. Пожалуй, самый большой страх. А страх перед царем? А страх перед нечистой силой? Перед голодом? Перед смертью? Я не жил, а трепетал, душа моя всегда была собрана в комок…»19

А далее Окентий говорит Кате о силе человеческой души: «Человек, дочь, чем слаб, тем и силен: душа. От нее он может стать суеверным калекой, которого то бог, то сатана будут преследовать каждую минуту, а может от нее же, от души, стать бесстрашным богатырем… которому все нипочем… подвластно самое неподвластное»20. И стать им можно, по уразумению старика, лишь в том случае, если душа отвергнет страх, восстанет против него.

Образы Лукьяновых, Мамики, Федота Федотовича, Окентия и дают нам возможность рассмотреть, прочувствовать ту неразрывную связь простого сибиряка с родной землей, с народными узами, традициями, устоями и неписаными законами, свято чтимыми людьми, привыкшими жить своим, а не чужим трудом.

Демонстрации неизбежности революции как единственно возможной силы, способной изменить повседневную жизнь большинства народа, а вместе с ним избавить и саму землю от хищнического, потребительского отношения к ней, посвящал этот свой роман Марков, когда начинал над ним работать в конце 60-х годов прошлого столетия. При этом следует подчеркнуть и одно принципиальное обстоятельство. Роман «Сибирь» ни в коей мере не стал продолжением творческой разработки темы о приходе сибирского мужика к революции, которую писатель талантливо развил в своем первом романе «Строговы». Да и проблематика романов несхожая. Роднит же их то, что писались они о Сибири и сибиряках, а также и тех, кто, как Иван Акулов, Катя Ксенофонтова, профессор Лихачев, в этот край, не будучи его уроженцами, влюбляются; ну и, конечно, те хронологические рамки, в которых Марков выстраивал сюжетные линии этих внушительных по объему, содержанию и смысловой нагрузке произведений.

Очевидно и то, что «Сибирь» — более глубокое, наполненное социально-психологическими и философскими размышлениями и обобщениями творение, выходящее за рамки семейной хроники о жизни Строговых. В нем присутствуют исключительно важные мысли исследователя Сибири профессора Венедикта Лихачева, который в романе выступает как бы главным предтечей тех преобразований, неминуемость которых он предвидел еще до Великой Октябрьской революции. Символичны и его слова, которые в конце романа Иван Акулов, не застав профессора в живых в злополучном Стокгольме, куда он так мучительно долго пробирался из Сибири, прочтет на седьмой странице его набросков к работе «Сибирь (введение)»: «Родина моя накануне социальных потрясений. Буря и разрушает, и создает условия для роста новых сил. Даже на опустошенных ею участках вырастает лес и гуще и крепче. Не будем бояться этой бури. Пусть она пронесется, как смерч. Иначе родная земля не очистится от скверны. Иначе бесталанные люди — всякого рода мерзавцы и самозванцы — будут продолжать топтать мой народ, изгаляться над его великой и прекрасной душой, взнуздывать его в пору благородных порывов, глушить его высокие стремления.

Нет, не будем бояться бури!»21

Буря в России настанет очень скоро. Но в романе о ней речи не идет, так как все действие повествования писатель уложил в какие-то четыре календарных месяца, бывших предшественниками февральских событий 1917 года. Оттого и представляют неподдельный интерес раздумья профессора Лихачева, досконально изучившего колоссальный природный потенциал Сибири и задумывавшегося над тем, как его использовать на благо России. Эти мысли, сформулированные ученым накануне грандиозных социальных потрясений, — а Лихачев, бесспорно, стал образом собирательным, ибо представлял научную школу России второй половины XIX — начала XX веков, — потому и оказались столь убедительными, что были созвучны и гражданской позиции самого Маркова, долгие годы изучавшего историю освоения Сибири, находившего даже материалы, свидетельствовавшие об изыскательской деятельности ссыльных революционеров и о том, какие они принимали меры, чтобы эти научные данные не попали в распоряжение иностранцев; внимательно отслеживавшего повседневность края, интенсивно развивавшегося в советские годы. Кстати, о грандиозных успехах в деле освоения сибирских просторов, чему сам был свидетелем, Марков писал и в своих публицистических статьях и очерках, среди которых выделю следующие: «Край чудес», «Приметы нашего времени», «На Средней Оби», «Средняя Обь, сентябрь», «На томской земле», «Преображение Алтая», «Открытие века», «Великое наступление».

Роман «Сибирь», написанный без малого полвека назад и отмеченный в 1976 году Ленинской премией, не растерял своей актуальности и в наше время. Даже, может быть, воспринимается он сегодня острее, чем в советские годы. Почему смею так думать? Да потому, что в сегодняшней Российской Федерации вновь, как и в царской России, наличествуют проблемы, связанные со справедливым распределением и рациональным использованием природных богатств. И хотя формально они и принадлежат народу, на самом же деле распоряжаются ими те, кто от народа нашего, от большинства россиян далек и на Россию зачастую смотрит лишь как на бездонный источник обогащения.

В непростом положении находится в наши дни и отечественная наука, роль ее в обществе все менее существенна, а Академию наук и подавно превратили в организацию, не управляющую деятельностью отраслевых научных институтов и учреждений. Не прекращается, к сожалению, и отток наших научных кадров за рубеж.

Стало быть, есть все основания говорить о прямой параллели между сегодняшней действительностью и тем положением дел, о котором писал профессор Лихачев более века назад. Вряд ли не созвучны нашему времени такие его слова: «Царскому правительству давно бы надлежало прислушаться к голосу российских ученых и рачительно взвесить огромные выгоды, которые принесет этот путь (имеется в виду комплексная деятельность ученых и реального производства по освоению территорий Сибири. — Р. С.) экономическому развитию России»22.

Назвав это крупное полотно словом «Сибирь», Марков не только выразил собственные чувства любви и привязанности к суровому краю, но и многозначительно намекнул на то, что познание Сибири продолжается и самоотверженный, граничивший с гражданским подвигом труд славных предшественников не был напрасным. Не зря они испытывали неимоверные трудности и рисковали жизнью, а порою и отдавали ее во имя светлого будущего, ставшего годы спустя реальностью.

А о ней, той самой реальности и повседневности советского времени Марков знал не понаслышке, не одно десятилетие наблюдая за тем, как его родная Сибирь преображалась. И как бы сегодня мы ни пытались уйти от политических обобщений и выводов, оставляя при себе свои мировоззренческие взгляды и политические предпочтения, но нельзя тем не менее не признавать, к примеру, правоту таких слов писателя, написанных шесть десятилетий назад, которые опять же в наше время не могут казаться нам сплошь архаичными: «Сибирь — земля чудес! Это действительно так. Долго и много можно рассказывать о богатствах ее природы, но всего не расскажешь, тем более что каждый день приносит новые вести об этих чудесах, новые открытия непознанных сокровищ.

Сибирь своими несметными богатствами всегда влекла к себе людей. Протягивал к сокровищам Сибири свои коварные щупальца и иностранный капитал. Однако раскрытия ее сокровищ прежде не произошло, да и произойти не могло. Старая Россия не могла овладеть природой Сибири не только потому, что у нее не было машин, но и потому, что капитализм не мог создать стройной системы в изучении и использовании богатств Сибири. Его проникновение в Сибирь отмечено хищничеством и разграблением ее богатств»23.

На фоне этих размышлений о прошлом Сибири, ее настоящем и будущем, а произведения Маркова вольно и невольно их неизменно вызывают, эффектно смотрится оценка писателя, данная им сибирским будням конца шестидесятых годов минувшего столетия. Так, в очерке 1969 года «Открытие века» Марков писал: «Недавно я вернулся из Сибири. Я видел ее в восхитительном зимнем убранстве. Безбрежные просторы, покрытые серебром леса и снега, снега до самого горизонта. Вспомнились слова одного поэта: „В декабре в той стране снег до дьявола чист, и метели заводят веселые прялки…“

Был в некоторых городах Сибири: в Бийске, в Новосибирске, осмотрел новостройки, знакомился с культурной и литературной жизнью. Гигантский размах созидания! Когда охватываешь его умом, невольно вспоминаются мудрые слова Ломоносова, сказавшего, что могущество России будет прирастать Сибирью.

Открытия, связанные с нефтяными и газовыми богатствами Западной Сибири, названы за рубежом открытием века. И это поистине чудо! Уже через два года Тюменская и Томская области будут давать свыше 30 миллионов тонн великолепной нефти — вдвое больше, чем вся царская Россия. Впереди — куда более внушительные рубежи. Недалеко время, когда нефтяная промышленность Западной Сибири даст 100 миллионов тонн черного золота в год. А какие возможности откроются перед индустрией Новосибирска, Томска, Кузбасса, когда по уже сооружающимся трубопроводам туда придет природный газ!»24

Аж дух захватывает от вдумчивого осознания того, какие величественные преобразования в жизни Сибири смог лицезреть сын потомственного охотника из лесной глуши, только в семнадцать лет впервые увидевший крупное сибирское село. Всего-то сорок лет прошло с той поры, а как разительны перемены! Важно в этой связи отметить и то, что об этих грандиозных новациях, кардинально менявших устоявшиеся представления о жизни Сибири, как и ее саму, Марков писал не только как литератор, дабы в первую очередь привлечь к ним внимание массового читателя, но и как государственник, крупный общественно-политический деятель, искренне ратовавший за то, чтоб новшества эти скорее укоренялись.

Георгий Мокеевич Марков оставил потомкам внушительное литературное наследие, лучшие вещи из которого были к тому же и вполне удачно экранизированы и о котором, разумеется, в одночасье не скажешь. Хочется верить, что оно не будет забытым и к нему обратят свои взоры новые поколения. Искренне хочется верить и в то, что в народе поймут и воспримут его фигуру во всем многообразии — как писателя, гражданина, крупного общественного и политического деятеля своей советской эпохи, в которой он жил, творил и которую считал достойной для своего многонационального народа. Такими именами нельзя разбрасываться и сводить все к политике. Литература действительно нередко имеет с политикой самую тесную связку. Но все же о писателе, какие бы должности он ни занимал, следует говорить прежде всего как о художнике, а в том, что Марков был художником по-настоящему крупным, необычайно талантливым и самобытным, думается, сомнений быть не может.

 

Примечания

 

1 Грядущему веку — о земле отцов // Советская Россия, 2006, 20 апреля.

2 Слово для дела или дело для слова? // Литературная газета, 2011, 20 апреля.

3 Смердов А. Мера жизни и правды // Сибирские огни, 1981, № 4. С. 177.

4 «Он никогда не торопился с выводами» // Литературная газета, 2011, 20 апреля.

5 Марков Г. М. Собрание сочинений : в 5 т. Т. 5. Рассказы, статьи, очерки. — М., «Художественная литература», 1974. С. 148—149.

6 Там же. С. 203.

7 Там же. С. 155.

8 Там же. С. 157.

9 Там же. С. 158.

10 Жертвовать собой ради Отечества или Отечеством ради себя? // Советская Россия, 2019, 31 октября.

11 Марков Г. М. Собрание сочинений : в 5 т. Т. 5. Рассказы, статьи, очерки. — М., «Художественная литература», 1974. С. 144.

12 Горшенин А. Сердце, отданное Сибири // Сибирские огни, 1986, № 4. С. 146.

13 Марков Г. М. Собрание сочинений : в 5 т. Т. 5. Рассказы, статьи, очерки. — М., «Художественная литература», 1974. С. 149.

14 Там же. С. 342.

15 Марков Г. М. Собрание сочинений : в 5 т. Т. 1. Строговы. — М., «Художественная литература», 1981. С. 42.

16 Горшенин А. Сердце, отданное Сибири // Сибирские огни, 1986, № 4. С. 147.

17 Марков Г. М. Сибирь. — М., «Художественная литература», 1988. С. 208.

18 Там же. С. 226.

19 Там же. С. 325—326.

20 Там же. С. 327.

21 Там же. С. 558.

22 Там же. С. 554.

23 Марков Г. М. Собрание сочинений : в 5 т. Т. 5. Рассказы, статьи, очерки. — М., «Художественная литература», 1974. С. 183—184.

24 Там же. С. 316.

 

Руслан Семяшкин

100-летие «Сибирских огней»