Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Веселые картинки в альпийском переплете
Рассказы
Файл: 
02_buyanov_vkvap.zip (52.65 КБ)
02_buyanov_vkvap.zip (52.65 КБ)
Борис БУЯНОВ
В АЛЬПИЙСКОМ ПЕРЕПЛЕТЕ
Рассказы
Я родился и вырос в теперь многим известном, а тогда очень засекреченном городке — Красноярск-19. Почему-то принято считать, что все засекреченные города занимались выпуском военной продукции. У нас было совсем не так. Завод — да какой там завод, так, заводишко — выпускал «Аппенцеллер». А засекречено все было потому, что этот напиток выпускался без лицензии. Более того, никто из работников завода (а их было человек триста) никогда и не слышал этого названия. Чтобы максимально исключить утечку информации, на каждую бутылку «Аппенцеллера» наклеивалась этикетка с надписью «Политура». Ну, «Политура», так «Политура». Хотя зачем секретность? Это сейчас, когда отрылись архивы, все знают, какое стратегическое значение имел тогда «Аппенцеллер» с этикеткой «Политура». От его продажи страна получала не меньше, чем сейчас от нефти. И в дипломатии он играл существенную роль. Приглашает, скажем, какая-нибудь кремлевская шишка после ритуальных приемов с поцелуями, к примеру, швейцарского дипломата к себе в кабинет. Открывает один из пуленепробиваемых сейфов, достает оттуда бутылку с надписью «Политура» и, разливая и при этом ехидно ухмыляясь, кивком головы молчаливо вопрошает: «Ну, как?..» Швейцарский дипломат сразу же по цвету и вкусу безошибочно определяет родной «Аппенцеллер». «Да... — думает он, ответно ухмыляясь в специально отращенные для дипломатических улыбок усы. — Они уже и «Аппенцеллер» успели политизировать. Это надо же! Политура — полит-ура! Действительно, крепка Советская власть!» После этого все важные договоры и соглашения подписывались без проволочек.
Не сразу народ в нашем городке раскумекал, что «Политура» наша — не совсем политура, вернее, совсем не политура. Помог один случай.
Отец мой на проходной этого самого завода работал. Конечно, и оттуда несли, и еще как!.. Ну, так жили... Но правило было негласное: десять бутылок выносишь — одну вахтеру. И скопилось у нас дома этого «Аппенцеллера» — уж точно полпогреба. И куда его? На рынок в соседний город не вывезешь, строгие проверки при выезде из зоны. А тут новые полы в доме решили настилать, как водилось, деревянные. Краски в продаже тогда практически не было, ну и решили полы покрасить этой «Политурой». А в процессе покраски не заметили, что окрестные кошки, громко мяукая, почему-то упорно крутятся вокруг нашего дома. А когда заметили — было уже поздно.
Звон первого разбитого окна раздался с террасы, второго — из кухни, затем из остальных комнат. Это очумевшие кошки с разбегу кидались в окна и, прорвав преграду, неистово кидались на пол, прикрывая его рваными ранами и поливая кровью, алчно вылизывали свежевыкрашенные доски, вопя при этом то ли от боли, то ли от экстаза, а может быть, и от того, и от другого.
Когда сдохших кошек вывезли и закопали за городом, народ сначала призадумался, а затем началось повальное пьянство. Не пили только младенцы и беременные женщины, хотя, наверное, и они иногда прикладывались.
В перестройку заводик закрыли, а городок не сразу, но рассекретили.
Потом, считая себя борцом за демократию, я дважды оказывался в рядах защитников Белого дома в Москве. Сначала — в августе 91-го, потом — в октябре 93-го. Второй раз защитить Белый дом не удалось. Начались аресты, преследования.
Убегая в очередной раз от собак, которые упорно шли по моему следу, я оказался на станции «Павелецкая-товарная». Заслышав лай, подумал, что уже все. Вдруг порывистый ветер, кружа листья, донес до меня знакомый запах «Аппенцеллера». Двигаясь короткими перебежками на этот запах и стараясь не сбиться, я наткнулся на стоявший на путях состав, источающий знакомый аромат, и, не задумываясь, залез в один из вагонов.
Мне удалось спрятаться между ящиками бутылок. Не знаю, сколько времени провел я в вагоне. Состав тронулся, и мы поехали. Поезд пересекал границы, я слышал голоса иноземных пограничников и таможенников, лучи фонариков которых скользили по ящикам при очередной проверке. Мне повезло: меня не нашли. Я был в полном бреду.
Очнулся на больничной койке. Стоявшие у постели о чем-то спросили меня на незнакомом языке. От смущенья я отвел взгляд и посмотрел в окно. За окном развевался швейцарский флаг.
— «Аппенцеллер»! — произнес я единственное швейцарское слово, которое знал, не ведая, что спросили мою фамилию, так как никаких документов при мне не нашли.
Так меня и записали.
И теперь, выпив свои двести граммов «Аппенцеллера» в приграничном швейцарском кабачке, я с удовольствием показываю удивленному официанту удостоверение личности со своей новой фамилией. Деньги за «Аппенцеллер» с меня почему-то не берут.
ДЕТСТВО МОЕ ЗОЛОТОЕ… ШВЕЙЦАРСКОЕНе сразу народ в нашем городке раскумекал, что «Политура» наша — не совсем политура, вернее, совсем не политура. Помог один случай.
Отец мой на проходной этого самого завода работал. Конечно, и оттуда несли, и еще как!.. Ну, так жили... Но правило было негласное: десять бутылок выносишь — одну вахтеру. И скопилось у нас дома этого «Аппенцеллера» — уж точно полпогреба. И куда его? На рынок в соседний город не вывезешь, строгие проверки при выезде из зоны. А тут новые полы в доме решили настилать, как водилось, деревянные. Краски в продаже тогда практически не было, ну и решили полы покрасить этой «Политурой». А в процессе покраски не заметили, что окрестные кошки, громко мяукая, почему-то упорно крутятся вокруг нашего дома. А когда заметили — было уже поздно.
Звон первого разбитого окна раздался с террасы, второго — из кухни, затем из остальных комнат. Это очумевшие кошки с разбегу кидались в окна и, прорвав преграду, неистово кидались на пол, прикрывая его рваными ранами и поливая кровью, алчно вылизывали свежевыкрашенные доски, вопя при этом то ли от боли, то ли от экстаза, а может быть, и от того, и от другого.
Когда сдохших кошек вывезли и закопали за городом, народ сначала призадумался, а затем началось повальное пьянство. Не пили только младенцы и беременные женщины, хотя, наверное, и они иногда прикладывались.
В перестройку заводик закрыли, а городок не сразу, но рассекретили.
Потом, считая себя борцом за демократию, я дважды оказывался в рядах защитников Белого дома в Москве. Сначала — в августе 91-го, потом — в октябре 93-го. Второй раз защитить Белый дом не удалось. Начались аресты, преследования.
Убегая в очередной раз от собак, которые упорно шли по моему следу, я оказался на станции «Павелецкая-товарная». Заслышав лай, подумал, что уже все. Вдруг порывистый ветер, кружа листья, донес до меня знакомый запах «Аппенцеллера». Двигаясь короткими перебежками на этот запах и стараясь не сбиться, я наткнулся на стоявший на путях состав, источающий знакомый аромат, и, не задумываясь, залез в один из вагонов.
Мне удалось спрятаться между ящиками бутылок. Не знаю, сколько времени провел я в вагоне. Состав тронулся, и мы поехали. Поезд пересекал границы, я слышал голоса иноземных пограничников и таможенников, лучи фонариков которых скользили по ящикам при очередной проверке. Мне повезло: меня не нашли. Я был в полном бреду.
Очнулся на больничной койке. Стоявшие у постели о чем-то спросили меня на незнакомом языке. От смущенья я отвел взгляд и посмотрел в окно. За окном развевался швейцарский флаг.
— «Аппенцеллер»! — произнес я единственное швейцарское слово, которое знал, не ведая, что спросили мою фамилию, так как никаких документов при мне не нашли.
Так меня и записали.
И теперь, выпив свои двести граммов «Аппенцеллера» в приграничном швейцарском кабачке, я с удовольствием показываю удивленному официанту удостоверение личности со своей новой фамилией. Деньги за «Аппенцеллер» с меня почему-то не берут.
Я всегда считал, что вырос в небольшой швейцарской деревушке. Только я долго не знал об этом. А так как родители почему-то от меня этот факт скрывали, то я был в полной уверенности, что детство и юность мои прошли не в деревушке, а хоть и в небольшом, но все же городе. И отнюдь не в швейцарском. Тогда вообще все мудрили и хитрили, чтобы такие, как я, ни о чем не догадывались, устраивали, к примеру, тридцатиградусные морозы. Ну где, скажите, в Швейцарии им взяться? Вот и устраивали.
Однажды в такие морозы, на прогулке в швейцарских яслях, я надул в штаны — швейцарские воспитательницы этого не заметили, они были поглощены лепкой настоящей швейцарской снежной бабы, маскируя ее под снежную бабу не швейцарскую. И имена-то у воспитателей в яслях, детском саду, потом в школе тоже были не швейцарские. Их нужно было всех звать почему-то по имени-отчеству. А разве в Швейцарии такое бывает? Нет, конечно. Но тогда я этого просто не знал.
Надув в штаны, я благополучно пролежал очень долго в районной швейцарской больнице — все кантоны тогда, опять же в целях маскировки, районами назывались. Проболев типично швейцарским хроническим тонзиллитом, я несколько лет отходил в швейцарский детский сад при заводе «Красный строитель» — название, естественно, и в этом случае для прикрытия. Там мы в течение трех лет разучивали самую популярную песню о родном, навеки любимом швейцарском крае с березками, рябинами и ракитами над рекой и спрашивали у всех подряд, где такой еще можно найти, на что получали молчаливый ответ, что нигде, и это, пожалуй, соответствовало действительности.
Школа была «седьмой», но на всякий случай ее прозвали «деревянной», намекая на обилие горных лесов в конфедерации. Саму страну мы конфедерацией никогда не называли, а называли, наоборот, федерацией и, разумеется, совсем не швейцарской. И говорили о ней почему-то как о самой большой стране мира, учитывая, видимо, общую площадь горных склонов и доньев озер.
Летом и зимой мы ходили на озера, называемые — теперь я знаю, почему — речкой Семиславкой. Разделенная двумя мостами и почти не текущая в более крупную реку, она совсем не была похожа не речку, что выдавало всю ее озерную сущность. Весной и осенью мы на озера не ходили.
В школе на уроках по-швейцарски разговаривать нам не разрешали, зато мы вовсю оттягивались на переменах, постоянно перебрасываясь артиклями, причем артиклями определенными. Тогда мы не знали, что это артикли, и считали их просто определенными словами из трех или из пяти букв.
Нас принимали в октябрята, в пионеры, в комсомольцы, и мы с удовольствием в них принимались, поскольку тогда и в голову не приходило, что в Швейцарии таких понятий не существует. Зачем взрослым нас нужно было обманывать — ума ни приложу. Только с оценками нас не обманывали: отличники получали швейцарские пятерки, хорошисты — швейцарские четверки, и так далее. Самая плохая оценка называлась «кол», видимо, по-ретроромански.
Еще мы летом отрясали яблони у швейцарских крестьян, зимой ходили на лыжах по швейцарским равнинам — горы от нас упорно скрывали, весной собирали березовый сок, не зная, что березы в Швейцарии почти не растут, осенью ездили помогать в коллективное хозяйство, поскольку швейцарские фермеры, хоть и были единоличниками, в это время все коллективно напивались «Аппенцеллером», официально им не называвшимся, а их единоличные хозяйства становились на это время коллективными — их называли «колхозами», опять-таки по ретроромански, от того же слова «кол».
Еще мы любили играть в «дурака» и подкидывать друг другу карты. Кто к концу игры оставался с пустыми руками, дураком почему-то не считался. Ну, совсем не по-швейцарски! Такой простой вещи мы тоже тогда не знали, как и того, что швейцарцы совсем не грызут семечек — и вовсю грызли: и подсолнечные, и тыквенные. И квас пили, и пломбир в вафельных стаканчиках ели, и пирожки жареные трескали — все ведь по незнанию!
А потом страна развалилась и всё полетело в тартарары. А почему? Да потому что не надо было детей обманывать!
НЕ СПИ ЗА РУЛЕМ!Однажды в такие морозы, на прогулке в швейцарских яслях, я надул в штаны — швейцарские воспитательницы этого не заметили, они были поглощены лепкой настоящей швейцарской снежной бабы, маскируя ее под снежную бабу не швейцарскую. И имена-то у воспитателей в яслях, детском саду, потом в школе тоже были не швейцарские. Их нужно было всех звать почему-то по имени-отчеству. А разве в Швейцарии такое бывает? Нет, конечно. Но тогда я этого просто не знал.
Надув в штаны, я благополучно пролежал очень долго в районной швейцарской больнице — все кантоны тогда, опять же в целях маскировки, районами назывались. Проболев типично швейцарским хроническим тонзиллитом, я несколько лет отходил в швейцарский детский сад при заводе «Красный строитель» — название, естественно, и в этом случае для прикрытия. Там мы в течение трех лет разучивали самую популярную песню о родном, навеки любимом швейцарском крае с березками, рябинами и ракитами над рекой и спрашивали у всех подряд, где такой еще можно найти, на что получали молчаливый ответ, что нигде, и это, пожалуй, соответствовало действительности.
Школа была «седьмой», но на всякий случай ее прозвали «деревянной», намекая на обилие горных лесов в конфедерации. Саму страну мы конфедерацией никогда не называли, а называли, наоборот, федерацией и, разумеется, совсем не швейцарской. И говорили о ней почему-то как о самой большой стране мира, учитывая, видимо, общую площадь горных склонов и доньев озер.
Летом и зимой мы ходили на озера, называемые — теперь я знаю, почему — речкой Семиславкой. Разделенная двумя мостами и почти не текущая в более крупную реку, она совсем не была похожа не речку, что выдавало всю ее озерную сущность. Весной и осенью мы на озера не ходили.
В школе на уроках по-швейцарски разговаривать нам не разрешали, зато мы вовсю оттягивались на переменах, постоянно перебрасываясь артиклями, причем артиклями определенными. Тогда мы не знали, что это артикли, и считали их просто определенными словами из трех или из пяти букв.
Нас принимали в октябрята, в пионеры, в комсомольцы, и мы с удовольствием в них принимались, поскольку тогда и в голову не приходило, что в Швейцарии таких понятий не существует. Зачем взрослым нас нужно было обманывать — ума ни приложу. Только с оценками нас не обманывали: отличники получали швейцарские пятерки, хорошисты — швейцарские четверки, и так далее. Самая плохая оценка называлась «кол», видимо, по-ретроромански.
Еще мы летом отрясали яблони у швейцарских крестьян, зимой ходили на лыжах по швейцарским равнинам — горы от нас упорно скрывали, весной собирали березовый сок, не зная, что березы в Швейцарии почти не растут, осенью ездили помогать в коллективное хозяйство, поскольку швейцарские фермеры, хоть и были единоличниками, в это время все коллективно напивались «Аппенцеллером», официально им не называвшимся, а их единоличные хозяйства становились на это время коллективными — их называли «колхозами», опять-таки по ретроромански, от того же слова «кол».
Еще мы любили играть в «дурака» и подкидывать друг другу карты. Кто к концу игры оставался с пустыми руками, дураком почему-то не считался. Ну, совсем не по-швейцарски! Такой простой вещи мы тоже тогда не знали, как и того, что швейцарцы совсем не грызут семечек — и вовсю грызли: и подсолнечные, и тыквенные. И квас пили, и пломбир в вафельных стаканчиках ели, и пирожки жареные трескали — все ведь по незнанию!
А потом страна развалилась и всё полетело в тартарары. А почему? Да потому что не надо было детей обманывать!
Как можно въехать в Швейцарию? «Сел себе в самолет — и раз — уже в Цюрихе, два — и в Женеве!» — можно услышать ответ. Вот именно, раз, два — и обчелся. Через Цюрих и Женеву любой дурак въедет, а вернее, влетит. А вы попробуйте через Шаффхаузен! Во-первых, кто это название с первого раза прочитать сможет, а потом еще и произнести — тот уже не дурак. Каюсь, я с первого раза произнести не смог. И с пятого тоже. Но въехать через Шаффхаузен все-таки рискнул.
Посмотрите на карту! Вот он, Шаффхаузен, сверху. С двух сторон стиснут Германией, да так, что выдавленная ею масса ушла наверх, образовав петлеобразный сельский прирост. Задыхается город от тесных объятий большого брата. Выкачивается из него дешевый швейцарский бензин и вывозится немецкими «челноками», хорошо запрятанный в бензобаках их личных (или служебных) автомобилей. Въехали в Шаффхаузен с одной стороны — заправились под завязку — выехали с другой. Так вот и мотаются туда-сюда.
Въехал я в Шаффхаузен и решил тоже отхватить себе лакомый кусочек от местного пирога — дешевеньким бензинчиком заправиться. Останавливаюсь. Спрашиваю: где здесь ближайшая бензоколонка? Все пожимают плечами. Задаю тот же вопрос на всех известных мне европейских языках. Пожимают плечами. Обреченно выдыхаю:
— Ё-мое!
Лица мгновенно оживают:
— А! Так бы сразу и говорили!
Вокруг моей персоны мгновенно собирается толпа, которая с воодушевлением начинает обсуждать, где мне лучше заправиться. И все это на великом могучем. В конце концов договариваются до того, что мне надо непременно ехать к Репину — в центр, к вокзалу, а затем налево.
Еду. И действительно: вот центр, вот вокзал, вот налево, а вот и «Репин» — огромными буквами над бензоколонкой, правда, латинским шрифтом. Подъезжаю, вылезаю, заправляюсь, иду расплачиваться. За стойкой — мулат. На мое «грюци» — мрачный кивок. Оглядываю стеллажи: соленые помидоры в банках, пиво «Жигулевское», «Балтика», соленые грибы, моченые яблоки, огурцы бочковые с дубовым листом, вобла, малиновое варенье, пастила, в холодильнике — сметана, кефир и ряженка, в морозильнике — пельмени, вареники и сливочный пломбир, в углу — груда свежеиспеченных пирожков, от которых еще пар идет.
Вместо общепринятого европейского «Вау!» невольно вырывается:
— Ни хрена себе!
Лицо за стойкой мгновенно преображается, расплывшись в улыбке:
— Чего изволите?
Ничего глупее не придумал, чем:
— Вы говорите по-русски?
— Здесь все говорят по-русски.
— Где — здесь? В этом городе? Почему?
— Да по кочану! — рассердился мой собеседник. — Плати и проваливай!
— Повежливей нельзя?
— Ох, европеец нашелся!
— От европейца слышу!
— Катись колбаской по малой Спасской!
Это-то откуда?.. Взгляд в очередной раз упирается в вывеску:
— А почему «Репин»? Кто это?
— Я.
— А... — спросить не успеваю.
— Ох, надоели все с расспросами! Ладно. Да, я действительно Репин. Потомок того, который «Бурлаки». После октября семнадцатого часть Репиных эмигрировала. Кто осел в Берлине, кто в Париже, кто в Цюрихе, а моя мать здесь оказалась. Кстати, я взял ее фамилию. А отец — беженец из Нигерии. Пожил, покрутился здесь, да и уехал обратно в Африку. Там, говорит, теплее во всех отношениях. А я вот с матерью и бабушкой здесь живу. Кстати, эти варенья-соленья — их собственного изготовления. А какие пельмешки бабуля лепит! У-у-у! Попробуй! — протягивает порцию пельменей, разогретую в микроволновке.
Попробовал. Детством повеяло.
— Кстати, — говорю, — слышал, в Цюрихе живет один, у него тоже фамилия русского художника.
— А, этот, писатель. Он вообще-то тоже Репин. Дальний мой родственник.
Видя мое замешательство, продолжает:
— У нас в роду все художники, а этот в писаки подался. Вот и пришлось ему псевдонимом обзавестись.
— Ну, не все ведь у вас художники, — оглядываю помещение.
— Ты, что ли, про заправку? Так это прикрытие, деньги зарабатывать. Основное — в запасниках, потому как я — художник подпольный. Пошли!
Идем в подсобку. Просторное помещение, почти зал. По стенам — картины, одна другой интереснее. Про что — словами не передать, но здорово.
Вместе выходим на улицу, к машине.
— Тебе куда? — спрашивает.
— Да в Цюрих.
— Поди, напрямик посоветовали, через Германию?
— Угу.
— Не надо по прямой, на засаду нарвешься. Как говорится: прямо поедешь — коня потеряешь. Поезжай-ка ты лучше дорогой окольной, через город Винтертур. А въедешь в него, то двигай в центр, к вокзалу, а затем налево. Увидишь заправку. «Репин» написано, буквами латинскими. Зайдешь, Илюху спросишь. Брат мой двоюродный. По-немецки и по-швейцарски тоже не говорит, только по-русски. Он дальше поможет. Ну, держи и бывай, — протягивает бутылку «Аппенцеллера». — И привет ему передай.
— От кого?
— От Ильи Репина из Шаффхаузена, — смеется. — У нас в роду все Ильи. Традиция!
По дороге в Винтертур приходит в голову, что недалеко от Шаффхаузена находится знаменитый рейнский водопад, который так и не удалось посмотреть.
СВАДЬБА ПО-ШВЕЙЦАРСКИПосмотрите на карту! Вот он, Шаффхаузен, сверху. С двух сторон стиснут Германией, да так, что выдавленная ею масса ушла наверх, образовав петлеобразный сельский прирост. Задыхается город от тесных объятий большого брата. Выкачивается из него дешевый швейцарский бензин и вывозится немецкими «челноками», хорошо запрятанный в бензобаках их личных (или служебных) автомобилей. Въехали в Шаффхаузен с одной стороны — заправились под завязку — выехали с другой. Так вот и мотаются туда-сюда.
Въехал я в Шаффхаузен и решил тоже отхватить себе лакомый кусочек от местного пирога — дешевеньким бензинчиком заправиться. Останавливаюсь. Спрашиваю: где здесь ближайшая бензоколонка? Все пожимают плечами. Задаю тот же вопрос на всех известных мне европейских языках. Пожимают плечами. Обреченно выдыхаю:
— Ё-мое!
Лица мгновенно оживают:
— А! Так бы сразу и говорили!
Вокруг моей персоны мгновенно собирается толпа, которая с воодушевлением начинает обсуждать, где мне лучше заправиться. И все это на великом могучем. В конце концов договариваются до того, что мне надо непременно ехать к Репину — в центр, к вокзалу, а затем налево.
Еду. И действительно: вот центр, вот вокзал, вот налево, а вот и «Репин» — огромными буквами над бензоколонкой, правда, латинским шрифтом. Подъезжаю, вылезаю, заправляюсь, иду расплачиваться. За стойкой — мулат. На мое «грюци» — мрачный кивок. Оглядываю стеллажи: соленые помидоры в банках, пиво «Жигулевское», «Балтика», соленые грибы, моченые яблоки, огурцы бочковые с дубовым листом, вобла, малиновое варенье, пастила, в холодильнике — сметана, кефир и ряженка, в морозильнике — пельмени, вареники и сливочный пломбир, в углу — груда свежеиспеченных пирожков, от которых еще пар идет.
Вместо общепринятого европейского «Вау!» невольно вырывается:
— Ни хрена себе!
Лицо за стойкой мгновенно преображается, расплывшись в улыбке:
— Чего изволите?
Ничего глупее не придумал, чем:
— Вы говорите по-русски?
— Здесь все говорят по-русски.
— Где — здесь? В этом городе? Почему?
— Да по кочану! — рассердился мой собеседник. — Плати и проваливай!
— Повежливей нельзя?
— Ох, европеец нашелся!
— От европейца слышу!
— Катись колбаской по малой Спасской!
Это-то откуда?.. Взгляд в очередной раз упирается в вывеску:
— А почему «Репин»? Кто это?
— Я.
— А... — спросить не успеваю.
— Ох, надоели все с расспросами! Ладно. Да, я действительно Репин. Потомок того, который «Бурлаки». После октября семнадцатого часть Репиных эмигрировала. Кто осел в Берлине, кто в Париже, кто в Цюрихе, а моя мать здесь оказалась. Кстати, я взял ее фамилию. А отец — беженец из Нигерии. Пожил, покрутился здесь, да и уехал обратно в Африку. Там, говорит, теплее во всех отношениях. А я вот с матерью и бабушкой здесь живу. Кстати, эти варенья-соленья — их собственного изготовления. А какие пельмешки бабуля лепит! У-у-у! Попробуй! — протягивает порцию пельменей, разогретую в микроволновке.
Попробовал. Детством повеяло.
— Кстати, — говорю, — слышал, в Цюрихе живет один, у него тоже фамилия русского художника.
— А, этот, писатель. Он вообще-то тоже Репин. Дальний мой родственник.
Видя мое замешательство, продолжает:
— У нас в роду все художники, а этот в писаки подался. Вот и пришлось ему псевдонимом обзавестись.
— Ну, не все ведь у вас художники, — оглядываю помещение.
— Ты, что ли, про заправку? Так это прикрытие, деньги зарабатывать. Основное — в запасниках, потому как я — художник подпольный. Пошли!
Идем в подсобку. Просторное помещение, почти зал. По стенам — картины, одна другой интереснее. Про что — словами не передать, но здорово.
Вместе выходим на улицу, к машине.
— Тебе куда? — спрашивает.
— Да в Цюрих.
— Поди, напрямик посоветовали, через Германию?
— Угу.
— Не надо по прямой, на засаду нарвешься. Как говорится: прямо поедешь — коня потеряешь. Поезжай-ка ты лучше дорогой окольной, через город Винтертур. А въедешь в него, то двигай в центр, к вокзалу, а затем налево. Увидишь заправку. «Репин» написано, буквами латинскими. Зайдешь, Илюху спросишь. Брат мой двоюродный. По-немецки и по-швейцарски тоже не говорит, только по-русски. Он дальше поможет. Ну, держи и бывай, — протягивает бутылку «Аппенцеллера». — И привет ему передай.
— От кого?
— От Ильи Репина из Шаффхаузена, — смеется. — У нас в роду все Ильи. Традиция!
По дороге в Винтертур приходит в голову, что недалеко от Шаффхаузена находится знаменитый рейнский водопад, который так и не удалось посмотреть.
Она проходит следующим образом. Сначала — в ЗАГС. Это событие отнюдь не примечательное и поэтому носит характер легкой обязаловки. Прихватываются попавшие под руку свидетели, ловится такси — и на роспись. После выпивается бутылка-другая «Аппенцеллера» — и по домам.
Настоящее же действо происходит позднее. К нему готовятся тщательно и основательно. На определенный день созываются многочисленные родственники, включая шуринов, деверев, золовок, свояков и своячениц, а также кумовьев и прочих, ближних и дальних. Если таковых наличествует не очень густо, принято звать соседей или просто проходящих в этот момент мимо.
Народу в этот день собирается столько, что создается впечатление, будто маленькая страна в очередной раз хочет показать свое величие. Все чинно подтягиваются к дому жениха. В том числе и невеста. Как правило, она давно в этом доме живет. Так принято. А вот что не принято, так это приезжать в этот день на машинах или общественном транспорте. Кто пешком, а кто издалека — нанимает (если своей нет) телегу, запряженную лошадями, коровами или, в крайнем случае, волами — тоже подходят. После этого все окрестные дороги благоухают естественными отходами вышеупомянутого транспорта, что в народе получило название свадебного непотребства.
Собрались — и сразу все в соседнюю церковь. Вроде как венчаться. Обычно все в церковь не помещаются, большая часть остается на улице и слушает процедуру через динамики.
Те, кому повезло попасть внутрь, наблюдают следующее. Появляется священнослужитель, который сначала долго и пространно рассуждает о международном положении — за мир во всем мире, лишь бы не было войны и т.д., — потом переходит к положению в стране: вести с полей, гордость нации и т.п.; затем желает молодым здоровья, счастья в личной жизни, успехов в работе и т.п. Говорить ему приходится сразу на трех языках — так здесь принято — поэтому непосвященным процедура может показаться долгой и утомительной.
Настоящее же действо происходит позднее. К нему готовятся тщательно и основательно. На определенный день созываются многочисленные родственники, включая шуринов, деверев, золовок, свояков и своячениц, а также кумовьев и прочих, ближних и дальних. Если таковых наличествует не очень густо, принято звать соседей или просто проходящих в этот момент мимо.
Народу в этот день собирается столько, что создается впечатление, будто маленькая страна в очередной раз хочет показать свое величие. Все чинно подтягиваются к дому жениха. В том числе и невеста. Как правило, она давно в этом доме живет. Так принято. А вот что не принято, так это приезжать в этот день на машинах или общественном транспорте. Кто пешком, а кто издалека — нанимает (если своей нет) телегу, запряженную лошадями, коровами или, в крайнем случае, волами — тоже подходят. После этого все окрестные дороги благоухают естественными отходами вышеупомянутого транспорта, что в народе получило название свадебного непотребства.
Собрались — и сразу все в соседнюю церковь. Вроде как венчаться. Обычно все в церковь не помещаются, большая часть остается на улице и слушает процедуру через динамики.
Те, кому повезло попасть внутрь, наблюдают следующее. Появляется священнослужитель, который сначала долго и пространно рассуждает о международном положении — за мир во всем мире, лишь бы не было войны и т.д., — потом переходит к положению в стране: вести с полей, гордость нации и т.п.; затем желает молодым здоровья, счастья в личной жизни, успехов в работе и т.п. Говорить ему приходится сразу на трех языках — так здесь принято — поэтому непосвященным процедура может показаться долгой и утомительной.
Затем — все туда, откуда приехали — домой к жениху. А там уж столы накрыты с закуской-выпивкой прямо перед домом. Подходи любой — пей-закусывай за здоровье молодых. Сразу и игрища начинаются всяко-разные. Можно сплясать, спеть, в дудку подудеть в большую, на землю поставленную, или посадить невесту в тачку и отвезти до ближайшего коровника — благо коровники здесь на каждом перекрестке, а в больших городах — во внутренних двориках скрыты — но свои-то знают! Можно еще запустить шары в небо и стрелять по ним из ружей, оставшихся после армейской службы. У кого нет ружья — сразу видно, «откосил».
Набегались, напрыгались — и всей гурьбой в ресторан. Ресторан непременно с индусом должен быть. Он здесь роль свадебного генерала исполняет. Сидит себе между женихом и невестой в белой чалме и за порядком следит. Как только гости «Горько!» начинают кричать, он сразу грозно палец поднимет. Потому как «Горько!» кричать здесь не принято, а некоторые забываются, вот он и призывает к порядку. Пьют в ресторане исключительно «Аппенцеллер». С него начинают, им и заканчивают. Пьют не просто так, а под гармошку; в кантонах, прилегающих к северному соседу, под губную. Едят много и все вперемешку, при этом танцуют с подпрыгиванием, чтобы утряслось. По морде никому не дают. Не принято. А вот песню затянуть за полночь «Когда б имел златые горы…» или, на худой конец, «Сегодня свадьба в доме дяди Зуя» — это можно.
Потом все разъезжаются. Приехав домой, новобрачные обычно обнаруживают отсутствие кровати, загаженные навозом ванну, раковину и унитаз, а также испуганно кричащего в дымоходе пеликана. Так здесь принято.
Пока всё приведут в порядок, спустят с крыши кровать и достанут из дымохода пеликана, наступает утро — брачная ночь прошла — пора на работу.
Если свадьба гостям понравилась — молодожены потом от них подарки получают. По почте.
КАК В ШВЕЙЦАРИИ ГРИБЫ СОБИРАЮТНабегались, напрыгались — и всей гурьбой в ресторан. Ресторан непременно с индусом должен быть. Он здесь роль свадебного генерала исполняет. Сидит себе между женихом и невестой в белой чалме и за порядком следит. Как только гости «Горько!» начинают кричать, он сразу грозно палец поднимет. Потому как «Горько!» кричать здесь не принято, а некоторые забываются, вот он и призывает к порядку. Пьют в ресторане исключительно «Аппенцеллер». С него начинают, им и заканчивают. Пьют не просто так, а под гармошку; в кантонах, прилегающих к северному соседу, под губную. Едят много и все вперемешку, при этом танцуют с подпрыгиванием, чтобы утряслось. По морде никому не дают. Не принято. А вот песню затянуть за полночь «Когда б имел златые горы…» или, на худой конец, «Сегодня свадьба в доме дяди Зуя» — это можно.
Потом все разъезжаются. Приехав домой, новобрачные обычно обнаруживают отсутствие кровати, загаженные навозом ванну, раковину и унитаз, а также испуганно кричащего в дымоходе пеликана. Так здесь принято.
Пока всё приведут в порядок, спустят с крыши кровать и достанут из дымохода пеликана, наступает утро — брачная ночь прошла — пора на работу.
Если свадьба гостям понравилась — молодожены потом от них подарки получают. По почте.
«Грибов сейчас нынче — косой коси!» Помните? Еще бы! А откуда это изречение пошло, знаете? А пошло оно из Швейцарии.
Швейцария, как известно, страна преимущественно сельскохозяйственная, крестьянская, к физическому труду приученная. Есть, к примеру, крестьяне простые, а есть дипломированные. Простые работают по-простому: больше на своих двоих и двумя пятернями. Дипломированные хай-тек используют: машины, автоматику, механику. У вторых, естественно, производительность выше, и производят они, казалось бы, больше. Ан нет, совсем не больше! Квоты давят. Нельзя в Швейцарии производить больше предписанного. То есть, в принципе, производить-то можно. Но никто ничего не купит и даже бесплатно не возьмет. Некуда. Страна-то небольшая. Вот и маются они, бедные, от безделья: простые — последний квартал, а хайтекистые — аж все второе полугодие.
Маются они себе, маются, а тут как раз — грибы пошли! Из земли наружу. Как определить, пошли грибы или не пошли? Да очень просто: слюнявишь большой палец левой руки и держишь его, подняв руку, в направлении ближайшего леса. Или рощи. Держать надо палец минут пять. Потом понюхать его: если грибами пахнет, то — пошли грибочки, пошли родимые! Если на ближайшем горизонте ни леса, ни рощи не просматривается — держать и нюхать палец нужно значительно дольше.
И — наступает конец вынужденному безделью! Срочно точатся косы — это у крестьян обычных. Крестьяне хайтекистые свои электрокосы заправляют бензином, керосином, газом, соляркой или другим топливом — кто чем может. Крестьяне суперхайтекистые используют все то же, но с приставкой «био»: экология на марше!
А затем — бегом в перелесок на ближайшую гору — и — виик, вжик! Слышали характерный осенний звук? Это косы заработали — и простые, и хайтекистые. Теперь, слыша звон, знаете, где он, тоже, кстати, выражение швейцарского происхождения.
Косить грибы — не траву. Тут сноровка нужна и умение. Чуть выше возьмешь — шляпку срежешь, чуть ниже — в корень угодишь, а там грибница все-таки! На гору лезешь — под одним углом скашивать надо, с горы спускаешься — под совсем, надо сказать, противоположным. Наука целая! Не случайно новички-грибокосильщики перед первым покосом на курсы трехмесячные ходят, на которых досконально правила грибокошения изучают — есть и специализация: по сортам и по регионам. Косить белые, к примеру, это вам не рядовку и не шампиньоны луговые. Для белых и специальные косы нужны, и в Тессин ехать надо, потому как косить белые разрешается только в Тесине, на остальной территории они под охраной окружающей среды, только руками! А много ли руками насобираешь?
А Тессин далеко, от местных центров особенно. Недаром на заре грибокошения выражение возникло: «А не поехал бы ты, батенька, в Тессин!» — это если послать кого-нибудь очень далеко захочется, а вежливую форму соблюсти все-таки необходимо. Тессин — это, можно сказать, местный Бобруйск. Да и дружат они, вроде бы, к тому же.
Очень важно в процессе грибокошения косы не перепутать и менять их в зависимости от сорта. Если какой-то сорт по отдельности не растет, а только вперемешку с другими — возникают определенные трудности последующей сортировки. Во избежание этого на каждую косу надевается специальный датчик, способный притягивать конкретную косу к конкретному сорту грибов и отталкивать ее от остальных сортов, что намного увеличивает чистоту и квоту грибокошения.
Транспортировка урожая происходит по электронному конвейеру: из леса, находящегося обычно намного выше данного населенного пункта, в долину, по месту жительства косарей. Это у хайтекистых крестьян так.
Обычные несут грибы в плетеных корзинах. А в долинах, и тех, и других, уже и семьи поджидают. С накрытыми столами, на которых аппетитно красуются бутылки «Аппенцеллера».
ОХОТА НА УГРЕЙШвейцария, как известно, страна преимущественно сельскохозяйственная, крестьянская, к физическому труду приученная. Есть, к примеру, крестьяне простые, а есть дипломированные. Простые работают по-простому: больше на своих двоих и двумя пятернями. Дипломированные хай-тек используют: машины, автоматику, механику. У вторых, естественно, производительность выше, и производят они, казалось бы, больше. Ан нет, совсем не больше! Квоты давят. Нельзя в Швейцарии производить больше предписанного. То есть, в принципе, производить-то можно. Но никто ничего не купит и даже бесплатно не возьмет. Некуда. Страна-то небольшая. Вот и маются они, бедные, от безделья: простые — последний квартал, а хайтекистые — аж все второе полугодие.
Маются они себе, маются, а тут как раз — грибы пошли! Из земли наружу. Как определить, пошли грибы или не пошли? Да очень просто: слюнявишь большой палец левой руки и держишь его, подняв руку, в направлении ближайшего леса. Или рощи. Держать надо палец минут пять. Потом понюхать его: если грибами пахнет, то — пошли грибочки, пошли родимые! Если на ближайшем горизонте ни леса, ни рощи не просматривается — держать и нюхать палец нужно значительно дольше.
И — наступает конец вынужденному безделью! Срочно точатся косы — это у крестьян обычных. Крестьяне хайтекистые свои электрокосы заправляют бензином, керосином, газом, соляркой или другим топливом — кто чем может. Крестьяне суперхайтекистые используют все то же, но с приставкой «био»: экология на марше!
А затем — бегом в перелесок на ближайшую гору — и — виик, вжик! Слышали характерный осенний звук? Это косы заработали — и простые, и хайтекистые. Теперь, слыша звон, знаете, где он, тоже, кстати, выражение швейцарского происхождения.
Косить грибы — не траву. Тут сноровка нужна и умение. Чуть выше возьмешь — шляпку срежешь, чуть ниже — в корень угодишь, а там грибница все-таки! На гору лезешь — под одним углом скашивать надо, с горы спускаешься — под совсем, надо сказать, противоположным. Наука целая! Не случайно новички-грибокосильщики перед первым покосом на курсы трехмесячные ходят, на которых досконально правила грибокошения изучают — есть и специализация: по сортам и по регионам. Косить белые, к примеру, это вам не рядовку и не шампиньоны луговые. Для белых и специальные косы нужны, и в Тессин ехать надо, потому как косить белые разрешается только в Тесине, на остальной территории они под охраной окружающей среды, только руками! А много ли руками насобираешь?
А Тессин далеко, от местных центров особенно. Недаром на заре грибокошения выражение возникло: «А не поехал бы ты, батенька, в Тессин!» — это если послать кого-нибудь очень далеко захочется, а вежливую форму соблюсти все-таки необходимо. Тессин — это, можно сказать, местный Бобруйск. Да и дружат они, вроде бы, к тому же.
Очень важно в процессе грибокошения косы не перепутать и менять их в зависимости от сорта. Если какой-то сорт по отдельности не растет, а только вперемешку с другими — возникают определенные трудности последующей сортировки. Во избежание этого на каждую косу надевается специальный датчик, способный притягивать конкретную косу к конкретному сорту грибов и отталкивать ее от остальных сортов, что намного увеличивает чистоту и квоту грибокошения.
Транспортировка урожая происходит по электронному конвейеру: из леса, находящегося обычно намного выше данного населенного пункта, в долину, по месту жительства косарей. Это у хайтекистых крестьян так.
Обычные несут грибы в плетеных корзинах. А в долинах, и тех, и других, уже и семьи поджидают. С накрытыми столами, на которых аппетитно красуются бутылки «Аппенцеллера».
На угрей надо охотиться спозаранку, лучше еще затемно, то есть перед рассветом, и ни в коем случае не перед закатом, но об этом чуть позже.
Для охоты на угрей нужны обыкновенные резиновые сапоги, обыкновенный сачок и обыкновенная двустволка. Обрез тоже может подойти, но не всегда, и об этом чуть позже.
Еще нужна какая-нибудь швейцарская гора и сменщик, говорящий по-русски, об этом тоже чуть позже.
Почему-то принято считать, что угри водятся в Балтийском море. Это, конечно, верно, но верно лишь отчасти. Они водятся и в других морях — в бывших, потому как угорь, часто ошибочно называемый рыбой, существо очень древнее, можно сказать, древнее-предревнее, которое пережило много каких земных катаклизмов, даже исчезновение морей. Моря исчезли, а угри остались. Вот такая, стало быть, подоплека.
Никто из людей этого факта не помнит, потому что человечества тогда еще не существовало, но на месте современной Швейцарской конфедерации, как раз в современных ее границах, простиралось море — огромное-преогромное, холодное-прехолодное — намного холодней современного Балтийского. И водились в нем угри.
А на суше, аккурат за границами современной конфедерации, водились динозавры и плавать угрям не мешали, потому как сами не умели. Угри же частенько на динозавров по ночам нападали, просто так, из баловства, потому как, будучи в состоянии существовать и на земле, и в воде, обладали свойствами амфибий. В конце концов динозаврам это надоело и они сгинули.
Угри же резко заскучали. И от скуки своей этой самой начали они в будущей конфедерации воду мутить. И домутили до того, что разлом коры земной пошел, а из разломов тех лава вулканическая заструилась. Море куда-то пропало в одночасье — горы образовались, сначала голые-преголые, потом лесами стали обрастать.
Тут угри очень обрадовались, надоело им, видимо, в море доисторическом плавать, а потом голыми на голых горах лежать (да простится мне эта тавтология). Висеть на деревьях, поди, приятнее! Вот они на них и зависли со страшной силой.
В это время эволюция уже вовсю шагала по планете, а угри всё висели на деревьях, висели — и довиселись на свою голову — гомо сапиенс появился, человек, стало быть, разумный. Но только сначала он совсем не разумный был, очень долгое время принимая обыкновенных угрей за змей кусачих. Затем прогресс наступил. Научно-технический. Тогда-то, с помощью него, и установили, что совсем это не змеи кусачие, а угри обыкновенные, и стали пытаться их с деревьев собирать, не учтя одного существенного момента: угри горные в течение светового дня аккумулируют в себе бешеное количество энергии, разряжаясь перед закатом, вот почему в горных районах Швейцарии часто можно наблюдать сполохи типа северного сияния. А собирать угрей местное население приходило после трудового дня, как раз перед закатом. Сколькими жизнями было заплачено за эту роковую ошибку! Разряды, подобно шаровым молниям, мгновенно поражали тела «собирателей», испепеляя их подчистую, не оставляя и горсточки пепла… Если бы не этот прискорбный факт, население Швейцарии было бы во много раз больше населения Китая. Но — не случилось. Или китайцы посмекалистее оказались, что ли, начав без всяких церемоний в шестидесятые годы прошлого столетия массовый отстрел горных угрей, маскируя его для мировой общественности как охоту на воробьев.
Горного угря и на рассвете голыми руками не возьмешь, в перчатках, кстати, тоже — скользкий он, из рук обязательно выскользнет. Вот тут-то двустволка и нужна — неожиданно из обоих стволов угрю в оба глаза — бац! — вот он уже и не видит, куда скользить, и от отчаяния прямо на резиновые сапоги и падает. Они-то и защищают ноги от возможного остаточного индукционного тока. А обрез одноствольный — он годится только для одноглазых угрей, понятно, почему.
Для охоты на горных угрей сменщик обязательно нужен. Он должен прийти на гору перед закатом и внимательно проследить, все ли угри до конца успели разрядиться. Если какой-нибудь из них не успел, то сменщик берет его на заметку — подходить к нему, значит, ближе чем на сто двадцать метров — жизнеопасно! Вот для этого сменщик и нужен.
А почему говорящий по-русски? Чтобы втайне от угрей переговариваться... Угри — древние существа, как уже было выше сказано. И понимают они все языки мира — и живые, и мертвые. Кроме русского. А почему — никто не знает. И наука эту загадку пока еще не разгадала.
А сачок нужен для того, чтобы угри заранее ни о чем не догадались.
МЕСЬЕ ЖАКДля охоты на угрей нужны обыкновенные резиновые сапоги, обыкновенный сачок и обыкновенная двустволка. Обрез тоже может подойти, но не всегда, и об этом чуть позже.
Еще нужна какая-нибудь швейцарская гора и сменщик, говорящий по-русски, об этом тоже чуть позже.
Почему-то принято считать, что угри водятся в Балтийском море. Это, конечно, верно, но верно лишь отчасти. Они водятся и в других морях — в бывших, потому как угорь, часто ошибочно называемый рыбой, существо очень древнее, можно сказать, древнее-предревнее, которое пережило много каких земных катаклизмов, даже исчезновение морей. Моря исчезли, а угри остались. Вот такая, стало быть, подоплека.
Никто из людей этого факта не помнит, потому что человечества тогда еще не существовало, но на месте современной Швейцарской конфедерации, как раз в современных ее границах, простиралось море — огромное-преогромное, холодное-прехолодное — намного холодней современного Балтийского. И водились в нем угри.
А на суше, аккурат за границами современной конфедерации, водились динозавры и плавать угрям не мешали, потому как сами не умели. Угри же частенько на динозавров по ночам нападали, просто так, из баловства, потому как, будучи в состоянии существовать и на земле, и в воде, обладали свойствами амфибий. В конце концов динозаврам это надоело и они сгинули.
Угри же резко заскучали. И от скуки своей этой самой начали они в будущей конфедерации воду мутить. И домутили до того, что разлом коры земной пошел, а из разломов тех лава вулканическая заструилась. Море куда-то пропало в одночасье — горы образовались, сначала голые-преголые, потом лесами стали обрастать.
Тут угри очень обрадовались, надоело им, видимо, в море доисторическом плавать, а потом голыми на голых горах лежать (да простится мне эта тавтология). Висеть на деревьях, поди, приятнее! Вот они на них и зависли со страшной силой.
В это время эволюция уже вовсю шагала по планете, а угри всё висели на деревьях, висели — и довиселись на свою голову — гомо сапиенс появился, человек, стало быть, разумный. Но только сначала он совсем не разумный был, очень долгое время принимая обыкновенных угрей за змей кусачих. Затем прогресс наступил. Научно-технический. Тогда-то, с помощью него, и установили, что совсем это не змеи кусачие, а угри обыкновенные, и стали пытаться их с деревьев собирать, не учтя одного существенного момента: угри горные в течение светового дня аккумулируют в себе бешеное количество энергии, разряжаясь перед закатом, вот почему в горных районах Швейцарии часто можно наблюдать сполохи типа северного сияния. А собирать угрей местное население приходило после трудового дня, как раз перед закатом. Сколькими жизнями было заплачено за эту роковую ошибку! Разряды, подобно шаровым молниям, мгновенно поражали тела «собирателей», испепеляя их подчистую, не оставляя и горсточки пепла… Если бы не этот прискорбный факт, население Швейцарии было бы во много раз больше населения Китая. Но — не случилось. Или китайцы посмекалистее оказались, что ли, начав без всяких церемоний в шестидесятые годы прошлого столетия массовый отстрел горных угрей, маскируя его для мировой общественности как охоту на воробьев.
Горного угря и на рассвете голыми руками не возьмешь, в перчатках, кстати, тоже — скользкий он, из рук обязательно выскользнет. Вот тут-то двустволка и нужна — неожиданно из обоих стволов угрю в оба глаза — бац! — вот он уже и не видит, куда скользить, и от отчаяния прямо на резиновые сапоги и падает. Они-то и защищают ноги от возможного остаточного индукционного тока. А обрез одноствольный — он годится только для одноглазых угрей, понятно, почему.
Для охоты на горных угрей сменщик обязательно нужен. Он должен прийти на гору перед закатом и внимательно проследить, все ли угри до конца успели разрядиться. Если какой-нибудь из них не успел, то сменщик берет его на заметку — подходить к нему, значит, ближе чем на сто двадцать метров — жизнеопасно! Вот для этого сменщик и нужен.
А почему говорящий по-русски? Чтобы втайне от угрей переговариваться... Угри — древние существа, как уже было выше сказано. И понимают они все языки мира — и живые, и мертвые. Кроме русского. А почему — никто не знает. И наука эту загадку пока еще не разгадала.
А сачок нужен для того, чтобы угри заранее ни о чем не догадались.
Месье Жак — настоящий швейцарец в черт знает каком поколении. Как настоящий швейцарец, он вынужден быть настоящим семьянином, поскольку таковыми являются практически все жители конфедерации, так что надо соответствовать, то есть создать семью, нарожать и вырастить детей (причем — чем больше, тем лучше), ну а потом, когда они воспитаются и разлетятся в разные стороны, потом можно и на заслуженный отдых уйти.
Месье Жак уже на пенсии. Детей он воспитал довольно-таки прилично, как количественно, так и качественно, разлетелись они, голуби сизые, по разным странам и континентам, один даже в Японии осел, надо же! А теперь и о своем досуге подумать можно.
Любимое занятие месье Жака — посидеть у самовара за чаем с баранками, выпить стопку-другую «Аппенцеллера» и говорить, говорить, говорить... Нет, конечно, слушать тоже можно, но ведь говорить, признайтесь, намного интереснее. Месье Жак поговорить любит, хлебом не корми, только баранок побольше — и пошло-поехало. Особенно если русский собеседник попадется — тогда держись, тогда это «всерьез и надолго». Потому как любит месье Жак по-русски поболтать, очень любит. А с кем на этом языке в конфедерации поговоришь, как не с читателями русскоязычных изданий? Потому что недавно было экспериментально установлено, что кто эти издания читает, с тем по-русски вполне даже можно. А другого определителя пока еще никто не придумал.
Месье Жак все «точки» знает, где газеты, журналы и книги на русском языке купить можно, поэтому регулярно эти «точки» обходит. И не было еще случаев, чтобы он кого-нибудь не разговорил — натура у него такая, да и рассказать есть что, жизнь-то, она ведь не такая уж и короткая, если повезет...
Дед Жака был очень известным кондитером не только в Швейцарии, но и во всей Европе, настолько известным, что его в Россию пригласили, в город Харьков (тогда это Россия была). И вот в самом центре города возникла швейцарская кондитерская с удивительным по тогдашним временам ассортиментом сладостей. Вскоре она стала местом встреч городской знати, любившей щегольнуть своими знаниями французского (тогда это отнюдь не зазорно было, а очень даже наоборот). Тогда вообще мода на все французское была: учителей из Франции с удовольствием нанимали, поваров, гувернанток…
Как раз по соседству одна гувернантка наличествовала. И, естественно, в кондитерскую частенько захаживать начала, чтобы на родном языке поговорить. Ну и дозахаживалась до того, что скоро и свадьбу сыграли, и потомство появляться начало.
А потом в Москву уехали. Потому что в белокаменной прослышали о харьковских сладостях швейцарского происхождения и им тоже захотелось. И стал дед Жака главой известной кондитерской фабрики. И стал он с семьей жить-поживать, детей рожать и добра наживать.
А потом у них все добро отняли, поскольку революция произошла, фабрике новое название дали — «Красный Октябрь», а самих взашей вытолкали, как иностранцев-эксплуататоров.
И стали они в одночасье бедными-пребедными, и единственным богатством их было три великолепно говорящие по-русски дочери, одна из которых впоследствии стала матерью месье Жака, полностью передав ему любовь к русскому языку, до конца жизни страдая оттого, что живет не в России.
Месье Жак тоже хотел бы жить в России. «Поживем — увидим» — любимая его поговорка.
Поживем. Еще поживем. Может быть, и увидим. Кто знает...
КАЛЕНДАРЬМесье Жак уже на пенсии. Детей он воспитал довольно-таки прилично, как количественно, так и качественно, разлетелись они, голуби сизые, по разным странам и континентам, один даже в Японии осел, надо же! А теперь и о своем досуге подумать можно.
Любимое занятие месье Жака — посидеть у самовара за чаем с баранками, выпить стопку-другую «Аппенцеллера» и говорить, говорить, говорить... Нет, конечно, слушать тоже можно, но ведь говорить, признайтесь, намного интереснее. Месье Жак поговорить любит, хлебом не корми, только баранок побольше — и пошло-поехало. Особенно если русский собеседник попадется — тогда держись, тогда это «всерьез и надолго». Потому как любит месье Жак по-русски поболтать, очень любит. А с кем на этом языке в конфедерации поговоришь, как не с читателями русскоязычных изданий? Потому что недавно было экспериментально установлено, что кто эти издания читает, с тем по-русски вполне даже можно. А другого определителя пока еще никто не придумал.
Месье Жак все «точки» знает, где газеты, журналы и книги на русском языке купить можно, поэтому регулярно эти «точки» обходит. И не было еще случаев, чтобы он кого-нибудь не разговорил — натура у него такая, да и рассказать есть что, жизнь-то, она ведь не такая уж и короткая, если повезет...
Дед Жака был очень известным кондитером не только в Швейцарии, но и во всей Европе, настолько известным, что его в Россию пригласили, в город Харьков (тогда это Россия была). И вот в самом центре города возникла швейцарская кондитерская с удивительным по тогдашним временам ассортиментом сладостей. Вскоре она стала местом встреч городской знати, любившей щегольнуть своими знаниями французского (тогда это отнюдь не зазорно было, а очень даже наоборот). Тогда вообще мода на все французское была: учителей из Франции с удовольствием нанимали, поваров, гувернанток…
Как раз по соседству одна гувернантка наличествовала. И, естественно, в кондитерскую частенько захаживать начала, чтобы на родном языке поговорить. Ну и дозахаживалась до того, что скоро и свадьбу сыграли, и потомство появляться начало.
А потом в Москву уехали. Потому что в белокаменной прослышали о харьковских сладостях швейцарского происхождения и им тоже захотелось. И стал дед Жака главой известной кондитерской фабрики. И стал он с семьей жить-поживать, детей рожать и добра наживать.
А потом у них все добро отняли, поскольку революция произошла, фабрике новое название дали — «Красный Октябрь», а самих взашей вытолкали, как иностранцев-эксплуататоров.
И стали они в одночасье бедными-пребедными, и единственным богатством их было три великолепно говорящие по-русски дочери, одна из которых впоследствии стала матерью месье Жака, полностью передав ему любовь к русскому языку, до конца жизни страдая оттого, что живет не в России.
Месье Жак тоже хотел бы жить в России. «Поживем — увидим» — любимая его поговорка.
Поживем. Еще поживем. Может быть, и увидим. Кто знает...
Январь
Я очень люблю цюрихскую оперу. И пиво. Не знаю, что люблю больше, но второе чаще. Иногда мучаюсь дилеммой: в оперу идти или пива выпить? Потому что в опере пива не наливают. Иногда приходится идти на компромисс, брать с собой. В антракте билетерши смотрят очень недовольно. А перед первым актом улыбались и говорили «Грюци!..»
Февраль
В городе Йона давали спектакль по пьесе Дюрренматта. Я эту пьесу не знал, потому и не пошел. Чего ходить, если пьесы не знаешь! А потом я эту пьесу нашел в магазине. Но читать не стал. Что пьесы читать — их смотреть надо! Очень я тогда пожалел, что на спектакль не пошел. А потом Дюрренматт умер, и больше прижизненных постановок не было. А на посмертные кто же ходит?
Март
Мне очень нравится княжество Лихтенштейн. Наверное, потому, что там в ходу швейцарские франки. Когда ими расплачиваешься за пределами Швейцарии — на душе всегда становится легко и приятно.
Апрель
Жители Люцерна не любят жителей Цюриха. Лев Николаевич тоже их не любил, поэтому написал рассказ «Люцерн», а не «Цюрих». Владимир Ильич очень злился по этому поводу и обзывал Льва Николаевича обидным словом «зеркало». А когда у Владимира Ильича на цюрихском вокзале экспроприировали пальто, цилиндр и галоши, от тут же обиделся, сел в запломбированный вагон 2-го класса и поехал в город на Неве делать революцию в надежде вернуть экспроприированное. И это ему более чем удалось.
Май
Когда проезжаешь через Готтхардский тоннель, ощущаешь себя космонавтом, при выезде из него это ощущение мгновенно исчезает. Для того чтобы оно не исчезло, нужно после выезда развернуться и поехать в обратном направлении в тоннель. Многие так и делают, разъезжая туда-сюда, пока не надоест или голова не закружится. В народе таких называют швейцарскими космонавтами.
Июнь
Я очень люблю кататься на горных лыжах. Но не умею. Поэтому в Санкт-Мориц езжу исключительно летом. Потому что ездить туда зимой — только расстраиваться.
Июль
В летний день в Лугано можно съесть чуть теплую пиццу. После этого ужасно хочется сесть на пароходик, поплыть на нем по озеру далеко-далеко и никогда уже в Лугано не возвращаться. Не получается, поэтому в расстройстве приходится выпить стопку-другую «Аппенцеллера».
Август
В День независимости все швейцарцы вспоминают Вильгельма Телля и то самое пресловутое яблоко. В этот день все, как угорелые, носятся вокруг яблонь и сбивают с них недозрелые плоды. Потом жалеют и скармливают их коровам.
Сентябрь
Когда в Женеве построили первый небоскреб, там поселились американцы. Когда в Женеве построили второй небоскреб, там опять поселились американцы. Третий небоскреб в Женеве строить не стали — кому нужно такое количество американцев в городе?
Октябрь
Находясь в Базеле, можно увидеть Францию и Германию одновременно. И еще там можно плюнуть в Рейн, вполне осознавая, куда все это потечет.
Ноябрь
В Лозанне очень часто жили революционеры. Если они не успевали вовремя оттуда уехать — их убивали. Поэтому в этом городе так много памятников революционерам. В основном французским. Чтобы можно было надписи прочитать.
Декабрь
Фондю, раклет и «Тоблерон» — три источника, три составные части швейцарского образа жизни. Умело жонглируя этими компонентами, швейцарцам удалось избежать многих конфликтов современности.
ИЗ ИСТОРИИ ОТНОШЕНИЙ
Мало кто сейчас знает, что когда-то Швейцария входила в СЭВ — Совет экономической взаимопомощи. Была такая организация. Помогали страны друг другу взаимно, кто чем мог. Советский Союз мог водкой, икрой и атомной энергией, Швейцария — сыром «Пошехонским», «Российским», колбасным и плавленым. И иногда «Аппенцеллером» и «Базельским лекерли». Взаимопомощь заключалась не только в обмене товарами, но и в обмене высококвалифицированными специалистами, творческими коллективами, произведениями искусства, поздравительными телеграммами, в общем, в обмене всякого рода.
Это сейчас, к примеру, швейцарская гвардия охраняет папу римского на коммерческой основе. Тогда же она, повинуясь интернациональному долгу, по велению сердца охраняла мавзолей в Москве, облаченная, ввиду секретности, в местную военную форму. Сколько силы и мужества было нужно, чтобы стоять, не моргая, и в зимнюю стужу, и в летнюю жару, дожидаясь очередного развода!.. А парады! Старшее поколение помнит, как все, напрягаясь, старались расшифровать перед началом очередного парада нечленораздельное «здражелатовамарсовесою», наивно связывая непонимание с тогдашним качеством звукопередающей техники и не догадываясь, что это просто швейцарский диалект.
Кого и где охраняли советские гвардейцы и в каких парадах участвовали — так и осталось военной тайной.
Да, крепко тогда дружили! Какие поезда дружбы сновали туда-сюда! Набитые до отказа и людьми, и обменной продукцией, они всегда пользовались неизменным успехом и с той, и с другой стороны. Правда, графики их движения составляли ну просто полные идиоты! Приезжает, скажем, такой поезд из Москвы в крупнейший город Швейцарии Цюрих, чтобы дружить. А дружить, оказывается, в Цюрихе в этот момент не с кем, их поезд дружбы в Москву уехал, и, соответственно, им тоже там дружить не с кем. Побегаешь по цюрихским магазинам в поисках сыра «Пошехонского», «Российского», колбасного и плавленого — шаром покати, все тот их поезд перед отъездом скупил. Приходилось наведываться в районы новостроек — там еще оставалось. А вот «Аппенцеллер» и «Базельский лекерли» ни разу достать не удалось — прятали они дефицитный товар под прилавок, как только наш поезд к цюрихскому вокзалу приближался. И получалось: закупились — и сразу назад, раз уж дружить не с кем.
Чем их поезд дружбы в Москве занимался — я точно не знаю, могу лишь предположить, что примерно тем же самым. Так вот и ездили туда-сюда годами, пересекаясь иногда на каких-то полустанках и успевая крикнуть друг-другу «дружба-фройндшафт!», разъезжались в противоположные стороны.
Потом экономическая взаимопомощь рухнула вместе с той системой. Дружить перестали. Появились связи на коммерческой основе. Сначала папа гвардию от мавзолея к себе переманил, а без нее и парады отменили. Параллельно стали создаваться различные фирмы и обрастать коммерческими связями. На поездах уже не ездили — всё самолетами: время — деньги! Всем скопом в поездки не отправлялись: двое в Цюрих с чемоданом денег летят, двое в Москве остаются. У швейцарцев то же самое: двое сюда, двое там. Прилетаем в Цюрих, передаем деньги, улетаем назад. В это время они такую же операцию по передаче денег проделывают в Москве. Спокойнее жить стало. Никаких тебе длинных поездов с неоправданными людскими и временными затратами: в каждой фирме по четыре человека, потому что больше не надо, и минимум затрат времени. А связи развиваются, да еще как!.. С сыром, правда, перебои начались, а в Цюрихе покупать не успевали — рейс!
Потом, когда появилась возможность делать денежные переводы за границу, еще проще стало: идешь в банк, деньги швейцарцам переводишь, а они нам. Экономия на билетах, только процент банку плати! И число сотрудников в фирмах до двух сократилось: один в банк ходит, другой в офисе сидит.
А когда в нашу жизнь вошел Интернет — вообще красота стала: в банк ходить не надо, сиди себе в офисе и деньги по Интернету переводи! А процент банк сам удерживает. С такой работой и один человек вполне сможет справиться! Так что ушел я из фирмы, мягко говоря. Теперь в банке работаю и на этот вышеупомянутый процент живу. И опять могу себе позволить сыр «Пошехонский», сыр «Российский», сыр колбасный и сыр плавленый. А иногда, к праздничку, даже «Аппенцеллер» и «Базельский лекерли».
ДАЛЬНИЕ СТРАНЫЭто сейчас, к примеру, швейцарская гвардия охраняет папу римского на коммерческой основе. Тогда же она, повинуясь интернациональному долгу, по велению сердца охраняла мавзолей в Москве, облаченная, ввиду секретности, в местную военную форму. Сколько силы и мужества было нужно, чтобы стоять, не моргая, и в зимнюю стужу, и в летнюю жару, дожидаясь очередного развода!.. А парады! Старшее поколение помнит, как все, напрягаясь, старались расшифровать перед началом очередного парада нечленораздельное «здражелатовамарсовесою», наивно связывая непонимание с тогдашним качеством звукопередающей техники и не догадываясь, что это просто швейцарский диалект.
Кого и где охраняли советские гвардейцы и в каких парадах участвовали — так и осталось военной тайной.
Да, крепко тогда дружили! Какие поезда дружбы сновали туда-сюда! Набитые до отказа и людьми, и обменной продукцией, они всегда пользовались неизменным успехом и с той, и с другой стороны. Правда, графики их движения составляли ну просто полные идиоты! Приезжает, скажем, такой поезд из Москвы в крупнейший город Швейцарии Цюрих, чтобы дружить. А дружить, оказывается, в Цюрихе в этот момент не с кем, их поезд дружбы в Москву уехал, и, соответственно, им тоже там дружить не с кем. Побегаешь по цюрихским магазинам в поисках сыра «Пошехонского», «Российского», колбасного и плавленого — шаром покати, все тот их поезд перед отъездом скупил. Приходилось наведываться в районы новостроек — там еще оставалось. А вот «Аппенцеллер» и «Базельский лекерли» ни разу достать не удалось — прятали они дефицитный товар под прилавок, как только наш поезд к цюрихскому вокзалу приближался. И получалось: закупились — и сразу назад, раз уж дружить не с кем.
Чем их поезд дружбы в Москве занимался — я точно не знаю, могу лишь предположить, что примерно тем же самым. Так вот и ездили туда-сюда годами, пересекаясь иногда на каких-то полустанках и успевая крикнуть друг-другу «дружба-фройндшафт!», разъезжались в противоположные стороны.
Потом экономическая взаимопомощь рухнула вместе с той системой. Дружить перестали. Появились связи на коммерческой основе. Сначала папа гвардию от мавзолея к себе переманил, а без нее и парады отменили. Параллельно стали создаваться различные фирмы и обрастать коммерческими связями. На поездах уже не ездили — всё самолетами: время — деньги! Всем скопом в поездки не отправлялись: двое в Цюрих с чемоданом денег летят, двое в Москве остаются. У швейцарцев то же самое: двое сюда, двое там. Прилетаем в Цюрих, передаем деньги, улетаем назад. В это время они такую же операцию по передаче денег проделывают в Москве. Спокойнее жить стало. Никаких тебе длинных поездов с неоправданными людскими и временными затратами: в каждой фирме по четыре человека, потому что больше не надо, и минимум затрат времени. А связи развиваются, да еще как!.. С сыром, правда, перебои начались, а в Цюрихе покупать не успевали — рейс!
Потом, когда появилась возможность делать денежные переводы за границу, еще проще стало: идешь в банк, деньги швейцарцам переводишь, а они нам. Экономия на билетах, только процент банку плати! И число сотрудников в фирмах до двух сократилось: один в банк ходит, другой в офисе сидит.
А когда в нашу жизнь вошел Интернет — вообще красота стала: в банк ходить не надо, сиди себе в офисе и деньги по Интернету переводи! А процент банк сам удерживает. С такой работой и один человек вполне сможет справиться! Так что ушел я из фирмы, мягко говоря. Теперь в банке работаю и на этот вышеупомянутый процент живу. И опять могу себе позволить сыр «Пошехонский», сыр «Российский», сыр колбасный и сыр плавленый. А иногда, к праздничку, даже «Аппенцеллер» и «Базельский лекерли».
Каждое утро одно и то же. Потянулся с наслаждением и хрустом — правая рука тут же уперлась в границу австрийскую, левая — в границу французскую, голова ушла в озеро Боденское и чуть не захлебнулась, пятки — в озеро Женевское, задница, естественно, через Тесин, в границу итальянскую уперлась. Потягушеньки-потягушеньки... Всё. Хватит. Уехать! Куда-нибудь, на сколько-нибудь. В кругосветное путешествие какое-нибудь. После них, кругосветных, никакие границы не давят, а если и давят, то не так сильно, а так ненавязчиво, напоминая, что за ними — большой мир, который спит и ждет, чтобы в него ворвались.
Куда бы все-таки смотаться? На остров, что ли, какой-нибудь жаркий или, на худой конец, на полуостров?.. Да много их на свете, выбирать замучаешься. И чего это, как потеплеет, все из дома рвутся, а как холодно, то дома сидят? Казалось бы, холодно — шуруй в теплые края, а тепло — так дома сиди, чего зря ему, теплу домашнему, пропадать-то?
Но только логика человеческая никакой логике не поддается. А общие тенденции заражают и подстегивают: чувство стадности изжить в себе, ох, как не легко! Лежи себе, казалось бы, в мягком уюте гор и озер — нет, дальние страны почему-то манят, приключений хочется... И все-таки куда? Нет, сначала кофейку с булочкой, а потом порассуждаем-покумекаем.
Но ни до кофейка, ни до булочки не дошло, как часто бывает в самый неподходящий момент. Вадуц кольнул под самые ребра, да так сильно, что дыхание сперло и границы отодвинулись на какое-то время далеко-далеко, назло всем погранично-таможенным службам. Вадуц непредсказуем. Он отзывается пронзительной болью чаще всего под ребрами, но иногда и в других местах. Терпеть — мочи нет; одно спасение — мчаться навстречу его позывам, иначе не отстанет, он такой, вредный и эгоистичный.
Вот так, одним махом, уже без вариантов (зато голова не болит ни от вчерашнего «Аппенцеллера», ни от сегодняшних раздумий). Да и чего уж там, во многих городах нет «Аппенцеллера», а в Вадуце он есть — факт немаловажный для полноты ощущений путешественника.
Вадуц прекрасен в любую погоду. И виза никому не нужна, и деньги менять не надо, нет, кто хочет, может и поменять, а то какая же заграница без обмена денег, как некоторые считают, вот и меняют.
Мне лично Вадуц интересен тем, что там есть куда пойти, есть что посмотреть, хотя мои знакомые мне не верят. Это потому, что они в Вадуце не были, не беспокоил он их, а меня беспокоил, поэтому бывал я там, и не раз. От Вадуца не уйти, не убежать, не улететь, рано или поздно он каждого побеспокоит, сначала робко так, ненавязчиво, потом все сильнее и сильнее, а потом — сами к нему понесетесь, и даже граница не сможет вас остановить, поэтому нет ее, границы, то есть теоретически она есть, а практически — все равно толпы сметут, поэтому и нет ее.
Еще в Вадуце отличная гастрономия: вся пища сытная и любому карману доступная, кормят, можно сказать, на убой, и поят тоже.
О достопримечательностях города написаны тонны книг: от тощеньких халтурных путеводителей до солидных научных изысканий с тиснением. Жизни не хватит все это прочитать, а уж осмотреть хотя бы самую малую толику описанного — тем более. Определиться лучше всего заранее: или читать, или смотреть; а лучше тандем организовать — один читает, другой смотрит — оно и легче, и надежнее.
Каждый раз, вернувшись из Вадуца, ощущаешь в себе прилив сил, творческих успехов и полное отсутствие беспокойства.
Но, несмотря на это, рано или поздно Вадуц отзовется — в ребрах ли, в подмышках или еще где-нибудь, но он непременно даст о себе знать. Ждите.
ЗАГАДКАКуда бы все-таки смотаться? На остров, что ли, какой-нибудь жаркий или, на худой конец, на полуостров?.. Да много их на свете, выбирать замучаешься. И чего это, как потеплеет, все из дома рвутся, а как холодно, то дома сидят? Казалось бы, холодно — шуруй в теплые края, а тепло — так дома сиди, чего зря ему, теплу домашнему, пропадать-то?
Но только логика человеческая никакой логике не поддается. А общие тенденции заражают и подстегивают: чувство стадности изжить в себе, ох, как не легко! Лежи себе, казалось бы, в мягком уюте гор и озер — нет, дальние страны почему-то манят, приключений хочется... И все-таки куда? Нет, сначала кофейку с булочкой, а потом порассуждаем-покумекаем.
Но ни до кофейка, ни до булочки не дошло, как часто бывает в самый неподходящий момент. Вадуц кольнул под самые ребра, да так сильно, что дыхание сперло и границы отодвинулись на какое-то время далеко-далеко, назло всем погранично-таможенным службам. Вадуц непредсказуем. Он отзывается пронзительной болью чаще всего под ребрами, но иногда и в других местах. Терпеть — мочи нет; одно спасение — мчаться навстречу его позывам, иначе не отстанет, он такой, вредный и эгоистичный.
Вот так, одним махом, уже без вариантов (зато голова не болит ни от вчерашнего «Аппенцеллера», ни от сегодняшних раздумий). Да и чего уж там, во многих городах нет «Аппенцеллера», а в Вадуце он есть — факт немаловажный для полноты ощущений путешественника.
Вадуц прекрасен в любую погоду. И виза никому не нужна, и деньги менять не надо, нет, кто хочет, может и поменять, а то какая же заграница без обмена денег, как некоторые считают, вот и меняют.
Мне лично Вадуц интересен тем, что там есть куда пойти, есть что посмотреть, хотя мои знакомые мне не верят. Это потому, что они в Вадуце не были, не беспокоил он их, а меня беспокоил, поэтому бывал я там, и не раз. От Вадуца не уйти, не убежать, не улететь, рано или поздно он каждого побеспокоит, сначала робко так, ненавязчиво, потом все сильнее и сильнее, а потом — сами к нему понесетесь, и даже граница не сможет вас остановить, поэтому нет ее, границы, то есть теоретически она есть, а практически — все равно толпы сметут, поэтому и нет ее.
Еще в Вадуце отличная гастрономия: вся пища сытная и любому карману доступная, кормят, можно сказать, на убой, и поят тоже.
О достопримечательностях города написаны тонны книг: от тощеньких халтурных путеводителей до солидных научных изысканий с тиснением. Жизни не хватит все это прочитать, а уж осмотреть хотя бы самую малую толику описанного — тем более. Определиться лучше всего заранее: или читать, или смотреть; а лучше тандем организовать — один читает, другой смотрит — оно и легче, и надежнее.
Каждый раз, вернувшись из Вадуца, ощущаешь в себе прилив сил, творческих успехов и полное отсутствие беспокойства.
Но, несмотря на это, рано или поздно Вадуц отзовется — в ребрах ли, в подмышках или еще где-нибудь, но он непременно даст о себе знать. Ждите.
Озеро. Туман. Скамейка. На скамейке — мужики. Озеро цюрихское, туман швейцарский, скамейка деревянная, мужики русские. Оба в ватниках — оба, потому что их двое, а в ватниках, потому что промозгло, то есть зябко, а местный ширпотреб не греет. Из карманов ватников торчат горлышки «Аппенцеллера» советского производства, то есть с козырьком — где только достали? И еще из карманов торчит вобла, завернутая в страницы глянцевого русскоязычного журнала, чтобы, значит, ватники воблим жиром не промаслить — глянцевые русскоязычные журналы для этого в самый раз. Но выпивку и закуску они не достают — руки заняты — у одного в руках гармошка, у другого балалайка. Каждый день здесь сидят. Как утром придут, так до вечера и не уходят. Потому как в ночлежке они живут. А ночлежка — она потому и ночлежка, что там только ночью место есть, а днем — извини-подвинься! Вот они и двигают сюда каждое утро, предварительно извинившись в ночлежке насчет того, что вечером опять придут. И приходят. 365 раз в год. А по високосным — и все 366. Сидят весь день, на музыке своей играют да песни забайкальские поют, поскольку местных не знают. Из Забайкалья они оба, а как сюда попали — про то не говорят, потому что никто у них про это не спрашивает; да если бы и спросили, то все равно ничего бы не поняли — языковой барьер называется, это когда люди по причине разных языков друг друга не понимают. Вообще, никто никогда не слышал, чтобы они когда-то что-то говорили, потому что слушать некому, уехали все из этого благодатного уголка — кому охота с утра до вечера песни забайкальские слушать 365 дней в году, а иногда даже 366!
Посидят мужики до обеда, погорланят песни под свою же музыку — это они не то чтобы на нервы кому подействовать, а чтобы не замерзнуть, — а в обед, когда солнце показывается и туман рассеивается, чекушки свои достают, выпивают и воблой сначала занюхивают, а потом и закусывают — обед такой у них каждый день. А пустые бутылки и чешую с костями прямо тут на берегу и бросают, не в озеро же! А в ночлежку с этим добром не пускают, хоть кричи, хоть песни забайкальские пой, хоть полицию вызывай. Да и не умеют они полицию вызывать, потому что не знают, как это делается.
По разбросанной на берегу стеклотаре можно легко определить, когда мужики впервые здесь появились, разделив количество бутылок на два, а потом еще на 365 — это если в годах считать, — не забывая сделать поправку на годы високосные, которые через каждые три года на четвертый приходятся. А если считать в месяцах или в неделях, то тут совсем другой алгоритм нужен, но и это можно вычислить при желании, да только желания такого ни у кого нет, потому как пусто в округе, почти как в Забайкалье. Да если бы и был кто рядом, давно бы всю посуду в приемный пункт сдал, и тогда вообще ничего определить было бы невозможно, разве что по грудам остатков воблы — так это только на глазок, то есть приблизительно.
Да и нужно ли вообще определять, кто, когда, куда и зачем приехал? Каждый ведь едет туда, куда ему надо, и тогда, когда ему надо — так, по крайней мере, в тот самый пространственно-временной момент кажется. Это уж потом...
А что потом? Есть чекушка, есть вобла, завернутая в высококачественное издание, есть гармошка, есть балалайка, есть ватник, есть скамейка, есть озеро, и воздух есть, особый, швейцарский. А за хорошим воздухом куда только не отправишься! Потому как все остальное давно уже заглобализировано, и остается только, вдыхая полной грудью, орать во всю глотку забайкальские песни.
После обеда мужики занимаются тем же, чем и до обеда.
ДЕКАБРЬПосидят мужики до обеда, погорланят песни под свою же музыку — это они не то чтобы на нервы кому подействовать, а чтобы не замерзнуть, — а в обед, когда солнце показывается и туман рассеивается, чекушки свои достают, выпивают и воблой сначала занюхивают, а потом и закусывают — обед такой у них каждый день. А пустые бутылки и чешую с костями прямо тут на берегу и бросают, не в озеро же! А в ночлежку с этим добром не пускают, хоть кричи, хоть песни забайкальские пой, хоть полицию вызывай. Да и не умеют они полицию вызывать, потому что не знают, как это делается.
По разбросанной на берегу стеклотаре можно легко определить, когда мужики впервые здесь появились, разделив количество бутылок на два, а потом еще на 365 — это если в годах считать, — не забывая сделать поправку на годы високосные, которые через каждые три года на четвертый приходятся. А если считать в месяцах или в неделях, то тут совсем другой алгоритм нужен, но и это можно вычислить при желании, да только желания такого ни у кого нет, потому как пусто в округе, почти как в Забайкалье. Да если бы и был кто рядом, давно бы всю посуду в приемный пункт сдал, и тогда вообще ничего определить было бы невозможно, разве что по грудам остатков воблы — так это только на глазок, то есть приблизительно.
Да и нужно ли вообще определять, кто, когда, куда и зачем приехал? Каждый ведь едет туда, куда ему надо, и тогда, когда ему надо — так, по крайней мере, в тот самый пространственно-временной момент кажется. Это уж потом...
А что потом? Есть чекушка, есть вобла, завернутая в высококачественное издание, есть гармошка, есть балалайка, есть ватник, есть скамейка, есть озеро, и воздух есть, особый, швейцарский. А за хорошим воздухом куда только не отправишься! Потому как все остальное давно уже заглобализировано, и остается только, вдыхая полной грудью, орать во всю глотку забайкальские песни.
После обеда мужики занимаются тем же, чем и до обеда.
Декабрь — самый загадочный, самый уютный, самый милый, самый непредсказуемый и самый короткий месяц. И еще он самый интересный.
После гнуснейшего придурочного ноября — вдруг такое чудо: декабрь! Начинается он очень незаметно, почти не глядя, не успеешь оглянуться — а он уже тут как тут.
Почему-то принято считать, что декабрь начинается первого числа, что не вполне соответствует действительности. Да, иногда так и бывает, но все же чаще он начинается второго, а то и третьего числа — загадочное явление природы. Попробуйте первого декабря, растворив окно после полуночи, во все горло крикнуть: «Декабрь!..» — вас не только не поймут, но еще и камнем в окно запустить могут, именно по вышеназванным причинам. А если все же кто-то и считает, что абсолютно все месяцы первого числа начинаются, и что декабрь в этом смысле никакого исключения не представляет, то пусть попробует доказать, почему декабрь, в переводе «десятый», является последним месяцем в году, ведь, как известно, в году их двенадцать, а не десять! А может быть, и десять — ведь пальцев на руке десять, почему же месяцев должно быть больше? Раньше на пальцах считали. Или раньше двенадцать пальцев было, да потом отвалились... Как знать!
В декабре много чего происходит. Во-первых, четыре адвента каждое воскресенье. Для них покупается зеленый венок с четырьмя свечами — зажигают то одну, то две, то три, а то, естественно, и все четыре. Происходит это с наступлением сумерек под звуки глотков глинтвейна, чая с корицей и чавканья всякими вкусностями.
На шестое число Никола зимний приходится — «Николаус» по-европейски. В Европе в этот день обувь чистят и в нее подарки получают — как правило, дети, но не факт, иногда какой-нибудь дядя шкалик «Аппенцеллера» обнаружить может, а какая-нибудь тетя — духов флакончик.
В России в этот день не дарят ничего, а пьют за здоровье Николы, из шкаликов и из флакончиков.
Еще одна интересная закономерность: кто в декабре бучу затеет — того непременно «декабристом» обзовут, со всеми вытекающими последствиями, а кто бучу в другой какой месяц организует — то его никак не обзовут и никаких последствий не будет. В декабре запросто и прибить могут — из жалости, а то и просто так.
А самое интересное в декабре в сочельник происходит, то есть 24 числа. В этот день весь христианский мир Рождество празднует, хотя, собственно, рождество на 25 число приходится, но это уж как считать. Мир нехристианский это событие поддерживает, но с опаской. Немного настороженно. А атеистам — им что, им лишь бы наливали. И наливают, чтобы отстали и праздник не портили.
Что в сочельник едят — известно каждому; а вот подарки дарят — где как, где 24-го, а где 25-го, а где вообще не дарят — и правильно делают, так как дарить подарки друг другу, а не новорожденному — очень некрасиво и даже неприлично. Вот и плачет новорожденный в люльке от такой несправедливости.
А еще в декабре сильвестр случается, практически каждый год 31 числа, ну, иногда чуть раньше или чуть позже — не в этом дело. Сильвестр почему-то считается последним днем в году, поэтому все шумно гуляют в этот вечер, напившись знаменитых швейцарских напитков (не скажу, каких) и выпустив в небо баснословные деньги в виде салюта, фейерверка или просто стрельбы ракетами. Особым шиком считается заорать в один голос на всю страну в самый момент окончания сильвестра или начала несильвестра.
Вот какой он, декабрь-то! А самый короткий он потому, что, во-первых, дни самые короткие, а во-вторых — купите адвентский календарь с шоколадками — увидите!
С НЕБА НА ЗЕМЛЮ И ОБРАТНОПосле гнуснейшего придурочного ноября — вдруг такое чудо: декабрь! Начинается он очень незаметно, почти не глядя, не успеешь оглянуться — а он уже тут как тут.
Почему-то принято считать, что декабрь начинается первого числа, что не вполне соответствует действительности. Да, иногда так и бывает, но все же чаще он начинается второго, а то и третьего числа — загадочное явление природы. Попробуйте первого декабря, растворив окно после полуночи, во все горло крикнуть: «Декабрь!..» — вас не только не поймут, но еще и камнем в окно запустить могут, именно по вышеназванным причинам. А если все же кто-то и считает, что абсолютно все месяцы первого числа начинаются, и что декабрь в этом смысле никакого исключения не представляет, то пусть попробует доказать, почему декабрь, в переводе «десятый», является последним месяцем в году, ведь, как известно, в году их двенадцать, а не десять! А может быть, и десять — ведь пальцев на руке десять, почему же месяцев должно быть больше? Раньше на пальцах считали. Или раньше двенадцать пальцев было, да потом отвалились... Как знать!
В декабре много чего происходит. Во-первых, четыре адвента каждое воскресенье. Для них покупается зеленый венок с четырьмя свечами — зажигают то одну, то две, то три, а то, естественно, и все четыре. Происходит это с наступлением сумерек под звуки глотков глинтвейна, чая с корицей и чавканья всякими вкусностями.
На шестое число Никола зимний приходится — «Николаус» по-европейски. В Европе в этот день обувь чистят и в нее подарки получают — как правило, дети, но не факт, иногда какой-нибудь дядя шкалик «Аппенцеллера» обнаружить может, а какая-нибудь тетя — духов флакончик.
В России в этот день не дарят ничего, а пьют за здоровье Николы, из шкаликов и из флакончиков.
Еще одна интересная закономерность: кто в декабре бучу затеет — того непременно «декабристом» обзовут, со всеми вытекающими последствиями, а кто бучу в другой какой месяц организует — то его никак не обзовут и никаких последствий не будет. В декабре запросто и прибить могут — из жалости, а то и просто так.
А самое интересное в декабре в сочельник происходит, то есть 24 числа. В этот день весь христианский мир Рождество празднует, хотя, собственно, рождество на 25 число приходится, но это уж как считать. Мир нехристианский это событие поддерживает, но с опаской. Немного настороженно. А атеистам — им что, им лишь бы наливали. И наливают, чтобы отстали и праздник не портили.
Что в сочельник едят — известно каждому; а вот подарки дарят — где как, где 24-го, а где 25-го, а где вообще не дарят — и правильно делают, так как дарить подарки друг другу, а не новорожденному — очень некрасиво и даже неприлично. Вот и плачет новорожденный в люльке от такой несправедливости.
А еще в декабре сильвестр случается, практически каждый год 31 числа, ну, иногда чуть раньше или чуть позже — не в этом дело. Сильвестр почему-то считается последним днем в году, поэтому все шумно гуляют в этот вечер, напившись знаменитых швейцарских напитков (не скажу, каких) и выпустив в небо баснословные деньги в виде салюта, фейерверка или просто стрельбы ракетами. Особым шиком считается заорать в один голос на всю страну в самый момент окончания сильвестра или начала несильвестра.
Вот какой он, декабрь-то! А самый короткий он потому, что, во-первых, дни самые короткие, а во-вторых — купите адвентский календарь с шоколадками — увидите!
Звезды, стремительно совокупившись в одно созвездие, вдруг рассыпались плафонами люстр по всему залу, осветив тяжеловесные потолочные росписи, стеклянные двери в обрамлении дубовых рам, постоянно суетящихся манерных половых, господ в костюмах и дам в вечерних платьях, решительно и самоотверженно поедающих устриц, мидий, креветок и прочих рачков и моллюсков, отнюдь не боясь накопления в своем организме тяжелых металлов, запивая все это винами — и белыми, и красными, названий которых и не выговоришь, пока основательно не напьешься, так как французские они, как и всё вокруг: половые уважительно называют всех либо «мадам», либо «месье», в зависимости от половой принадлежности.
На то они и половые, чтобы полы различать, в чем, конечно, в этом заведении вполне преуспели. А заведение хоть и в Цюрихе находится, хоть и по-простецки «LIPP» называется, манеры здесь, однако, очень французские, даже, можно сказать, чересчур. Ну, зачем, скажите на милость, такое ужасное количество столовых приборов, причем постоянно себя дублирующих, дали бы вилку, ложку, ну, ножик там — и все дела! А салфетки эти накрахмаленные — никакой швейцарский дух не выдержит! И ведь не выдерживает! Поэтому все друг с другом исключительно по-французски изъясняются; кто не может — толмача сразу определят, за особую, естественно, плату.
Так и сидят весь вечер, морепродукты переводят, которые почему-то на льду преподносят, чтобы, значит, сначала их, якобы, охладить (а не самом деле — чтобы запах противный отбить), а потом они внутри отогреются и поползут, заразы такие, вверх по пищеводу, постоянно щекоча его, что, безусловно, смех вызывает, да какой там смех — хохот гомерический! Вот и хохочут посетители один громче другого, кто остальных перехохочет — тот больше всех морепродуктов и съел, тот и самый крутой, стало быть! Плеснет такой хохотун винца в свой пищевод полбутылочки, смоет всех этих рачков назад — а они опять вверх карабкаются — не берут их вина французские — градус не тот! И опять хохот в заведении стоит коромыслом!
Дамочки особо усердствуют, так как щекотки очень боятся. Одни половые не хохочут — им нельзя, они при исполнении, а то бы и они не прочь, по крайней мере, впечатление такое создается. Потому как улыбаются вовсю, чтобы не захохотать, и снуют, снуют...
А еще в «LIPPе» лифт скоростной есть — наверх подняться можно. А наверху — красотища — весь Цюрих как на ладони! Это потому что Цюрих — город сравнительно небольшой — вот и весь, а то бы и совсем не весь, если бы размером, скажем, с Москву был. Там, наверху, все стены из стекла — вот и панорама такая получается. Можно ею любоваться по-всякому: и сидя за столиками, и стоя в промежутках — лежа только нельзя, потому как, во-первых, лежачих мест здесь нет, а во-вторых, даже если бы они и были, то все равно ничего видно бы не было, так как стены стеклянные не от самого пола начинаются, а гораздо выше, может быть, поэтому диваны там и не поставили.
Зато там можно пить, курить и гомонить. А если выпить рюмку-другую «Аппенцеллера», то ни одна устрица, мидия, креветка или рачок какой неблагородный никогда уже вверх по пищеводу не поползет, потому что градус тот настолько тот, что наверху никто совсем не хохочет, даже если бы и очень захотелось — стимула нет.
В ОЖИДАНИИ ТРАМВАЯНа то они и половые, чтобы полы различать, в чем, конечно, в этом заведении вполне преуспели. А заведение хоть и в Цюрихе находится, хоть и по-простецки «LIPP» называется, манеры здесь, однако, очень французские, даже, можно сказать, чересчур. Ну, зачем, скажите на милость, такое ужасное количество столовых приборов, причем постоянно себя дублирующих, дали бы вилку, ложку, ну, ножик там — и все дела! А салфетки эти накрахмаленные — никакой швейцарский дух не выдержит! И ведь не выдерживает! Поэтому все друг с другом исключительно по-французски изъясняются; кто не может — толмача сразу определят, за особую, естественно, плату.
Так и сидят весь вечер, морепродукты переводят, которые почему-то на льду преподносят, чтобы, значит, сначала их, якобы, охладить (а не самом деле — чтобы запах противный отбить), а потом они внутри отогреются и поползут, заразы такие, вверх по пищеводу, постоянно щекоча его, что, безусловно, смех вызывает, да какой там смех — хохот гомерический! Вот и хохочут посетители один громче другого, кто остальных перехохочет — тот больше всех морепродуктов и съел, тот и самый крутой, стало быть! Плеснет такой хохотун винца в свой пищевод полбутылочки, смоет всех этих рачков назад — а они опять вверх карабкаются — не берут их вина французские — градус не тот! И опять хохот в заведении стоит коромыслом!
Дамочки особо усердствуют, так как щекотки очень боятся. Одни половые не хохочут — им нельзя, они при исполнении, а то бы и они не прочь, по крайней мере, впечатление такое создается. Потому как улыбаются вовсю, чтобы не захохотать, и снуют, снуют...
А еще в «LIPPе» лифт скоростной есть — наверх подняться можно. А наверху — красотища — весь Цюрих как на ладони! Это потому что Цюрих — город сравнительно небольшой — вот и весь, а то бы и совсем не весь, если бы размером, скажем, с Москву был. Там, наверху, все стены из стекла — вот и панорама такая получается. Можно ею любоваться по-всякому: и сидя за столиками, и стоя в промежутках — лежа только нельзя, потому как, во-первых, лежачих мест здесь нет, а во-вторых, даже если бы они и были, то все равно ничего видно бы не было, так как стены стеклянные не от самого пола начинаются, а гораздо выше, может быть, поэтому диваны там и не поставили.
Зато там можно пить, курить и гомонить. А если выпить рюмку-другую «Аппенцеллера», то ни одна устрица, мидия, креветка или рачок какой неблагородный никогда уже вверх по пищеводу не поползет, потому что градус тот настолько тот, что наверху никто совсем не хохочет, даже если бы и очень захотелось — стимула нет.
— Слушай, не знаешь, за сколько от Цюриха до Калининграда доехать можно? Сын мой в Биробиджане дом построил... Ну что тут непонятного? В Биробиджан не налетаешься, а Калининград — вполне приемлемо. Не знаю только, управлюсь ли за сутки на машине… Я ведь кукловод. Ну что смотришь? Да, очень ты сегодня разговорчивый! Я ведь в первый раз в Калининград-то! Вообще первый раз в Россию с того самого дня… Ай, сколько раз уже рассказывал, думал, ты тоже в курсе! Если бы знать тогда... Да кто же знал? Вот ведь как обернулось!.. Да не смотри ты так, в себе я, в себе, просто мысли скачут, много мыслей, кукловод я, кукловод... В Калининград срочно нужно, сын в Биробиджане дом построил... Нет, я коренной москвич — у всех коренных глаза чуть-чуть раскосые — в театре Образцова работал, кукловодом, естественно — хорошие времена были! Для меня лично хорошие, творческие. Вот и пошел поэтому летом 91-го Белый дом защищать, придурок творческий!.. Когда танки поперли — все, конечно, врассыпную, кто куда, а мне на глаза красный крест попался, ну, я под его защиту и нырнул — не разобрался впопыхах, что крест не красный, а белый — фон был красный. Так я во дворе швейцарского посольства и оказался. Как меня туда пустили — сам удивляюсь, хотя в тот день везде полнейший кавардак был. Мужчина ко мне вышел, солидный такой, с усами, в дорогом костюме. Сказал с акцентом: «Вы находитесь на территории Швейцарской конфедерации». Я слово-то это, «конфедерация», впервые услышал, у нас ведь всё федерация, федерация, а здесь, получается, совсем наоборот. Ну, думаю, попал! Предатель родины получаюсь. Если за забор назад выпустят — то всё. Времена-то какие были! А, ладно, была-не-была! Попросил политического убежища. Дали. И мне, и другим, человек двадцать к ним тогда в этот день случайно забежало… Ну, не верь, не верь, ты в то время сознательно не жил. Это теперь вот — сын в Биробиджане дом построил. Не смейся, именно поэтому в Калининград ехать и надо. Нас всех тогда из посольства в закрытых машинах в аэропорт вывезли, потом сюда, уже самолетом — спецрейс! Ох, сколько тогда людей за эти три дня по заграницам пооставалось! Знать бы, чем все обернется... Здесь, конечно, хорошо: горы, озера, воздух чистый, сыр, шоколад, «Аппенцеллер» опять же... И времени свободного уйма. А я ведь кукловод! У Образцова работал! А здесь — кому я только свою программу ни предлагал! Каких только пробных представлений ни показывал! А столько кукол смастерил! Пошли, покажу!.. Ну, в другой раз, так в другой раз... Да, я понимаю, другие традиции, наше здесь не проходит, а перестроиться сложно, в принципе невозможно. В Швейцарии нужно родиться. Мой сын к такому выводу сразу пришел. Почти сразу. Он ведь в тот день вместе со мной в посольство прибежал, вместе спецрейсом улетели. Здесь, в Швейцарии, он с будущей женой познакомился. Но не пошло у них, совсем не пошло... Тогда странным казалось, а теперь понимаю. Не кукловоды они. А некукловодам в этой стране гораздо тяжелее, чем кукловодам. Поэтому и решили вернуться. А куда возвращаться-то? Это сейчас у всех квартиры приватизированные, а тогда... В Москву — не потянуть было, в Биробиджан поехали, жена его оттуда. Ну а сейчас на ноги встали, работают на хороших местах, дом вот построили... Да, конечно, далеко. Вот и хочу в Калининград смотаться, земельный участок там купить: пусть из Биробиджана поближе перебираются и строятся. Там сейчас все строятся. А у них уже опыт в этом деле есть. Ну, и будем в гости друг к другу… Вот и думаю: за сколько все-таки от Цюриха до Калининграда доехать можно?.. А ты думал, я того? Просто мысли скачут, первый раз в Россию с того дня… Я-то? Назад?.. Подумывал. Раньше чаще, теперь все реже. Времена действительно изменились. Там теперь другие кукловоды нужны… А вот и мой трамвай. Ну, бывай!
ПОСЛЕ ЖИЗНИ
Могилов, что из Кура, был известный тусовщик, поскольку жил один. Вот и тусовался потихоньку везде, где наливали: на вернисажах, аукционах, презентациях и пр. Недавно на открытии выставки абстрактного искусства хлебнул коктейльчика с маслиной, подавился и тут же умер, задев напоследок рукой поднос, отчего облитый коктейлем официант остался очень недоволен. И чего в коктейли маслины кладут?..
Гробов ездил из Ветцикона в Цюрих на электричке. Однажды он замешкался, переходя, как обычно, через рельсы, а тут автоматика стрелки перевела, вот он не туда и перешел и сразу в потусторонний мир попал. И чего на станции до сих пор подземный переход не соорудили?..
А Скелетов из Золотурна шел себе тихо-мирно домой, по дороге упаковку пива купил, да не дошел — нашли утром в подъезде — то ли оступился и виском о ступеньку, то ли сердце прихватило — в подъезде кто ж заметит-то! И чего ступеньки воском натирают?..
Прахов из Винтертура по мероприятиям повышения квалификации ездить любил, и чтоб непременно с ночевкой в какой-нибудь гостинице, пусть не очень дорогой. Собрался он как-то на семинар по связям со странами Восточной Европы, а как вечером в холле гостиницы в преферанс играть сели, он что-то на сердце пожаловался, поднялся в номер, принял душ, да так в душевой кабинке и осел… Когда нижний этаж заливать стало, пришлось дверь его номера взламывать. Да уж поздно было. И чего б в номере ванну не поставить?..
Катафалков из Белинзоне отдыхать на юг поехал. Да только вернуться оттуда у него не получилось. Сел он с женой в автобус, который на аэродроме прямо к трапу самолета подвозит, да народу битком набилось, вот они друг друга из виду и потеряли. Хватилась его жена, что он из автобуса не выходит, а он, как сидел, так сидеть и остался. И чего самолеты прямо к зданию аэропорта не подгоняют?..
К Труповичу из Монтре брат из Израиля в гости приехал. Тоже Трупович, но младший. И решил швейцарский Трупович израильскому Европу показать. Поехали они на автобусную экскурсию в Италию, да по дороге автобус сломался. Вышел шофер поглядеть, в чем дело, а братьям не спалось — ночью дело было — вышли и они посмотреть, а может быть, и подсобить. Шофер стал фонарем размахивать да случайно водителя самосвала ослепил — тот потерял управление и обоих Труповичей в стенку автобуса вдавил. А «неотложка», как всегда, слишком поздно примчалась. И чего им в конфедерации не сиделось?..
А Разлагаев из Бадена поехал на Украину могилы родственников навестить. Пришел на кладбище, да сразу и умер. Ну его тут же там и похоронили. И чего ему эти могилы дались?..
Мертвяков из Цуга поехал на озеро купаться. Нырнул, ударился головой о подводный камень и уже не всплыл. Утонул, стало быть. А ведь, поди, и не намеревался! И чего в озерах камней навалом?..
Суицидов на экскурсию в Женеву поехал — он там часто бывал просто так, а на экскурсию — в первый раз. Когда экскурсовод о красотах городской архитектуры начал рассказывать, у Суицидова тромб оторвался — курильщик он был заядлый — и не стало его, Суицидова-то, в одночасье! И чего ему дома не сиделось?..
Вот ведь как в жизни бывает. А ведь могло быть совсем по-другому! Но не получилось.
ДУШЕВНЫЙ РАЗГОВОРГробов ездил из Ветцикона в Цюрих на электричке. Однажды он замешкался, переходя, как обычно, через рельсы, а тут автоматика стрелки перевела, вот он не туда и перешел и сразу в потусторонний мир попал. И чего на станции до сих пор подземный переход не соорудили?..
А Скелетов из Золотурна шел себе тихо-мирно домой, по дороге упаковку пива купил, да не дошел — нашли утром в подъезде — то ли оступился и виском о ступеньку, то ли сердце прихватило — в подъезде кто ж заметит-то! И чего ступеньки воском натирают?..
Прахов из Винтертура по мероприятиям повышения квалификации ездить любил, и чтоб непременно с ночевкой в какой-нибудь гостинице, пусть не очень дорогой. Собрался он как-то на семинар по связям со странами Восточной Европы, а как вечером в холле гостиницы в преферанс играть сели, он что-то на сердце пожаловался, поднялся в номер, принял душ, да так в душевой кабинке и осел… Когда нижний этаж заливать стало, пришлось дверь его номера взламывать. Да уж поздно было. И чего б в номере ванну не поставить?..
Катафалков из Белинзоне отдыхать на юг поехал. Да только вернуться оттуда у него не получилось. Сел он с женой в автобус, который на аэродроме прямо к трапу самолета подвозит, да народу битком набилось, вот они друг друга из виду и потеряли. Хватилась его жена, что он из автобуса не выходит, а он, как сидел, так сидеть и остался. И чего самолеты прямо к зданию аэропорта не подгоняют?..
К Труповичу из Монтре брат из Израиля в гости приехал. Тоже Трупович, но младший. И решил швейцарский Трупович израильскому Европу показать. Поехали они на автобусную экскурсию в Италию, да по дороге автобус сломался. Вышел шофер поглядеть, в чем дело, а братьям не спалось — ночью дело было — вышли и они посмотреть, а может быть, и подсобить. Шофер стал фонарем размахивать да случайно водителя самосвала ослепил — тот потерял управление и обоих Труповичей в стенку автобуса вдавил. А «неотложка», как всегда, слишком поздно примчалась. И чего им в конфедерации не сиделось?..
А Разлагаев из Бадена поехал на Украину могилы родственников навестить. Пришел на кладбище, да сразу и умер. Ну его тут же там и похоронили. И чего ему эти могилы дались?..
Мертвяков из Цуга поехал на озеро купаться. Нырнул, ударился головой о подводный камень и уже не всплыл. Утонул, стало быть. А ведь, поди, и не намеревался! И чего в озерах камней навалом?..
Суицидов на экскурсию в Женеву поехал — он там часто бывал просто так, а на экскурсию — в первый раз. Когда экскурсовод о красотах городской архитектуры начал рассказывать, у Суицидова тромб оторвался — курильщик он был заядлый — и не стало его, Суицидова-то, в одночасье! И чего ему дома не сиделось?..
Вот ведь как в жизни бывает. А ведь могло быть совсем по-другому! Но не получилось.
— А принеси-ка нам пару мутного, любезнейший!
— ?..
— Что, мутного не пивал? Нет, не пшеничного, а именно мутного! Попробуй, только здесь и подают.
— Мутного так мутного, я выставляю, как договорились, а ты давай, рассказывай. Только мутным не больно увлекайся, а то я тебя знаю, потом не поймешь, как там у тебя на самом деле было. Видимо, мутное есть мутное. А на закуску что брать будем?
— Да сосисок этих длиннючих, вкусные штуки, у вас там таких не бывает. А что гудёж тут такой — не обращай внимания. Тут всегда такой гвалт, в этом-то и вся соль. Соль жизни, как же иначе! А-а, вот уже и несут. А запах-то, запах! У-у-у!
— Ладно, давай за встречу, со свиданьицем, как говорится. Поехали... Вкусно!
— А то! Еще закажешь?
— ?..
— Что, мутного не пивал? Нет, не пшеничного, а именно мутного! Попробуй, только здесь и подают.
— Мутного так мутного, я выставляю, как договорились, а ты давай, рассказывай. Только мутным не больно увлекайся, а то я тебя знаю, потом не поймешь, как там у тебя на самом деле было. Видимо, мутное есть мутное. А на закуску что брать будем?
— Да сосисок этих длиннючих, вкусные штуки, у вас там таких не бывает. А что гудёж тут такой — не обращай внимания. Тут всегда такой гвалт, в этом-то и вся соль. Соль жизни, как же иначе! А-а, вот уже и несут. А запах-то, запах! У-у-у!
— Ладно, давай за встречу, со свиданьицем, как говорится. Поехали... Вкусно!
— А то! Еще закажешь?
— Закажу. Еще и еще! А ты начинай уже. Диктофон можно?
— Лучше не надо, кто знает, ты так запоминай, если запомнишь.
— Запомнишь тут после твоего мутного!
— Дело хозяйское…
— Давно в Швейцарии-то?
— Давно, давнее не бывает. Хотел на Корсику, да вот здесь по пути застрял. Оно и лучше. Да и французского я не знаю.
— Там, кажется, и по-итальянски можно...
— Тем более.
— Ну, дальше, дальше, чего тянешь-то!
— Еще закажешь?
— Закажу, конечно, но ты уж не тяни более... Что помнишь?
— Зной, зной, зной... Пески... Караваны. Жажду помню отчетливо. И душманов в чалмах, с обрезами. Иногда думаю: не мираж ли? Нет, не мираж. Отстреливались, патроны кончились, а их все прибывало, прибывало… Еще з-зака-ж-жешь?
— З-зака-ж-жу!
— П-потом п-плен-н… И в-всё-ё!
— Щ-щас п-поправимся… Эй! Ч-человек! Меньш! К-как там у в-вас? Б-б-битте-д-дрит-те! Т-туалет где? В с-смысле «Во»? И ш-шнапсу надо. Ш-шнапс, б-битте, по-вашему «Аппенцеллер». Б-битте!.. К-куда? Под с-столом нам д-делать неч-ч-чего. Д-дальше…
— А все д-дальше. С-совс-сем в-все!.. П-плен! Ик! П-пленюга!.. Ч-четыре г-года!.. Ик!.. К-красный к-крест спас. Д-давай за К-красный к-крест т-тяпнем! Ну, д-дав-вай!
— З-за к-красный т-так за к-крассный! Ур-р-ра! Мы п-победили!
— Ч-чего? К-кто — м-мы? Эт я п-победил! Их в-всех! Ик!.. П-победил! Я здесь — кофе, плиз — а они т-там... О, уже кофе н-несут! П-пей, с-слушатель х-хренов, п-пей!..
— Ну вот, поправились. Чего дальше-то было?
— Чего было, чего было — ничего не было. «Крест» — они везде «крест». На всем я крест поставил. Теперь там пусть америкосы отдуваются. А мы тут… Назад? А кто меня там ждет-то? Давно было. Очень давно… Ну что, по мутному?
И они выпили по мутному, а потом и не по мутному, а затем еще. Сидели, пили и разговаривали, пока деньги не кончились. А как деньги кончились, то в долг просить стали. Но в этой стране в долг просить не принято. Об этом они знали. Знали, да все думали: «А вдруг?..» Но «вдруг» не получилось. И ушли они, обнявшись, на свежий воздух, который их сначала опьянил, а потом отрезвил. Холодный был воздух. Это их обоих очень радовало.
Утром один из них уехал в город Берн. Ему надо было успеть к открытию российского консульства.
— Лучше не надо, кто знает, ты так запоминай, если запомнишь.
— Запомнишь тут после твоего мутного!
— Дело хозяйское…
— Давно в Швейцарии-то?
— Давно, давнее не бывает. Хотел на Корсику, да вот здесь по пути застрял. Оно и лучше. Да и французского я не знаю.
— Там, кажется, и по-итальянски можно...
— Тем более.
— Ну, дальше, дальше, чего тянешь-то!
— Еще закажешь?
— Закажу, конечно, но ты уж не тяни более... Что помнишь?
— Зной, зной, зной... Пески... Караваны. Жажду помню отчетливо. И душманов в чалмах, с обрезами. Иногда думаю: не мираж ли? Нет, не мираж. Отстреливались, патроны кончились, а их все прибывало, прибывало… Еще з-зака-ж-жешь?
— З-зака-ж-жу!
— П-потом п-плен-н… И в-всё-ё!
— Щ-щас п-поправимся… Эй! Ч-человек! Меньш! К-как там у в-вас? Б-б-битте-д-дрит-те! Т-туалет где? В с-смысле «Во»? И ш-шнапсу надо. Ш-шнапс, б-битте, по-вашему «Аппенцеллер». Б-битте!.. К-куда? Под с-столом нам д-делать неч-ч-чего. Д-дальше…
— А все д-дальше. С-совс-сем в-все!.. П-плен! Ик! П-пленюга!.. Ч-четыре г-года!.. Ик!.. К-красный к-крест спас. Д-давай за К-красный к-крест т-тяпнем! Ну, д-дав-вай!
— З-за к-красный т-так за к-крассный! Ур-р-ра! Мы п-победили!
— Ч-чего? К-кто — м-мы? Эт я п-победил! Их в-всех! Ик!.. П-победил! Я здесь — кофе, плиз — а они т-там... О, уже кофе н-несут! П-пей, с-слушатель х-хренов, п-пей!..
— Ну вот, поправились. Чего дальше-то было?
— Чего было, чего было — ничего не было. «Крест» — они везде «крест». На всем я крест поставил. Теперь там пусть америкосы отдуваются. А мы тут… Назад? А кто меня там ждет-то? Давно было. Очень давно… Ну что, по мутному?
И они выпили по мутному, а потом и не по мутному, а затем еще. Сидели, пили и разговаривали, пока деньги не кончились. А как деньги кончились, то в долг просить стали. Но в этой стране в долг просить не принято. Об этом они знали. Знали, да все думали: «А вдруг?..» Но «вдруг» не получилось. И ушли они, обнявшись, на свежий воздух, который их сначала опьянил, а потом отрезвил. Холодный был воздух. Это их обоих очень радовало.
Утром один из них уехал в город Берн. Ему надо было успеть к открытию российского консульства.
— Эй, куда лыжи навострил? Сидеть! Работаем или как?.. То-то!.. Ну, давай быстренько по «Аппенцеллеру». А то задубеешь тут... Первый раз, что ли? Ну, тогда слушай меня, я здесь каждый год. И шапку свою с мелочью поближе к народу двигай, прямо в ноги им. Да не бойся, никому твоя мелочь не нужна, а накидают — будь здоров! Местные, они ленивые, им прямо под нос шапку сунуть надо, то есть прямо под ноги… Ну, давай еще по глоточку... Вот, совсем другое дело! И улыбайся ты, улыбайся! У них, понимаешь, совсем другая психология: будешь грустный и понурый сидеть — никто тебе не подаст. Нищий должен быть веселым! Посмотрят на такого — и сразу настроение у них улучшается, вот и кинут монетку-другую тебе в шапку; а будешь букой сидеть — мимо пройдут, чтоб предрождественское настроение себе не портить… Перед Рождеством они все добрые: подают, пожертвования делают, бесплатно супом кормят. Почему именно в это время — я так до сих пор и не понял… Да, наших много здесь. Вон Вован пошел в красном балахоне, Дед Мороз фигов! Единственный из наших, кто в Дед Морозы прорвался. Потому что только он «кнехьт Рупрехьт» выговорить может (Дед Мороз — по ихнему), я вот до сих пор спотыкаюсь, поэтому здесь, а то бы... Вон Валентина супом заведует: два пишем, три на ум пошло!.. Поймешь когда-нибудь со временем. Ну, давай еще по глоточку?.. От нас и должно водочкой попахивать, надо же их представлениям соответствовать!.. Вон Алик на баяне «Калинку» наяривает… А что же ему, «В лесу родилась елочка», что ли, играть? Понятно, что новогодняя, да не знает ее никто тут; а вот «Калинка» всегда катит, под нее он, порой, столько насобирает, что потом в какой-нибудь Куршевель завалиться может. Ты вот, скажем, можешь? То-то!.. Ну, ничего, мы тоже не жалуемся… А на раклетах, вон там, слева, Вася стоит — и все довольны, а он особенно, еще бы, раклет — это Клондайк!.. Джека Лондона почитай, узнаешь. А то выросли, балбесы не читающие!.. Глинтвейн вон Паша с Машей разливают, так у них на табличках, а как их на самом деле — не знаю, да и какая тебе разница! Ну, еще по граммулечке! Хорош «Кирш»! Уважаю!.. Во! Наконец-то заулыбался. Другое дело!.. А вот и монетки посыпались. Да перестань ты, клоун, за каждую монету кланяться, спину натрешь! Кланяйся, когда бумажки кидают. И улыбайся, улыбайся! Подарки — это они любят, всякую дрянь покупают ненужную и друг другу дарят. Я по-первости думал, что это они подлянки друг другу делают. Нет, оказывается. На полном серьезе! А потом не знают, что со всем этим делать… А вон факир пошел, огнеглотатель, или как его там... Это Сеня. Он раньше в цирке работал. Ему все больше от испуга дают, чтоб не спалил. А от испуга все карманы вывернешь и всё из них вытрясешь. Поэтому они, в основном, пластиковыми карточками пользуются… А с елками у них — как у нас. Покупают, наряжают, разряжают, выбрасывают. А Новый год после Рождества, а не наоборот. Им так привычнее, нам эдак — диалектика!.. Слова такого не знаешь? А ты в словарь, дурень, загляни! В энциклопедический! Хоть это-то знаешь?.. Ну вот. Хоть что-то. О! Опять эти с трубами вышли, сейчас возле елки встанут и песни свои рождественские дудеть начнут, народ рты разинет, заслушается и про нас забудет. Тут внимание привлечь надо. Делай как я! Кулаком себя в грудь, и побольнее. Ничего, не умрешь. Побольнее и почаще, чтобы слезы на глазах. И ори во всю глотку: «Ра-се-ю про-да-ли! Ра-се-ю про-пи-ли!!!» Громче, громче, нам трубачей перекрыть надо! И кулаком себя, кулаком!.. Нет, рубаху на груди рвать не надо! Она денег стоит! А грудь, она своя, она простит — ты потом ее «Аппенцеллером» как следует. Ну, давай… От молодец, от славненько!.. Ага! К нам стопы повернули. А теперь держись, сейчас в шапки золотой дождь польется!.. Ничего, еще пару дней! А потом — с детишками на лыжах в горы. Каникулы ведь скоро!.. Да улыбнись ты, чудило!
Отшумели базары предрождественские с обязательными пряниками, орехами, глинтвейном и прочим традиционным. Погуляли, погудели, накупили и для себя, и чтоб подарить. Раскупили елки, а потом растащили те, что остались, когда свернулись базары. Загасили четвертую (последнюю) адвентскую свечку. Постепенно сходит на нет суета. Последние приготовления. Закупки гусей, индеек, уток, а то и цесарок, чтобы на праздники не умереть с голоду, — все же закрыто! И начинается домашнее разделывание, жарение, парение, выпекание, а потом подавание, раскладывание, разливание, поедание, запивание… Рождество наступило! Праздник праздников в этой стране. Кульминация, можно сказать, всего года. Словно итоги подводим или черту, отсекая, оставляя все ненужное в прошлом, и надеемся, как всегда, на светлое будущее.
Город вымер от безлюдья, осиротел. Транспорт ходит настолько редко, как будто его не существует вообще. Все закрыто, за исключением «дежурных» кафе и ресторанов, да и то туда лучше не соваться, могут не так понять. Такое впечатление, что вся страна перешла на аварийный режим работы и залегла на дно, как гигантская подводная лодка. Открыто последнее окошечко адвентского календаря. Больше не будет.
Рождество считается праздником семейным. Горят окна домов и квартир, украшенных и рождественскими звездами, и цепочками огней на подоконниках, и мигающими гирляндами елочных огней. Собрались семьи у праздничных столов своих личных, предварительно одарив друг друга обязательными подарками, не потому что кому-то что-то нужно, а потому что так принято, как принято праздновать рождество 24 декабря, не задумываясь о том, что, согласно такой логике, Иисус Христос родился за несколько дней до начала принятого летоисчисления.
Закрылись в четырех стенах, словно в норы зарылись, совершая лишь короткие вылазки на обязательный, опять-таки, кофе к родственникам. Едят, пьют, переваривают, смотрят из года в год повторяющиеся и уже порядком набившие оскомину рождественские программы, слушают рождественские хоры и кантаты... Потом мучает изжога и похмелье, а объевшихся шоколадом детей — какая-нибудь аллергия или диатез. Так вот и проводят семьи эти дни на автономном питании, почти полностью отключившись от внешнего мира.
А если нет семьи, не сложилась? Тогда что? Если перед Рождеством можно хоть потолкаться в предпраздничной суете, почувствовать себя одним из всех, перекинувшись словом, взглядом с кем-нибудь из базарной толпы, купить какую-то пустяковину, чтобы на полку поставить, а потом выбросить, да и вообще...
А тут... Пойти, кроме церкви, некуда. Ну, сходишь, послушаешь хор, орган и пространных пожеланий уютного семейного Рождества, а потом — домой. А дома — пусто. Затевать обширную стряпню для себя не будешь, а больше — не для кого. Вот и ходишь из угла в угол, меряешь в который раз жилище. Остается лишь телевизор, лучший друг одиноких, который не продаст и не предаст, если не сломается.
Хоть бы кто позвонил, не говоря уж о том, чтобы пригласил. Но, увы, не звонят, не приглашают. Семейные в эти дни сами в себе, то есть в семье. Рождество — словно для них и придумано.
Да если бы и позвали, на порцию гуся, кусок пирога там, бокал пива... Наблюдать их, пусть даже только в эти дни, «семейную идиллию», когда у самого кошки на сердце?.. Чувствовать себя хоть и званным, но все равно хуже известно кого? А потом все равно возвращаться в свою пустую «берлогу»? Зачем? Только душу бередить...
Не обвиняю я семейных, стремящихся наиболее полно прочувствовать в эти дни свой статус, ни в чем. Они вместе, и им, вроде бы, хорошо, так, по крайней мере, кажется. А что до остальных... Коммуналок здесь нет, к соседям просто так ходить не принято, за спичками, к примеру. Из общежитейского возраста давно уже вышли, все стремятся собственное жилье заиметь.
И вроде все есть: и жилье, и работа, и в банке на счете. Куда тратить-то, и на кого, в смысле, с кем?.. Опять Рождество, опять мысленное подведение итогов... В будни легче гнать от себя эти мысли, а в праздники, особенно в такие вот промозглые, когда не успеешь встать, а уже опять темнеет, когда индюшачья ляжка костью поперек горла, запивай ее хоть пивом, хоть чем хочешь, когда радостные возгласы за стеной — наверное, подарки разворачивают — а тебе, ну да, чего уж там, тебе тоже хочется!..
Хочется быть с кем-то, для кого-то суетиться, делать подарки и получать ответные... Конечно, можно купить себе что надо, но ведь хочется чего-то чуть-чуть мистического, когда празднично шелестит подарочная обертка, а потом спадает, открывая, ах, что там? Хочется и обожраться, и перепиться, и, чего греха таить, собаку спустить, и вытереть густую порцию шоколада, размазанную по милому детскому личику.
Город вымер от безлюдья, осиротел. Транспорт ходит настолько редко, как будто его не существует вообще. Все закрыто, за исключением «дежурных» кафе и ресторанов, да и то туда лучше не соваться, могут не так понять. Такое впечатление, что вся страна перешла на аварийный режим работы и залегла на дно, как гигантская подводная лодка. Открыто последнее окошечко адвентского календаря. Больше не будет.
Рождество считается праздником семейным. Горят окна домов и квартир, украшенных и рождественскими звездами, и цепочками огней на подоконниках, и мигающими гирляндами елочных огней. Собрались семьи у праздничных столов своих личных, предварительно одарив друг друга обязательными подарками, не потому что кому-то что-то нужно, а потому что так принято, как принято праздновать рождество 24 декабря, не задумываясь о том, что, согласно такой логике, Иисус Христос родился за несколько дней до начала принятого летоисчисления.
Закрылись в четырех стенах, словно в норы зарылись, совершая лишь короткие вылазки на обязательный, опять-таки, кофе к родственникам. Едят, пьют, переваривают, смотрят из года в год повторяющиеся и уже порядком набившие оскомину рождественские программы, слушают рождественские хоры и кантаты... Потом мучает изжога и похмелье, а объевшихся шоколадом детей — какая-нибудь аллергия или диатез. Так вот и проводят семьи эти дни на автономном питании, почти полностью отключившись от внешнего мира.
А если нет семьи, не сложилась? Тогда что? Если перед Рождеством можно хоть потолкаться в предпраздничной суете, почувствовать себя одним из всех, перекинувшись словом, взглядом с кем-нибудь из базарной толпы, купить какую-то пустяковину, чтобы на полку поставить, а потом выбросить, да и вообще...
А тут... Пойти, кроме церкви, некуда. Ну, сходишь, послушаешь хор, орган и пространных пожеланий уютного семейного Рождества, а потом — домой. А дома — пусто. Затевать обширную стряпню для себя не будешь, а больше — не для кого. Вот и ходишь из угла в угол, меряешь в который раз жилище. Остается лишь телевизор, лучший друг одиноких, который не продаст и не предаст, если не сломается.
Хоть бы кто позвонил, не говоря уж о том, чтобы пригласил. Но, увы, не звонят, не приглашают. Семейные в эти дни сами в себе, то есть в семье. Рождество — словно для них и придумано.
Да если бы и позвали, на порцию гуся, кусок пирога там, бокал пива... Наблюдать их, пусть даже только в эти дни, «семейную идиллию», когда у самого кошки на сердце?.. Чувствовать себя хоть и званным, но все равно хуже известно кого? А потом все равно возвращаться в свою пустую «берлогу»? Зачем? Только душу бередить...
Не обвиняю я семейных, стремящихся наиболее полно прочувствовать в эти дни свой статус, ни в чем. Они вместе, и им, вроде бы, хорошо, так, по крайней мере, кажется. А что до остальных... Коммуналок здесь нет, к соседям просто так ходить не принято, за спичками, к примеру. Из общежитейского возраста давно уже вышли, все стремятся собственное жилье заиметь.
И вроде все есть: и жилье, и работа, и в банке на счете. Куда тратить-то, и на кого, в смысле, с кем?.. Опять Рождество, опять мысленное подведение итогов... В будни легче гнать от себя эти мысли, а в праздники, особенно в такие вот промозглые, когда не успеешь встать, а уже опять темнеет, когда индюшачья ляжка костью поперек горла, запивай ее хоть пивом, хоть чем хочешь, когда радостные возгласы за стеной — наверное, подарки разворачивают — а тебе, ну да, чего уж там, тебе тоже хочется!..
Хочется быть с кем-то, для кого-то суетиться, делать подарки и получать ответные... Конечно, можно купить себе что надо, но ведь хочется чего-то чуть-чуть мистического, когда празднично шелестит подарочная обертка, а потом спадает, открывая, ах, что там? Хочется и обожраться, и перепиться, и, чего греха таить, собаку спустить, и вытереть густую порцию шоколада, размазанную по милому детскому личику.
А еще хочется, да, очень хочется, чтобы в Рождество произошло чудо: чтобы зазвонил телефон — и в праздники, и после. А потом...
А может быть, сейчас, именно сейчас, в такой паскудный одинокий вечер кто-то вот так же ждет звонка, ждет услышать незнакомый голос: «Счастливого Рождества!»
А может быть, сейчас, именно сейчас, в такой паскудный одинокий вечер кто-то вот так же ждет звонка, ждет услышать незнакомый голос: «Счастливого Рождества!»
Этот блюз начинается так: сначала четвертные триоли — пам-па-рам, пам-па-рам, пам-па-рам, пам-па-рам, затем — две четвертные и половинная: паам-паа-рааам…
В переводе это звучит так.
— Твой телефонный звонок разбудил меня рано утром. Я знаю, ты всю ночь не спала, хотя и отрицаешь. Я сразу схватил саксофон, поймал такси и примчался к тебе.
А затем идет тема:
— Слушай! (Па-а-ара-ам-м). Я сыграю тебе настоящий блюз, потому что ничто другое в данной ситуации не поможет. Так что слушай! (Па-ара-ам). Да вылези ты из-под одеяла! Раздвинь эти дурацкие темные шторы. Или лучше выброси их совсем. (Па-а-ара-ам-м). Я знаю, тебе ничего не хочется. Хочется просто лежать в темноте, слушать саксофон и пить этот гнусный «Аппенцеллер». (Па-ара-а-ам). Сколько вчера выпила-то? Многовато! И все-таки попробуй подняться и приведи себя в порядок. (Па-а-ара-а-ам). И давай попьем кофе. Нет, именно кофе, не «Аппенцеллер». (Па-а-ра-ам). А потом поедем куда-нибудь. Например, на Риги или Пилатус. Там сейчас тепло и солнечно. (Па-а-раам). Думаешь, многолюдно будет? Видеть никого не хочется? Тогда поехали на какое-нибудь озеро. (Па-а-раам). Там уж точно никого не встретишь. Туман. Гуще, чем в Лондоне. (Па-а-раам). Лодку возьмем, весельную, и — в тумане — шлеп, шлеп... Только собирайся побыстрее! К обеду туман рассеется. (Па-а-ра-а-ам). Да, ты права, многие общественные катаклизмы происходят именно осенью. Хочешь пофилософствовать? Давай! (Па-а-раам). Но в этот раз мы не будем штурмовать ни Зимний, ни Белый дом, ладно? (Па-а-раам). Нет, одевайся уж при мне, из комнаты я не выйду, у тебя здесь наверняка заначка. (Па-а-раам). Я понимаю, у тебя опять проблемы на работе. А у кого их нет? К нам на прошлой неделе зашел Петров и сказал, что уезжает в Москву. Навсегда! (Па-а-раам). Черт меня дернул ему сказать: «Карету мне, карету!» Чем закончилось? Видишь, фингал под глазом? (Па-а-ра-а-ам). Главный, говоришь, у тебя вредный? А ты посоветуй ему в Тессин съездить, развеяться. Там солнце и финики. (Па-а-раам). Знаю я твоего главного, знаю. Ты ему лучше книжку дай почитать, вон у тебя их сколько! (Па-а-раам-м). Например, вот эту: «Как нам реорганизовать рабкрин» — ему надолго хватит. (Па-а-ра-рам). Может не понравиться? Скажи: я посоветовал… Ну, два фингала будет, делов-то! (Па-а-раам). Кстати, где ты ее откопала? В букинистическом? С дарственной надписью автора известной фрау? (Па-а-раам). А, это он у нее долгие годы квартировал, а потом надоело ему все в Швейцарии до чертиков, сел в поезд, пересел потом на броневик, а дальше — сама знаешь. (Па-а-раам). А хозяйке, видишь, книжку прислал. Забавно. (Па-а-раам). Слушай! Я устал тебя уговаривать. И играть тоже. Может, сядешь за фоно, подыграешь, как в той жизни? (Па-а-раам). Ты давно не садилась, а ведь все-таки консерваторию окончила! Да знаю я, знаю, переселившись в Европу, люди почему-то часто перестают и петь, и играть. (Па-а-раам). Знаешь, если бы ты меня сегодня не свистнула, то остался бы саксофон еще год лежать в футляре. До следующего ноябрьского блюза. (Па-а-ра-ра-ам). Общаемся мало. Впрочем, здесь это никому не мешает. (Па-а-раам). Ты мне зубы не заговаривай! Поставь бутылку на место! (Па-а-рам). Едем — за туманом, как прежде. И пойми, ноябрь — не самый длинный месяц. Есть и подлиннее. Ну улыбнись! (Паа-рааам). Всё-всё-всё! Я заканчиваю. Уже и соседи в стенку стучат. Надоел всем этот… (Паа-рам-м-м-м-м-м).
В переводе это звучит так.
— Твой телефонный звонок разбудил меня рано утром. Я знаю, ты всю ночь не спала, хотя и отрицаешь. Я сразу схватил саксофон, поймал такси и примчался к тебе.
А затем идет тема:
— Слушай! (Па-а-ара-ам-м). Я сыграю тебе настоящий блюз, потому что ничто другое в данной ситуации не поможет. Так что слушай! (Па-ара-ам). Да вылези ты из-под одеяла! Раздвинь эти дурацкие темные шторы. Или лучше выброси их совсем. (Па-а-ара-ам-м). Я знаю, тебе ничего не хочется. Хочется просто лежать в темноте, слушать саксофон и пить этот гнусный «Аппенцеллер». (Па-ара-а-ам). Сколько вчера выпила-то? Многовато! И все-таки попробуй подняться и приведи себя в порядок. (Па-а-ара-а-ам). И давай попьем кофе. Нет, именно кофе, не «Аппенцеллер». (Па-а-ра-ам). А потом поедем куда-нибудь. Например, на Риги или Пилатус. Там сейчас тепло и солнечно. (Па-а-раам). Думаешь, многолюдно будет? Видеть никого не хочется? Тогда поехали на какое-нибудь озеро. (Па-а-раам). Там уж точно никого не встретишь. Туман. Гуще, чем в Лондоне. (Па-а-раам). Лодку возьмем, весельную, и — в тумане — шлеп, шлеп... Только собирайся побыстрее! К обеду туман рассеется. (Па-а-ра-а-ам). Да, ты права, многие общественные катаклизмы происходят именно осенью. Хочешь пофилософствовать? Давай! (Па-а-раам). Но в этот раз мы не будем штурмовать ни Зимний, ни Белый дом, ладно? (Па-а-раам). Нет, одевайся уж при мне, из комнаты я не выйду, у тебя здесь наверняка заначка. (Па-а-раам). Я понимаю, у тебя опять проблемы на работе. А у кого их нет? К нам на прошлой неделе зашел Петров и сказал, что уезжает в Москву. Навсегда! (Па-а-раам). Черт меня дернул ему сказать: «Карету мне, карету!» Чем закончилось? Видишь, фингал под глазом? (Па-а-ра-а-ам). Главный, говоришь, у тебя вредный? А ты посоветуй ему в Тессин съездить, развеяться. Там солнце и финики. (Па-а-раам). Знаю я твоего главного, знаю. Ты ему лучше книжку дай почитать, вон у тебя их сколько! (Па-а-раам-м). Например, вот эту: «Как нам реорганизовать рабкрин» — ему надолго хватит. (Па-а-ра-рам). Может не понравиться? Скажи: я посоветовал… Ну, два фингала будет, делов-то! (Па-а-раам). Кстати, где ты ее откопала? В букинистическом? С дарственной надписью автора известной фрау? (Па-а-раам). А, это он у нее долгие годы квартировал, а потом надоело ему все в Швейцарии до чертиков, сел в поезд, пересел потом на броневик, а дальше — сама знаешь. (Па-а-раам). А хозяйке, видишь, книжку прислал. Забавно. (Па-а-раам). Слушай! Я устал тебя уговаривать. И играть тоже. Может, сядешь за фоно, подыграешь, как в той жизни? (Па-а-раам). Ты давно не садилась, а ведь все-таки консерваторию окончила! Да знаю я, знаю, переселившись в Европу, люди почему-то часто перестают и петь, и играть. (Па-а-раам). Знаешь, если бы ты меня сегодня не свистнула, то остался бы саксофон еще год лежать в футляре. До следующего ноябрьского блюза. (Па-а-ра-ра-ам). Общаемся мало. Впрочем, здесь это никому не мешает. (Па-а-раам). Ты мне зубы не заговаривай! Поставь бутылку на место! (Па-а-рам). Едем — за туманом, как прежде. И пойми, ноябрь — не самый длинный месяц. Есть и подлиннее. Ну улыбнись! (Паа-рааам). Всё-всё-всё! Я заканчиваю. Уже и соседи в стенку стучат. Надоел всем этот… (Паа-рам-м-м-м-м-м).
* * *
Этот блюз в переводе не нуждается:
— Ну, чего примчалась, да еще со скрипкой, ты бы еще фоно притащила!.. Да знаю я, как этот блюз начинается, знаю! Четвертные, половинные, и так далее... И такси нечего было хватать. Франки девать некуда? Лучше бы мне тебе не звонить, да вот, накатило... И перестань скрипку настраивать, тоже мне Ойстрах!.. Нет, из-под одеяла я не вылезу, и отойди, пожалуйста, от штор, ну отойди, пусть так будет — когда темно, то ничего и не происходит… И вон ту бутылочку подай-ка! Нет, не «Аппенцеллер» — лекарство врач прописал, микстуру успокоительную. Не веришь? Ну, попробуй... Ладно, ладно, вчера я вообще ни-ни, ну, может быть, самую малость… Сейчас, сейчас, встаю уже. Кофе? Нет, спасибо, а впрочем... Да убери ты эту дурацкую скрипку! Если я саксофон достану… Ну уж дудки! Мы свое уже отыграли. На Риги или на Пилатус? Делать тебе нечего! В такую даль переться!.. Солнечно там? Ну и что? Опять толпы эти? Со всеми раскланиваться, всем улыбаться?.. Отулыбалось как-то. На озеро? Да там же мокро, и туман липкий, хуже, чем в Лондоне. Не был, но слышал. Опять революция будет где-нибудь или переворот, или кто-нибудь грибами отравится, добровольно, естественно — время грибное, да и жизнь смысла не имеет… Да одеваюсь я, одеваюсь, можешь не отворачиваться. Чего уж там!.. Проблемы на работе? Да. Есть кое-какие. Петров вчера из Москвы вернулся, а я все книжки его выбросил: он же насовсем уезжал! Что-что! Видишь — фингал под глазом! У тебя тоже проблемы? Говоришь, главный, прочитав наконец-то «Рабкрин», всех реорганизовал? То есть уволил? Ладно, поехали в Тессин, он уж точно там ошивается — в глаз ему дадим... Полицию он не вызовет — там по-итальянски надо, а он ведь, кроме «мафиозо», «капучино» и «буратино», — ни бельмеса... Бывший боксер он, говоришь? Ну, два фингала у меня будет, делов-то! А может, действительно, саксофон с собой взять? И по башке ему саксофоном-то! Вот удивится… Да не бойся, я быстро бегаю. Когда надо. А скрипку — это ты специально? Чтобы я раздразнился, достал саксофон и сыграл этот блюз? Ну ладно, уговорила, слушай. Только если соседи в стенку стучать начнут, сама с ними разбираться будешь.
(Пам-па-рам, пам-па-рам, пам-па-рам, пам-па-рам — паам-паа-рааам…)
ВВЕДЕНИЕ В ТРАКТАТ— Ну, чего примчалась, да еще со скрипкой, ты бы еще фоно притащила!.. Да знаю я, как этот блюз начинается, знаю! Четвертные, половинные, и так далее... И такси нечего было хватать. Франки девать некуда? Лучше бы мне тебе не звонить, да вот, накатило... И перестань скрипку настраивать, тоже мне Ойстрах!.. Нет, из-под одеяла я не вылезу, и отойди, пожалуйста, от штор, ну отойди, пусть так будет — когда темно, то ничего и не происходит… И вон ту бутылочку подай-ка! Нет, не «Аппенцеллер» — лекарство врач прописал, микстуру успокоительную. Не веришь? Ну, попробуй... Ладно, ладно, вчера я вообще ни-ни, ну, может быть, самую малость… Сейчас, сейчас, встаю уже. Кофе? Нет, спасибо, а впрочем... Да убери ты эту дурацкую скрипку! Если я саксофон достану… Ну уж дудки! Мы свое уже отыграли. На Риги или на Пилатус? Делать тебе нечего! В такую даль переться!.. Солнечно там? Ну и что? Опять толпы эти? Со всеми раскланиваться, всем улыбаться?.. Отулыбалось как-то. На озеро? Да там же мокро, и туман липкий, хуже, чем в Лондоне. Не был, но слышал. Опять революция будет где-нибудь или переворот, или кто-нибудь грибами отравится, добровольно, естественно — время грибное, да и жизнь смысла не имеет… Да одеваюсь я, одеваюсь, можешь не отворачиваться. Чего уж там!.. Проблемы на работе? Да. Есть кое-какие. Петров вчера из Москвы вернулся, а я все книжки его выбросил: он же насовсем уезжал! Что-что! Видишь — фингал под глазом! У тебя тоже проблемы? Говоришь, главный, прочитав наконец-то «Рабкрин», всех реорганизовал? То есть уволил? Ладно, поехали в Тессин, он уж точно там ошивается — в глаз ему дадим... Полицию он не вызовет — там по-итальянски надо, а он ведь, кроме «мафиозо», «капучино» и «буратино», — ни бельмеса... Бывший боксер он, говоришь? Ну, два фингала у меня будет, делов-то! А может, действительно, саксофон с собой взять? И по башке ему саксофоном-то! Вот удивится… Да не бойся, я быстро бегаю. Когда надо. А скрипку — это ты специально? Чтобы я раздразнился, достал саксофон и сыграл этот блюз? Ну ладно, уговорила, слушай. Только если соседи в стенку стучать начнут, сама с ними разбираться будешь.
(Пам-па-рам, пам-па-рам, пам-па-рам, пам-па-рам — паам-паа-рааам…)
Не знаю я, честно говоря, почему одни вещи так называются, а другие эдак. Загадка для меня полнейшая. А еще большая загадка состоит в том, что одни и те же предметы, вещи, понятия, явления и существования на разных языках по-разному не только произносятся, но даже и пишутся; бывает, правда, одинаково, но довольно-таки редко. Причем, надо заметить, чем значительнее предмет, вещь, понятие, явление или существование, то каждый по-своему назвать норовит, а если что-нибудь такое вовсе незначительное, то часто одинаково получается — фантазии, что ли, не хватает или всего не выдумаешь, вот и заимствуют друг у друга что-нибудь такое невзрачненькое. А что географических названий касательно, так, видимо, тут уж специально постарались, чтобы никто ничего друг от друга не отличил. Оно и понятно: войны там всякие бушевали или междоусобица какая-нибудь — вот и старались вовсю фантазеры, чтобы вражина ни о чем не догадалась, а все время везде путалась и не туда заходила, куда ей надо, а непременно туда, куда ей ну никак не надо, но надо зато стороне противоположной.
Так вот и жили во все века сусанины всякие, которые, естественно, в каждой стране по-своему назывались. Не по-нашему, не по-вашему, а именно по-своему, чтобы и будущих исследователей, включая безобидных филологов, запутать не только окончательно, но и непременно даже бесповоротно, а то вдруг повернут и раскопают, раздобудут, разгласят — вот и думай потом, отчего это так-то, а то совсем не так, а даже, можно сказать, наоборот.
А ведь, как известно, чем больше думаешь, тем больше волос выпадает — вот почему женщины стараются, как правило, не думать, а если думать, то совсем немного, чуть-чуть, то есть потому-то у них волосяной покров, за очень немногими исключениями, и сохраняется, чего отнюдь нельзя сказать о мужчинах.
А уж если говорить о небольшой Швейцарии, где все у всех всегда на виду, то лучше шапки носить — и тем, и этим. На всякий случай. А еще лучше — пойти куда-нибудь туда, где никого нет. Но это практически невозможно из-за очень большой плотности населения. Уже давно научно доказано, что чем меньше страна, тем больше плотность ее населения, и наоборот.
Раскопали, стало быть, какие-то архивариусы — а народ мучайся себе и думай об этой злосчастной плотности постоянно. А не знали бы — так и не думалось бы. И жилось бы легче и вольготнее. А может быть, и нет. Потому как все в природе довольно субъективно, потому что если глаза закрыть, то сразу все в этой природе исчезнет, как, впрочем, и она сама. Не исчезнут только названия. Они-то уж непременно останутся, потому что название, особенно если оно географическое, существует вполне независимо от того, открыты ли у нас глаза или закрыты. А все потому, что некоторые законы существуют вечно — закон географических названий к ним вполне относится.
Но вот парадокс какой получается: сами названия вечны, а везде по-разному, вернее, у всех по-разному. И от чего это зависит — об этом пока никто не догадался. А если бы кому-нибудь вдруг на ум пришло о чем-нибудь таком просто догадаться, то сразу стало бы ясно, почему, скажем, всем известный город Женева (а известен этот город не только в Швейцарской конфедерации, а также далеко за ее пределами) — на одном языке так называется, на другом эдак, а на третьем вообще незнамо как, хотя Женева как находилась на одном и том же месте, так и продолжает на этом самом месте находиться, ну, разве что вместе с земным шаром вокруг его оси поворачивается, но такой факт передвижением, вроде бы, и не считается и никак научно не обосновывается.
Да что Женева! Клин, что ли, на ней сошелся! Нет, конечно, не сошелся и, пожалуй, никогда не сойдется, потому что когда-то пытался этот самый клин на ней сойтись, да ничего не получилось — а получился всего лишь большой фонтан в Женевском озере, которое, опять-таки, на всех языках по-разному называется и, вероятно, таким макаром называться будет и в дальнейшем.
А если кто уже устал все это читать, то, значит, ничего он в научных разработках не понимает. И пусть тогда, купив бутылку «Аппенцеллера», свои мозги беллетристикой какой-нибудь засоряет. На любом языке. Там всё одинаково.
РЕДКОЕ ЯВЛЕНИЕТак вот и жили во все века сусанины всякие, которые, естественно, в каждой стране по-своему назывались. Не по-нашему, не по-вашему, а именно по-своему, чтобы и будущих исследователей, включая безобидных филологов, запутать не только окончательно, но и непременно даже бесповоротно, а то вдруг повернут и раскопают, раздобудут, разгласят — вот и думай потом, отчего это так-то, а то совсем не так, а даже, можно сказать, наоборот.
А ведь, как известно, чем больше думаешь, тем больше волос выпадает — вот почему женщины стараются, как правило, не думать, а если думать, то совсем немного, чуть-чуть, то есть потому-то у них волосяной покров, за очень немногими исключениями, и сохраняется, чего отнюдь нельзя сказать о мужчинах.
А уж если говорить о небольшой Швейцарии, где все у всех всегда на виду, то лучше шапки носить — и тем, и этим. На всякий случай. А еще лучше — пойти куда-нибудь туда, где никого нет. Но это практически невозможно из-за очень большой плотности населения. Уже давно научно доказано, что чем меньше страна, тем больше плотность ее населения, и наоборот.
Раскопали, стало быть, какие-то архивариусы — а народ мучайся себе и думай об этой злосчастной плотности постоянно. А не знали бы — так и не думалось бы. И жилось бы легче и вольготнее. А может быть, и нет. Потому как все в природе довольно субъективно, потому что если глаза закрыть, то сразу все в этой природе исчезнет, как, впрочем, и она сама. Не исчезнут только названия. Они-то уж непременно останутся, потому что название, особенно если оно географическое, существует вполне независимо от того, открыты ли у нас глаза или закрыты. А все потому, что некоторые законы существуют вечно — закон географических названий к ним вполне относится.
Но вот парадокс какой получается: сами названия вечны, а везде по-разному, вернее, у всех по-разному. И от чего это зависит — об этом пока никто не догадался. А если бы кому-нибудь вдруг на ум пришло о чем-нибудь таком просто догадаться, то сразу стало бы ясно, почему, скажем, всем известный город Женева (а известен этот город не только в Швейцарской конфедерации, а также далеко за ее пределами) — на одном языке так называется, на другом эдак, а на третьем вообще незнамо как, хотя Женева как находилась на одном и том же месте, так и продолжает на этом самом месте находиться, ну, разве что вместе с земным шаром вокруг его оси поворачивается, но такой факт передвижением, вроде бы, и не считается и никак научно не обосновывается.
Да что Женева! Клин, что ли, на ней сошелся! Нет, конечно, не сошелся и, пожалуй, никогда не сойдется, потому что когда-то пытался этот самый клин на ней сойтись, да ничего не получилось — а получился всего лишь большой фонтан в Женевском озере, которое, опять-таки, на всех языках по-разному называется и, вероятно, таким макаром называться будет и в дальнейшем.
А если кто уже устал все это читать, то, значит, ничего он в научных разработках не понимает. И пусть тогда, купив бутылку «Аппенцеллера», свои мозги беллетристикой какой-нибудь засоряет. На любом языке. Там всё одинаково.
Каждый раз, когда звезда Сириус максимально приближается к планете Земля, возникает оптический эффект преломления Солнца в земной атмосфере. Выражается это тем, что Солнце предстает перед землянами не одиночным светилом, как обычно, а сразу в количестве 140.
Происходит это явление один раз в сто сорок лет, наблюдать его можно не отовсюду, а только в отдельно взятой стране под названием Швейцарская конфедерация. Гостиницы и пансионы в Швейцарии в это время забиты полностью и окончательно, рост цен на койко-места значительно опережает рост цен на баррели нефти. Весь мир старается собраться на это время в этой стране, если у него это получается. У кого получается, тот собирается и терпеливо ждет.
Предкульминационным моментом является то, что так емко выразил один известный конфедерационный поэт словами: «В сто сорок солнц закат пылал...» И действительно, можно увидеть сто сорок светил, одновременно заходящих за горизонт земной поверхности. Несмотря на соответствующую этим ста сорока светилам дикую жару, зрелище считается уникальным и уже занесено в Красную книгу чего-то там.
После захода светил в Швейцарии наступают белые ночи, который в сто сорок раз интенсивнее традиционных ежегодных белых ночей народов Севера и не только. Особенностью швейцарских белых ночей является то, что на одних склонах гор они проявляются, а на других — отнюдь нет, даже наоборот — на других в это время царит полярная ночь. А так как заранее не то что вычислить, но даже и предугадать невозможно, на каких горных склонах что будет происходить, то цены на койко-места в зоне «полярных ночей» начинают стремительно падать только после первой такой ночи, ни в коем случае не ранее.
Ключевую роль здесь играет описанный выше закат ста сорока светил — не всё, но многое в протекании белых ночей зависит от того, в каком кантоне этот закат имел место быть, потому что каждый раз для своего заката светила облюбовывают какой-нибудь новый кантон, порой даже и не существующий, или существующий, но не совсем. Это тоже оптический эффект, некорректно называемый в широких кругах оптическим обманом.
В швейцарскую белую ночь можно без электрического света читать газету при условии наличия таковой и умения читать. Еще можно загорать без прямого участия светил под их косвенными лучами, которые все это время пронизывают швейцарскую атмосферу. В дополнение к перечисленному можно круглосуточно собирать грибы, ловить рыбу, кататься на лыжах и играть на берегу какого-нибудь озера в «подкидного» или в «козла». А вот жарить шашлыки на костре нельзя, потому что нельзя огонь разводить, так как он с белыми ночами не сочетается, и такое несочетание вполне может привести к всемирному апокалипсису, ну, если не к всемирному, так к швейцарскому уж точно. Этот факт сейчас многие стали понимать, поэтому костров не разводят.
Находящиеся в это время в зоне полярной ночи всех этих удовольствий лишены, даже костер им нельзя развести по причине возможного возникновения пожара, который вполне может перерасти в мировой или, на худой конец, в отдельно взятый, поэтому им ничего другого не остается, как бегать с фонариками вверх-вниз по склонам гор и пить напиток под названием «Аппенцеллер», который в это время в этих местах удивительно дешев, практически бесплатен…
Белые ночи в Швейцарии заканчиваются тривиальным восходом одного-единственного Солнца, которое тихой сапой все постепенно ставит на свои места. На следующие сто сорок лет.
Происходит это явление один раз в сто сорок лет, наблюдать его можно не отовсюду, а только в отдельно взятой стране под названием Швейцарская конфедерация. Гостиницы и пансионы в Швейцарии в это время забиты полностью и окончательно, рост цен на койко-места значительно опережает рост цен на баррели нефти. Весь мир старается собраться на это время в этой стране, если у него это получается. У кого получается, тот собирается и терпеливо ждет.
Предкульминационным моментом является то, что так емко выразил один известный конфедерационный поэт словами: «В сто сорок солнц закат пылал...» И действительно, можно увидеть сто сорок светил, одновременно заходящих за горизонт земной поверхности. Несмотря на соответствующую этим ста сорока светилам дикую жару, зрелище считается уникальным и уже занесено в Красную книгу чего-то там.
После захода светил в Швейцарии наступают белые ночи, который в сто сорок раз интенсивнее традиционных ежегодных белых ночей народов Севера и не только. Особенностью швейцарских белых ночей является то, что на одних склонах гор они проявляются, а на других — отнюдь нет, даже наоборот — на других в это время царит полярная ночь. А так как заранее не то что вычислить, но даже и предугадать невозможно, на каких горных склонах что будет происходить, то цены на койко-места в зоне «полярных ночей» начинают стремительно падать только после первой такой ночи, ни в коем случае не ранее.
Ключевую роль здесь играет описанный выше закат ста сорока светил — не всё, но многое в протекании белых ночей зависит от того, в каком кантоне этот закат имел место быть, потому что каждый раз для своего заката светила облюбовывают какой-нибудь новый кантон, порой даже и не существующий, или существующий, но не совсем. Это тоже оптический эффект, некорректно называемый в широких кругах оптическим обманом.
В швейцарскую белую ночь можно без электрического света читать газету при условии наличия таковой и умения читать. Еще можно загорать без прямого участия светил под их косвенными лучами, которые все это время пронизывают швейцарскую атмосферу. В дополнение к перечисленному можно круглосуточно собирать грибы, ловить рыбу, кататься на лыжах и играть на берегу какого-нибудь озера в «подкидного» или в «козла». А вот жарить шашлыки на костре нельзя, потому что нельзя огонь разводить, так как он с белыми ночами не сочетается, и такое несочетание вполне может привести к всемирному апокалипсису, ну, если не к всемирному, так к швейцарскому уж точно. Этот факт сейчас многие стали понимать, поэтому костров не разводят.
Находящиеся в это время в зоне полярной ночи всех этих удовольствий лишены, даже костер им нельзя развести по причине возможного возникновения пожара, который вполне может перерасти в мировой или, на худой конец, в отдельно взятый, поэтому им ничего другого не остается, как бегать с фонариками вверх-вниз по склонам гор и пить напиток под названием «Аппенцеллер», который в это время в этих местах удивительно дешев, практически бесплатен…
Белые ночи в Швейцарии заканчиваются тривиальным восходом одного-единственного Солнца, которое тихой сапой все постепенно ставит на свои места. На следующие сто сорок лет.
