Вы здесь

Вода и глина

Стихи
Файл: Иконка пакета 05_kekova_vig.zip (11.59 КБ)

* * *

Просыпается утром не тот человек, кто спал.

Тот, другой, летал над вершинами черных скал,

над волной морской, над улицею Тверской,

тот, другой, совладал со своей тоской.

 

У него — молодое имя, иная стать,

он могуч, как ангел, прекрасен и полон сил.

Засыпает ночью не тот, кто ложится спать,

умирает тихо не тот человек, кто жил.

 

Он теперь лежит, как в замерзшей земле зерно.

Я найти пытаюсь пропущенное звено

между этой жизнью и жизнью незримой той,

где сидят, обнявшись, разбойник, дитя, святой.

 

Я найти пытаюсь ту точку, где явь и сон,

словно жизнь и смерть, на минуту одну сошлись.

А когда найду — Благодать победит Закон

и пустая бездна, как небо, поманит ввысь.

 

Три стихотворения

 

1.

Объятья были пылки… Но в море — посмотри —

качаются бутылки с записками внутри.

 

А те, кто их писали, лежат в дому костей

и ждут, чтоб их спасали от их былых страстей.

 

Любовь на брачном ложе палит таким огнем,

что мы с тобою тоже объятья разомкнем.

 

Шумят платанов кроны, всю ночь гудит прибой

и раздаются стоны из бездны голубой.

 

2.

Неужели, о Боже, это видела я —

солнце, брачное ложе, золотая ладья?

 

И соленые волны за высокой кормой,

и в хитоне просторном ты, возлюбленный мой.

 

Тех, кто молод и беден, не пускай на порог:

плод познания съеден, как творожный сырок.

 

Ночью темной листвою шелестит кипарис…

Оглянись!

Я не стою даже кожаных риз.

 

3.

Плода запретного вкушение,

тоска, и мука, и вина…

Обломки кораблекрушения

на берег вынесет волна —

 

ковры, торшеры, кресла дачные,

цветастые половики,

размокшие контракты брачные

и тени рыб со дна реки.

 

И жены, бытия виновницы,

чтоб завести в домах уют,

из листьев мяты и смоковницы

своим мужьям одежду шьют.

 

* * *

Ночь шепнула, ворона накаркала,

напророчил лихой человек,

что вернется на улицы Харькова

умирающий мартовский снег.

 

Мы с тобою пустились на поиски,

чтоб его непременно спасти,

и шептали про прииски, происки,

обходные искали пути,

 

пустяки, говорили, царапина,

мы ведь, в сущности, тоже умрем...

И смотрели, как тень Чичибабина

освещала нам путь фонарем.

 

* * *

Все-то мы окна моем,

чисто полы метем —

ворон ли проклят Ноем,

голубь ли им спасен,

 

в омут ли канул опыт,

как окунек с крючка, —

все-то мы слышим стрекот —

жалкую песнь сверчка.

 

В жалобах бессловесных

лучшая из наук —

слышать в надзвездных безднах

швейной машинки стук.

 

* * *

В августе еще светает рано,

и кулик, летящий над рекой,

наблюдает таинство тумана —

движущийся в вечности покой.

 

Так сквозь дымку неземной вуали

с удивленьем наблюдаю я

саморастворение печали

в двойственном составе бытия.

 

* * *

Не смотри на спящего ребенка,

На волчицу в голубом лесу…

Знаю я, что рвется там, где тонко,

Но в руках печаль свою несу.

 

А печаль подобна зернам мака

Или камню, что идет ко дну…

Сердце, как бездомная собака,

Темной ночью воет на луну.

 

Ничего оно уже не просит,

Но, когда прохожий говорит:

«Что ж, собака воет — ветер носит»,

Сердце переходит на иврит.

 

Как ему смириться с тайной злобой,

Как отдать страданье за гроши?

Ты, прохожий, расшифруй попробуй

Лунный свет как тайнопись души.

 

* * *

В. Мошникову

 

По реке печальной луна проплывает рыбой,

средь лещей и щук выбирает сестру и брата.

И в который раз совершает художник выбор

между блеском волн и граненым зерном граната.

 

Совершает выбор между золотым кувшином,

виноградной гроздью, персиком и лимоном.

Между блудной дочерью и непослушным сыном,

меж предсмертным хрипом и страстным любовным стоном.

 

Как легко запутаться в символах, знаках, нотах,

как легко забыть, что и сам ты — вода и глина...

 

Твой последний холст отразил потолок в тенетах,

но к нему прилипло сырое перо павлина...

 

* * *

В диких чащах и в местах безлесных

темной ночью и при свете дня

вещи в длинных мантиях словесных

с удивленьем смотрят на меня.

 

Я была когда-то их молитвой,

их покоем, превращенным в страсть,

но, пройдя меж Сциллой и Харибдой,

потеряла над вещами власть.

 

Трудно сердцу, сжатому в полете,

навсегда попавшему в тиски,

вынимать из нашей общей плоти

жало нераскаянной тоски.

 

* * *

Вот — хлеба ржаная коврига.

Вот — страж на стене крепостной.

Жара, как татарское иго,

Царит над усталой страной.

 

Но хмеля густой виноградник

Столицу закрыл, как броня,

И где-то таинственный всадник

Нагайкою хлещет коня.

 

Средь толков и разноголосиц,

Средь трав, заселивших пустырь,

Сражаются дуб-крестоносец

И клен — молодой богатырь.

 

Рыдает береза-солдатка,

А ясень печален и нем,

И клену так больно и сладко

Сражаться неведомо с кем.

 

100-летие «Сибирских огней»