Возвращение Гоголя

Можно многое сказать в ответ на вопрос, о чем роман Владимира Шарова «Возвращение в Египет» (М.: АСТ, 2013). О двоюродном праправнуке великого Гоголя, родившемся 110 лет спустя, отведавшем ГУЛАГа и тоже Николае Васильевиче Гоголе. О Гоголе-первом, главном, чьи произведения остаются на удивление актуальными, вплоть до острой необходимости «дописать вторую и написать третью части “Мертвых душ”» — идея-фикс Гоголя-второго. О судьбах интеллигенции при советской сталинской власти, без ожидаемого в таких случаях драматизма и надрыва. О ереси секты «бегунов», считавших, что от бесов и грехов к Богу и Земле Обетованной можно убежать. В связи с чем роман становится едва ли не богословским, с несмолкаемыми прениями адептов этой оригинальной ереси с каноническим «никонианским» христианством.

Автор утонул бы в этом необозримом море ересей, если бы не ограничил себя только «бегунами». Выбор оказался и удобным, и неслучайным, идеально соответствуя теме, обозначенной в романе — Исходу из Египта и Возвращению в него — как метафоре смены свободы на рабство. А с другой стороны — Гоголю — с постоянными путешествиями его биографии и поэмы «Мертвые души», где главное — не ее первый и главный том, а II-й и III-й, выводящие Чичикова из Ада в Чистилище и Рай. Так что выбирай, читатель ты или критик, о чем лучше, интереснее, актуальнее размышлять и писать. Ибо в целом всю эту громоздкую конструкцию романа В. Шарова ни тому, ни другому не осилить и не уместить в рамках непротиворечивого толкования.

Автор, видимо, рад чрезвычайно, что так у него все складно срослось: Гоголь-второй, репрессии и его «бегунство», дописывание им «Мертвых душ», где происходит превращение Чичикова в монаха-революционера, и долгие и длинные разговоры в переписке о «египетском» рабстве при Романовых и при Сталине — при тщетном и «холостом» движении к свободе Земли Обетованной, Новому Иерусалиму. Но, как бы ни пытался В. Шаров приземлить свое произведение, сделать Гоголя-второго сажающим «главную клумбу города» Старицы или вдруг ошеломить нас нетипичными для «идейного» романа подробностями частной жизни будущей жены Николая — Сони, роман ощущается как изрядно отяжеленный вопросами вероучений. Особенно тех, которые убегают от узаконенных догм, хотя и ненадолго и недалеко. Как в «Синопсисе» Гоголя-второго — конспекте будущего продолжения «Мертвых душ», где от Чичикова, харизматического лидера староверов в зарубежном изгнании, отойдет сначала глава секты «некрасовцев» Осип Гончар, потом сподвижник Герцена Николай Кельсиев, потом один из польских инсургентов Михаил Чайковский, пока он не останется один с «бакунинцами», атеистами-«бомбистами» из «Земли и воли».

Это итоговое обмирщение «епископа Павла» укладывается в ту часть замысла романа В. Шарова, по которому и весь он, этот роман, предстает «народным», «мирским». Действующие лица его, безусловно, интеллигенты, в первую очередь — литературоведы («дядя Петр» и «дядя Артемий», историк «дядя Ференц»), пусть провинциальные, из Москвы убегающие и невольно, и вольно; многие вообще разночинцы (кардиолог «дядя Юрий», вечный студент «дядя Януш», строитель храмов и метро «дядя Константин»); есть и художники, правда, разной степени известности и столичности (Оскар Станицын, «дядя Валентин»). Они, так или иначе репрессированные властью, не борются с ней, не диссидентствуют (время романа — конец 50-х — начало 60-х гг.), а всего лишь переписываются друг с другом. И вообще роман этот целиком «в письмах». По журнальной публикации в «Знамени» — «выбранные места из переписки Николая Васильевича Гоголя (Второго)». Больше того, автор, как он сообщает в предисловии, взял эти письма из «Народного архива», состоящего в основном из «семейных архивов», дающих историю страны не «большую», а «малую» — «рядового человеческого бытия», «частной жизни обычного человека». Автор делал «просто выписки по ходу чтения» — их «около тысячи». Даже если поверить В. Шарову и принять его правила игры, романом это собрание «выписок» из писем назвать трудно. Хотя бы потому, что создать целостное впечатление от тысячи фрагментов вряд ли получится. Разве что если посчитать романом «Опавшие листья» В. Розанова или, скажем, «Альбом для марок» А. Сергеева.

Какими бы ни были вескими обстоятельства жизни «Гоголей-вторых» — Николай Васильевич, родившийся 110 годами позже «первого», всех своих корреспондентов называет «дядями» и «тетями», целый клан Гоголей! — какой бы актуальной ни была для современной России тема свободы, центральным остается все-таки просто Гоголь, без всяких нумераций. Не первый, а единственный. Тот, чьи «Мертвые души» дописывать и нелепо, и не нужно. Кстати, в одном из писем одного из «дядей» эта мысль прозвучала, пусть и мимоходом. Тщетными эти усилия, конечно, не назовешь: упорные размышления о государстве как «Египте», зле или благе для частного человека в связи с государственной религией, окончательно закрепостившей жителей Российской империи, даром не пройдут. Пусть эти усилия и приняли вид продолжения «Мертвых душ», а весь роман В. Шарова — «Выбранных мест из переписки…». Таков, к тому же, был и завет матери героя, Марии Гоголь, таковы были ф. и. о. его самого — полного тезки великого писателя. И такова была реальность России сталинских лет ее существования.

Но таков уж был и бессмертный автор «Мертвых душ», что всуе, мимоходом, в качестве «авторского приема», упомянуть его и его творения невозможно. Сам Гоголь, которому творчество заменило жизнь, его герои — Хлестаков и обитатели города N, Чичиков и помещики — вновь встают здесь во весь свой могучий рост, оттесняя на периферию героев «Возвращения в Египет» и их судьбы, показывая несоизмеримость масштабов. И главное — разность потенциалов: Гоголь умел делать вымышленное подлиннее оригинала, искусство — сильнее текущей жизни, а героям В. Шарова под силу оперировать только реальным, и даже его «бегуны» — сектанты от религии и жизни, могут еретичествовать только в орбите Священного Писания. Не назовешь же «епископа Чичикова» — любимца «землевольцев» и Веры Фигнер, которому «приветственный адрес» зачитывает сам Георгий Валентинович Плеханов и который умирает «очень похоже на Николая Васильевича Гоголя» (с «парой шерстяных носков» на ногах и в варежках на руках) — шедевром гоголевской выделки.

Этот синдром «Гоголей-вторых», которые могут подвигнуть на целый роман всех увлеченных феноменом II-го и III-го томов «Мертвых душ», обнаружился и у критика Андрея Немзера в одной его не очень известной статье о Гоголе. Следуя саморефлексии автора «Мертвых душ» из его статей и писем, а не художественной логике его прозы, он и утверждает, удивительно близко В. Шарову, что Гоголь должен был после I-го тома обратить главное внимание не на героев своей поэмы, а на ее читателя, боясь неверного, «смехового» ее истолкования. Потому вроде бы и «призвал» этого Читателя, уже с большой буквы, в «соавторы». Этот II-й, «читательский», том должен был преобразовать всю Россию и каждого русского. Но такая книга не могла быть делом одного человека. Не повлияла ли эта статья А. Немзера 1984 (2009) года на замысел романа В. Шаров (хотя в конце текста значится: «2008—2012»)? Можно, правда, увидеть противоречия и у критика, утверждающего, что Гоголь был «закрытым» писателем, писал только для себя. И вдруг захотел писать как Читатель. С другой стороны, не далеко ли может завести эта, кажущаяся такой очевидной, мысль о смене писательской стратегии Гоголя с «безделок» его повестей, пьес и I-го тома поэмы на «духовную прозу» и последующее отрицание своего творчества? Разве не то же как будто бы произошло с Л. Толстым в 80-е гг., очень «гоголевским» писателем, на рубеже веков, однако, вернувшимся к прозе? Победило творчество, которое потому и творчество, что сильнее всякой публицистики.

Но это только лирическое отступление, только мнение. Разумеется, читатель и Читатель тоже вправе думать по-другому.

Сам же роман В. Шарова остается «в тени Гоголя», если даже автор и не думал соревноваться с Гоголем по части творческих высот или идей. Ведь от того же Розанова, не раз пытавшегося побольнее уязвить автора «Мертвых душ» как мертвого писателя, омертвившего и литературу, и Россию, Гоголь только отмахнулся, как от назойливой мухи, шагнув уже в третье столетие своего существования. Розанов, а скорее, розановщина, во многом благодаря Гоголю, шагнула туда тоже вслед за ним. Назвал он в 1915 г. Гоголя «атомным писателем» за то, что копошится-де в «первых стихиях души человеческой: грубость (Собакевич), слащавость (Манилов), бестолковость (Коробочка), пролазничество (Чичиков)», оставаясь при этом, строчит великий циник, «плоским» и безжизненным. «Атомные» эти традиции и продолжает В. Шаров на уровне «выписок», замахиваясь на столь же вечную, сколько и неразрешимую проблему исхода из рабства и прихода в рабство. Пока, в конце концов, у одного из интеллектуалов романа, «дяди Юрия», не вырывается наболевшее: «От бесконечных споров, где мы сейчас — в Египте или Земле Обетованной, что есть вообще Египет, что — Святая Земля, каковы они на вид, что там растет и что за люди живут, и тут же: правильно ли все бросать и не оглядываясь бежать от Зла или, не уступая ни пяди и не считаясь с жертвами, надо сражаться и сражаться, народ запутался. Перестал понимать, кто он и куда идет, а когда пролилась кровь, и вовсе обезумел». Этот отказ от попыток решения вечных вопросов становится главным, и в финале романа мать говорит своему Гоголю: «Всех можно было простить, на всех обидах поставить крест и жить как жили, никому ничего не припоминая». И это не тупик, а палиндром: «И Египет, и Земля Обетованная — части одного палиндрома. Чуть не захлебываясь в крови, мы с равным энтузиазмом скандируем его слева направо и справа налево», — пишет Коле энтузиаст этого вида стихотворчества Исакиев.

Так, может, и сам Гоголь — тот же палиндром, читаемый и так и сяк с одинаковым успехом и уверенностью в единственно правильном прочтении и толковании, пока не поймешь, что такового не существует? И это тайна всякого творчества, создаваемого вроде бы из ничего. Тут даже сам Гоголь бессилен, отрицая в «Развязке Ревизора» свою пьесу: он изобразил здесь якобы только свой «душевный город», а не подлинный, и чиновников, подобных «уродов», тоже нет. Тем не менее именно над «Ревизором» с точки зрения «Развязки» работает самодеятельный театр в родных местах Гоголя, в Сойменке. Хотя «развязка» реальная, а не умозрительная — суд подлинного ревизора как Суд Божий над «низвергнутым в ад Асмодеем и его бесовским воинством» — наступает с включением Сойменки в прифронтовую зону (шел 1916 год) и, следовательно, с прекращением репетиций спектакля. Вот и выходит, что не только в романе В. Шарова, но и в нашей современности подлинный Гоголь и подлинное его произведений, какими они создавались в XIX веке, невозможны. А всякие «продолжения», как пытается продолжить и дописать «Мертвые души» Гоголь-второй, будут заведомо негоголевскими. В лучшем случае — «выписки», в идеале — их «синопсис». Остается в очередной раз изумиться вечной загадке Гоголя, чье возвращение в Египет и тут не состоялось. Или откладывается на будущее.

Состоялось ли другое возвращение — жанра «выписок», попробуем, в заключение, поразмышлять. Правда, нашумевшая пятнадцать лет назад книга Михаила Гаспарова «Записи и выписки» вроде бы совсем не похожа на «роман в письмах» В. Шарова. Но почему-то кажется, что, не будь он столь изнуряюще серьезен в своем увлечении «бегунами» на фоне Гоголя, мог бы написать другую книгу. Более гоголевскую. Каковою, как ни странно, является книга М. Гаспарова, по-гоголевски веселая, раскрепощенная от «египетского» академизма. Записывал же и выписывал М. Гаспаров «интересные словесные выражения или интересные случаи из прошлого», в общем-то, для себя, а не для печати. А оказалось, что интересно это всем, знали они уже эти «выражения» и «случаи», или нет. В итоге книга организовалась по аристотелевскому принципу «известное известно немногим». И совсем не обязательно было это пестрое собрание дотягивать до романа: у М. Гаспарова на каждой странице множество героев мировой литературы, каждый из которых проживает свою роль, вернее — эпизод, по-гоголевски выпукло, давая еще и немало пищи для размышлений.

Так, последними словами Тургенева были: «Прощайте, мои милые, мои белесоватые»; Розанов одним и тем же инициалом обозначал Бога и Боборыкина; Тынянов, со слов М. Тихоновой и О. Ронена, сделал евреями Грибоедова и Пушкина, а, согласно Н. Харджиеву, «любимым раздумьем Тынянова было: кто из русских писателей насколько был евреем?» Не так ли В. Шаров в своем романе тысячью своих «выписок из писем» спрашивает, насколько каждый из его героев был Гоголем, или насколько сам Гоголь был евреем — в стремлении найти Землю Обетованную иной, свободной России, и насколько «египтянином» — в желании вернуться в ту же «египетскую» Россию, о чем заявил в «Развязке Ревизора» и «Выбранных местах из переписки…»? Впрочем, была ведь у этой книги писем Гоголя и предшественница, показывающая его природную склонность, симпатию к лоскутно-разноцветному восприятию и описанию мира, под соответствующим названием — «Арабески». Эта странная книга представляла собой собрание записей, без деления на жанры, художественные произведения и статьи. Т. е. рядом с «Невским проспектом», «Портретом», «Записками сумасшедшего» и отрывками из ненаписанного романа «Гетман» идут статьи о скульптуре, живописи, музыке, Средних веках, Пушкине, об украинской истории, Ал-Мамуне, Шлецере, Миллере и Гердере, картине К. Брюллова «Последний день Помпеи» и др. Гоголь и сам смеялся над своей затеей: «Посылаю тебе сумбур, смесь всего, кашу», — писал он М. Максимовичу в январе 1835 г. Но в предисловии мотивировал это почти «по Гаспарову», который искал интересные словесные выражения и случаи из прошлого, а Гоголь — «то, что сильно поражало меня».

И вот в статьях на исторические темы, на которые мы обращаем внимание, памятуя о романе В. Шарова, выясняется вдруг, что Гоголю нравятся Средние века не за что иное, как за «пестроту и живое действие», за «резкие противоположности», «странную яркость»: «На одном кирпиче видны готфские руны, на другом блестит римская позолота; арабская резьба, греческий карниз, готическое окно — все слепилось в нем («огромном строении Средних веков». — В. Я.) и составило самую пеструю башню». Увидим мы в «Арабесках» и не просто частое упоминание Востока и Азии, но и неподдельный интерес автора к ним, сквозящий в цитатах: «Колоссальные завоевания и распространение монголов были также делом почти сверхъестественным. Необъятная внутренность Азии, которая была скрыта от глаз всех народов, осветилась вдруг в самом страшном величии… на завоеваниях их отразилась колоссальность Азии» («О средних веках»); «Человечество началось Востоком. Я должен изобразить Восток с его древними патриархальными царствами, с религиями, облеченными в глубокую таинственность… И как один честолюбивый грек… задумал гигантское дело: соединить Восток с Европою», построив Александрию, но смерть не дала ему построить «всесветную монархию»; «земля великих переворотов, где вдруг возрастают в страшном величии народы и вдруг стираются другими… эта часть света есть земля разительных противоположностей и какого-то великого беспорядка» («О преподавании всеобщей истории»).

Интересно, что в «Возвращении в Египет» большая часть переписки, папок с письмами, на которые делится роман, связана с Казахстаном, где строил свои «корабли» секты «бегунов» «кормчий» Капралов, с которым «Коля» Гоголь идет по выбранному им пути в Египет, и куда пишут ему его многочисленные корреспонденты из Москвы и других городов. Именно там с ними случается почти библейский потоп с плаванием в сорванном половодьем доме-ковчеге в течение нескольких дней. Вроде бы реальный и нередкий для этих степных краев случай, но он превращает этот «бесконечный казахский мелкосопочник» в почти что святое место, этот край ссыльных, бывших гулаговцев, доживающих тут свои дни в мире, покое и всепрощении. Как тот персонаж с говорящей фамилией Евтихиев, который был депутатом Петросовета в 1917 году, страницами цитирующий наизусть работы Ленина «его словами и его голосом», «до мельчайших подробностей» повторяющий дикцию Троцкого, ныне, в 1968 году, это «председатель совета коллектива» дома престарелых в Усть-Каменогорске, борющийся за то, чтобы администрация разрешала «вешать на окна занавески»; выглядит он как «брат египетской мумии», настолько его кожа «ссохлась и задубела», а «кости, жилы, мышцы выперло наружу». Образ его, слушающего по ночам «нильскую воду» — завершает этот многострадальный роман.

Грешно сравнивать, но «Арабески» завершают «арабески»-выписки из дневника Поприщина. Да, того самого героя «Записок сумасшедшего», сорокалетнего титулярного советника, который похитил переписку двух «дрянных собачонок» Меджи и Фидель и, озаботившись «испанскими делами», стал королем Испании Фердинандом VIII. Но вместо Испании он попадает в дурдом, во что никак не может поверить, воображая в служителях лечебницы «испанских депутатов», «канцлера» и «великого инквизитора». И даже слезное желание умчаться отсюда на «тройке быстрых, как вихорь, коней» к родной матери скоро меркнет, и Поприщин возвращается в свой «больной», но счастливый мир: «А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?» Гоголь назвал при первой публикации в «Арабесках» эту трагикомедию о свободе мечтаний, превратившейся в рабство у шизофренической идеи фикс, «Клочками из записок сумасшедшего», за иронией и буффонадой скрывая серьезность содержания. Что и почувствовал В. Белинский, увидевший в этих «клочках», «уродливом гротеске» и «карикатуре» «бездну поэзии».

Роман В. Шарова, целиком построенный на очевидной тяге к фрагментарному, «арабесочному» повествованию и мышлению, если и можно ненароком сравнить с «Записками сумасшедшего», то только в этом, высоком, шекспировском смысле. Хотя маргинальность его героев, сходящих с ума на философско-богословской дилемме «движения из/в Египет», может быть, еще очевидней. Но главное, что они никогда не сойдут с пути, с избранного по самому большому счету маршрута. И, как бы ни были велики их блуждания и заблуждения, благодарить (или все-таки бранить?) за выпавшую им судьбу они должны Гоголя. Который не дописал «Мертвые души» и для них, и для нас.