Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
А я веду маму на небо...
Рассказы
Файл: 
07_shamshurin_ayavm.zip (31.48 КБ)
07_shamshurin_ayavm.zip (31.48 КБ)
Вадим ШАМШУРИН
Рассказы
— Я гуляю, как гуляет человек из маленького города, только по знакомым улицам, как привык в своем маленьком городе, где особо не развернешься. Но тем самым я превращаю этот огромный город, с невероятным количеством проспектов, улиц, площадей, переулков, скверов, парков, тротуаров, в привычный, лишенный неожиданностей городок с заранее известной географией: одним-двумя книжными и кофейней на углу Невского и Владимировского!
— Знаешь, это звучит как начало какого-то рассказа! — кричит Паша.
— Да! — кричу я в ответ.
Мы кричим в ночном баре, сидя в глубоких креслах, музыка оглушительная и, чтобы слышать друг друга, приходится кричать в ухо. Бар называется «Приют грешника».
— Отличное место! — одобрительно кричу я.
— Я говорил, что Виктор оценит! — кричит Альберт Павлу.
Тот кивает с таким видом, словно этот факт что-то доказывает, что тем самым я прошел какое-то испытание и теперь мне можно доверять…
Все началось стремительно. Укладывая сына спать, я даже и не думал, что через час буду сидеть в баре и распивать пиво. К Машке пришла подруга, я решил, что неплохо бы «пробздеться», как любил говаривать мой отец. Я планировал доехать до Невского и пройтись до станции «Достоевская», заглянув по обыкновению в кофейню «Идеальная чашка». Уже в метро в ожидании поезда я вдруг решил позвонить Альберту и предложить ему завтра съездить со мной в библиотеку за списанными литературными журналами. У Машки на работе планировался глобальный переезд, и то, что было незыблемо десятилетиями, извлекалось на поверхность. Журналы «Нева», «Октябрь», «Иностранная литература» отправлялись на макулатуру, что было более чем символично. Спасти хоть что-то я и замыслил. Позвонил знакомому поэту Диме Злому, он на несколько мгновений оживился, но потом на него напала хандра, он зазевал в трубку, предложил послушать его последние стихи и, когда я отказался, достаточно вяло, словно делая мне одолжение, согласился взять парочку. Дима Злой, он же Дмитрий Злотаринский, был бы неплохим человеком, если бы не писал стихов. Поэзия портит людей; чем меньше поэта читают, тем больше он набирается надменности; чем больше его критикуют, тем больше он навязывает свои новые стихотворения, в стремлении явить миру доказательство своей гениальности. Но иногда, пусть ненадолго, но поэзия отпускает, Дима становится проще, с ним можно поговорить не только о его стихах, но, к примеру, и о моей прозе.
После Димы я позвонил Вадиму, он долго не брал трубку, но я был настойчив, и когда он ответил, я не услышал ничего обнадеживающего: не могу, работа. Он собственными руками похоронил себя и потерялся среди «белых воротничков».
Самому мне эти журналы не очень были нужны, все и так забито книгами, притаскивая которые с ярмарок и распродаж, я старался не думать, когда все-таки смогу их прочитать. Поэтому мне нужен был человек, который бы ввязался со мною в эту авантюру.
Альберта было плохо слышно, он начал говорить о газовой плите, которую ему должны завтра привезти, я уже начал прощаться, произносить обычные в таких случаях слова о «созвонимся-спишемся», когда он спросил, где я.
— Еду в центр.
— И мы в центре. В «Фиделе». Вернее, скоро там будем. Давай встретимся?
— Да, — ответил я.
— Как будешь в центре, позвони…
Оказавшись на станции «Канал Грибоедова», я все же не спешил звонить. В голове бродили мысли о том, что своим присутствием я все испорчу, опять начну душнить или, еще хуже, буду молчать, не зная, о чем говорить с Альбертом. Мы с Алом не были друзьями, скорее, были хорошими приятелями, я мало знал, чем он живет, виделись не часто, иногда переписывались в «аське», делились новостями, очень редко пересекались в городе. Он старше меня лет на восемь, но, несмотря на это, мы неплохо ладили. Во всяком случае, он меня терпел и мирился с моей не проходящей наивностью, лишь в самом начале нашего знакомства пробовал меня чуть «отредактировать», пытался изменить мое отношение к миру и утихомирить всех этих ангелов и прекрасных барышень, что толпами перебегали из одного моего рассказа к другому.
Славные были времена. Но все погрязло в суете, работе, одиночестве и разной направленности в жизни. Я начал хандрить, начитавшись Бердяева, потом спрятался в работе, ушел с головой в «зарабатывание денег», в итоге оказался в пустоте, вакууме застывшей жизни. Нервная усталость, пустой ящик электронной почты, вялое ползание со страницы на страницу в «Живом Журнале». С редкими вдохновениями и надеждой, что однажды (не сегодня) вырваться и оказаться в ином лучшем мире или измениться до неузнаваемости, проснуться светлым, сильным, целеустремленным, полным новой жизни, идей и прозы. Час быка. Тупое разглядывание рекламных плакатов в вагоне метро, в дороге на работу или уже домой, бездумное чтение одной и той же страницы. И нет сил что-либо изменить.
И еще я чувствовал что-то сродни паники.
После того, как я позвонил Диме и Вадиму, первое, что пришло мне в голову: «Со мной просто не хотят общаться. Меня избегают. Меня сторонятся. Я всем отвратителен. Есть что-то во мне, о чем я не знаю или, быть может, считаю это нормальным, а для других это неприемлемо». Совсем не новые для меня мысли. И, думая обо всем этом, я стоял и листал книги в «Доме Зингера», все больше утверждаясь в мысли, что надо позвонить Алу извиниться, сказать, мол, возникли некоторые сложности, я не смогу приехать, очень жаль, встретимся в следующий раз, а то зачем я буду навязываться, портить своим присутствием все.
Телефон завибрировал. Это был Альберт.
— Ты где?
— Уже иду. Буду через пять минут.
Воздух был прозрачен. Невский пуст. Чувства времени не было. Сворачивая на Михайловскую, я чуть не упал, поскользнувшись на прозрачном тонком льду. Шлепнулся бы, сломал себе что-нибудь — обернулось бы все иначе. И не было бы никакого продолжения. Помотался бы по «травмам». Вернулся бы домой, был уложен в постель. Обласкан и согрет. Добро пожаловать в тихую привычную жизнь!
Порою жизнь меняется в один миг. Изменения кажутся катастрофичными, думаешь о том, что все, что было прежде, теперь никогда не вернется. Иногда очень хочешь, чтобы именно так и было. Но жизнь очень инертна. И даже если происходят какие-то изменения, время, словно дыру, сшивает разорвавшиеся края, и жизнь движется в том же направлении. Неумолимо и привычно. Но это не значит, что изменения никакие не происходят. Как раз наоборот. Но очень-очень медленно. Незаметно. И то, что кажется тебе не относящимся к твоем жизни, чем-то несущественным, вскоре определяет весь ее смысл. Изменения необратимы за счет своей незаметности, нельзя их победить и жить дальше долго и счастливо. В этом злая власть сегодняшнего дня. Ничего в жизни нет, кроме сегодня. Существует лишь иллюзия прошлого или будущего. Сегодня ты молод. Сегодня же ты уже стар. У тебя есть только это сегодня, неотличимое от вчера и завтра лишь какой-нибудь незначительной деталью, которая ничтожна, но власть ее абсолютна. Нарастающей незаметно. Словно раковая опухоль. Которая однажды убьет тебя. Сделает абсолютным то болото, которое вначале было лужей, лужа должна была давно высохнуть, а вместо этого превратилась в топь, в которой ты завяз. Не вылезаешь, а барахтаешься.
Я свернул на Михайловскую улицу, повернувшись спиной к ярко освещенному дворцу Русского музея, и вырисовывавшемуся на его фоне черному силуэту с вскинутой во вдохновении бронзовой рукой. Слева тянулся Гостиный двор, по правую руку сменяли друг друга дорогие рестораны и кафе. Они были пусты, заглядывая в окна, я видел солидного вида мужчин, скучающих вместе со своими спутницами за аккуратными столиками, или ухоженных, измученных дневными заботами о своей привлекательности немолодых женщин. Кафе жались к огням Невского проспекта, словно в страхе, что их поглотит тьма, что накрыла уже конец улицы. Я словно переступил через черту, пошли мимо обшарпанные стены, разрисованные граффити, с отвалившейся штукатуркой и старыми темными кирпичами, галерея со складами, магазинчиками с пиратскими дисками и мини-маркетами «24 часа». Тут же бары. Забитые битком. «Фидель» и «Дача».
Я здесь бывал пару раз. Мне их показывал один мой университетский приятель, не предавший студенческую жизнь, перенесший основные ее принципы в последующие будни. Здесь всегда полно народу. Накурено. Шумно. Люди шумливо равнодушны друг к другу. Отличное место, чтобы почувствовать себя чужаком в своей тарелке. Или, скорей, своим в чужой тарелке. Ты хоть попадаешь сюда случайно, но тебе здесь все нравится, ты понимаешь, что никогда не станешь здесь своим, но тебе так хочется быть похожим на этих людей, которые пьют, курят, шумят с таким независимым и естественным видом. Люди сидят чуть ли не на головах друг у друга, воздух мутный, очертания теряются в сигаретном дыме, все расслаблены, беспечны, дружелюбны. Личного пространства нет как понятия, как в вагоне метро, но в воздухе вместе с одиночеством — свобода и драйв, подогреваемые пивом. Я вырвался. Я выжил. Я снова стал самим собой.
Хотя можно посмотреть и с другой стороны: прожигатели жизни, прогульщики своих обязательств, в одежде и лицах развязность, пофигизм, наглость и эгоизм. Ведешь никому ненужные разговоры. Стреляешь сигареты. Ищешь денег в долг у незнакомых людей. И, несмотря на пустые карманы и душу, каждый вечер ты пьян, а утром просыпаешься в объятиях кого-то или чего-то, что быстро, уже к обеду, не то что имени не имеет, но вообще видится призрачным и ненастоящим. Неприятно — как похмелье, но клин клином…
Я чувствовал робость. Подбадривал себя, напуская раскованный вид. Но уже на входе меня смутили две плечистые фигуры, и я на мгновение застыл в растерянности, нужно ли платить за вход или нет. Двинулся на свой страх и риск. Не почувствовав сопротивления, оказался внутри.
Несмотря на то, что была среда, в «Фиделе» было не продохнуть. Вглубь вытянутого прямоугольного зала уходила барная стойка, вдоль которой сидели плотным рядом люди, пили, курили, кричали. Бармены, парень и девушка, пританцовывая, с пустыми расслабленными лицами, не поддаваясь лихорадке общего нетерпения, но вместе с тем быстро и уверенно, выхватывали из тянущихся рук деньги и выставляли перед страждущими пиво и коктейли. Вдоль стены стояли столики, за которыми тоже плотно сидели люди. В основном — студенты и сочувствующие. Я медленно пробирался сквозь плотные ряды, подслеповато и неуверенно всматривался в лица, пытаясь найти здесь Альберта, дошел до конца зала, где оглушительно играла музыка из огромных, высотой под потолок, динамиков. Кто-то дернул меня за рукав, я с облегчением увидел Альберта.
Мы виделись с ним около года назад. С того времени он мало изменился. Такой же худой, с этой же естественной улыбкой на лице и спокойными светлыми глазами. Он выглядел, как обычно, как и тогда, когда я первый раз его увидел, и именно по этой самой причине тогда он привлек мое внимание — человек, от которого исходило чувство внутренней наполненности, энергии и силы, уже отыскавший свой путь, нашедший себя, делающий свое дело, выполняющий ясное и понятное свое предназначение. В нем была самодостаточность, чего всегда не хватало мне.
Мы что-то прокричали друг другу в качестве приветствия, я сам себя не услышал. Он подвел меня вплотную к динамикам, где у стены стояло несколько высоких стульев и тянулась узкая полка, на которую можно было ставить свое пиво, но не более. Что тут было говорить — пространство здесь использовали рационально, все подчинено конкретной цели: напиться. Во всяком случае, именно так представлялось мне. Со спокойным и доброжелательным видом там же сидел-стоял приятель Альберта. Ал прокричал что-то, показывая на меня, мы пожали друг другу руки, я услышал имя «Паша», выкрикнул свое, он кивнул и вернулся к своему делу — спокойному разглядыванию людей, что пребывали в этой части бара. Испытывая все ту же неловкость, не зная, куда себя девать, я махнул рукой в сторону барменов и выкрикнул, что пойду купить пива, Ал заулыбался и закивал. Я сосредоточенно подошел к длинной стойке, но бармен был в противоположном ее конце, я направился к нему, протиснулся сквозь сидящих, но он к тому моменту убежал к тому самому месту, откуда я только что ушел. Я устремился туда, но опять опоздал. Долго бы я там метался, если бы вдруг не возникла откуда-то девушка-бармен, ловко выхватила у меня из рук деньги, вопросительно вскинула бровь и повернула ко мне ухо.
— Пиво! — выкрикнул я.
Она кивнула с видом, словно одобряет мой выбор, и совсем скоро я мочил верхнюю губу в горькой пене.
Напряжение и неловкость постепенно ослабевали, я привыкал к месту, стал разбирать сквозь музыку некоторые слова. И чем больше я выпивал пива, тем понятнее были слова, и до меня наконец стал доходить их смысл.
В прошлую нашу встречу мы пили пиво в баре под открытым небом, название которого было «Дюны», или что-то вроде того, в невероятной близости от Спаса на Крови, над крышами возвышались купола, но было мало похоже на то, что ты находишься в самом центре города, в нескольких минутах ходьбы от Невского. За красивыми фасадами — подворотни и неприглядные дворы. Сидишь на куче морского мягкого песка, перебираешь в ладони песчинки, рядом, на таких же тканых ковриках, сидят другие люди, пьют, курят, галдят, кто-то растянулся на песке и загорает, несмотря на то, что солнце уже давно село, и сейчас скорее ночь, чем день. Хотя о чем можно с уверенностью говорить, если на дворе июнь и белые ночи? Время от времени стряхиваешь с себя песок, идешь в туалет, расположение которого не сложно отыскать: иди по ветру и увидишь круг мокрого песка, и в центре — сооружение из досок, хоть и работает правило, что девочки направо, а мальчики — где придется, все равно ненароком видишь и слышишь, как журчат их ручьи. Присоединяешь и звук своего ручья, который уходит в песок. Умиротворенный возвращаешься к куполам. Вокруг — старые склады, в удалении — фейс-контроль и уже кого-то не пускают. В палатке, что тут же рядом, бьет из-под земли источник — пива хватит всем.
— Мне «Дюны» Павел показал, — кричит Ал, когда я упоминаю об этом.
Павел вопросительно смотрит на нас, услышав свое имя, мы поднимаем бокалы, пьем за встречу…
Невероятно, но даже в таком маленьком баре при желании человек найдет, где потанцевать. Перед нами пятачок, размером в три-четыре квадратных метра, где отплясывает очень картинно человек в черном берете. Затейливым его танец не назовешь, но он энергично двигает руками и ногами, выделывает довольно хаотично различные фигуры, впрочем, подстать музыке, своим движением в общей оживленности привлекает к себе непроизвольно внимание. Люди сидят и смотрят на него, ерзая попами на своих стульях и потряхивая в так музыке головами. Он увлекает к себе время от времени какую-нибудь девушку, она танцует недолго рядом с ним, но он в своем танце словно и не помнит о ней, и она вскоре возвращается за свой столик, ей скучно. А ему все не угомониться, он натягивает на глаза свой черный берет, изображая слепого, водит по воздуху руками, натыкается на людей, не совсем понятно, зачем он всем этим занимается; невольно думаю о том, что, быть может, он не так уж прост, и все эти экспромты и дурачества просто какая-то развлекательная программа, но вместе с тем не похоже, чтоб кто-то специально его нанял и даже денег ему дал, чтоб он так бездарно заводил толпу.
Что по-настоящему привлекает внимание — так это пульт ди-джея. Ди-джей, аккуратный ухоженный мальчик, рассыпал на пульте диски и любовно их перебирает, ставит пластинку, прислоняя ухо к большим наушникам, чуть улыбается и лениво рисует в воздухе рукой музыкальные узоры.
Музыка мне нравилась, и я кричал Алу, что очень мне здесь нравится.
— Другой мир! — кричал я. — Хорошо! Можно я останусь здесь навсегда?
Но Ал заговорил про метро. Я посмотрел на часы и понял, что, и правда, если хочу успеть на последнюю электричку, надо уже усмирять свои желания и переходить к поспешным прощаниям. Что, почти сразу стало понятно, совершенно не входило в мои планы. На секунду я задумался, в голове запрыгали расчеты, сколько я потрачу на машину до «Автово», но я их вмиг отогнал. Вполне успешно. Способ верный — пошел и взял еще пива. На последние.
Уходя из дома, зная свой расточительный характер, я взял предусмотрительно денег по минимуму, чтоб пусть и потратить, но немного и необидно. Но совершенно упустил из виду тот факт, что в кошельке еще лежит банковская карточка, на которую накануне перечислили аванс. И я об этом вспомнил именно сейчас. Очень кстати. Гуляй, широкая душа!..
Бар стремительно пустел. Видимо, решение принималось обратное тому, которое принял я. Казалось, и музыка стала тише. Но это только казалось. На смену первому ди-джею пришел другой. И хоть народ в баре на несколько минут поредел, вскоре бар вновь наполнился, но уже совершенно иной публикой. Проплешина перед пультом ди-джея заполнилась отчаянно танцующим народом, человек в берете сразу потерялся, хотя и были некоторое время видны его тщетные попытки обратить на себя внимание. И так как они ни к чему не приводили, он очень скоро устал, стал слоняться среди столиков, выпрашивая сигареты и пиво. Скоро он подошел и к нам. Прокричал Алу в ухо что-то про «артиста», Ал кивнул, достал из кошелька сотню и протянул ему. Я почувствовал себя неловко. Ал глянул на меня и усмехнулся. Так как пиво я свое допил, он перелил мне из своего бокала, и мы выпили.
Мне стало совсем хорошо. И я, по своему обыкновению, стал высматривать людей, которым не так хорошо. Такие люди сразу же нашлись. Рядом со мною стояла девушка, которая с усталостью и недоумением смотрела на происходящее вокруг. Надо как-то ее подбодрить, подумал я. Видимо, не только я. Человек в берете увлек ее в толпу, я видел, как он прикосновениями и бурной жестикуляцией пытался расшевелить ее. Тщетно. Вскоре она вернулась обратно. Стала говорить что-то другой девушке — низенькой, в шейном платке, с длинными волнистыми волосами. Потом куда-то делась. Я, повинуясь странному порыву, тронул ее подругу за плечо. Она обернулась и без особых эмоций стала смотреть вопросительно на меня. Я спросил имя ее усталой подруги, она ответила, я не услышал. Было глупо переспрашивать. Тогда я спросил имя ее самой, она ответила, я даже услышал, но сразу же забыл. Очень редко запоминаешь имя при первом знакомстве, внимание направлено обычно на что-то другое, и имя проскальзывает мимо, всегда нужно после вызнавать, к примеру, обмениваясь телефонами, диктовать свой, потом записывать чужой, застывая перед тем, как записать имя, человек обязательно подталкивает, говорит свое имя еще раз.
Я обратил внимание, что она выговаривает слова как-то по-особенному.
— Откуда ты? — спросил я.
— Из Италии.
— О, а откуда ты так хорошо говоришь по-русски?
— Я говорю плохо.
— Нет, ты говоришь отлично!
— Нет, — сказала она и отвернулась.
Я понял, что я опять не к месту. Подумал о своей этой самой особенности, о которой я не знаю, но которая так очевидна и отвратительна для окружающих. Сразу же все вокруг перестало быть чем-то восхитительным.
Вернулась иностранка, на лице все та же усталость и недовольство. Я, глядя на нее, вдруг понял, что она дура. Просто дура!
Мочевой пузырь подал сигнал в мозг в очередной раз, и я наконец этот сигнал осознал, стал озираться и понял, что все это время мы стояли именно рядом с туалетом, стало понятно, почему люди постоянно просили дорогу и потом возвращались. Я тут же позволил себе прокричать Паше в ухо шутку:
— Мы фейс-контроль при входе в туалеты.
Павел засмеялся. Надо мной? Или над моей шуткой?
Стены туалета были обклеены картинками из старых порножурналов и разрисованы маркерами, но вместо привычных туалетных надписей — графические символы и невнятная юношеская хрень, понятная лишь автору и ближайшему его окружению: названия никому неизвестных групп и собственные клички.
Поводив струей по унитазу, я решил больше не думать сегодня о себе. Отключить самоанализ, насколько это возможно. Я ринулся отчаянно веселиться. Но надолго меня не хватило. Мне надоело.
— Идем в другой бар! — крикнул Ал.
— Да! — крикнул я.
Выйдя из бара, оказавшись в абсолютной тишине, мы замолчали. Отпала необходимость орать друг другу в ухо, и говорить сразу стало не о чем…
Еще в баре я предпринял несколько попыток заговорить с Павлом, но мешала музыка. Интереса по отношению ко мне он не выказывал, но я пару раз ловил его пристальный взгляд поверх бокала. Я не мог понять, сколько ему лет. Молодой он или старый? Человек без возраста. Не то что не было каких-нибудь типичных признаков во взгляде, в лице, нет, просто иногда казалось, что он молод, в следующий раз — что он стар. Причем будто ему несколько сотен лет. Что-то во взгляде. Человек, который пережил очень многое и устоявший перед лицом каких-нибудь глобальных потрясений. Такая вот ерунда лезла мне в голову.
А сейчас я молчал, только попросил вначале сходить снять денег с карточки. Никто не высказал возражений. Было морозно, я, помня о несчастных британцах, не любящих носить шапки, поэтому умирающих от переохлаждения, набросил капюшон. Тем самым еще больше отгородился.
Банковская карта очень ранима в руках нетрезвого человека. С нею случаются постоянно ужасные вещи. Она блокируется, она заглатывается банкоматом, на ней не оказывается денег. И сейчас я несколько раз попытался снять шестьсот рублей, но у меня ничего не получалось, на экране появлялась надпись, смысл которой для меня уже был совершенно непонятен. Я пытался снова и снова.
Шестьсот рублей. Я все подсчитал: двести на машину, четыреста на бары. Я все еще пытался себя ограничивать. Но иногда вещи, окружающие тебя, знают лучше, что тебе нужно. Так светофор долго горит красным, ты в ожидании оглядываешься по сторонам, решаешь повернуть в другую сторону и через пару минут встречаешь друга, которого не видел со школьных времен, который живет в не пойми какой стране, а в Питере оказался случайно, всего лишь на один день. Или автобуса все нет, ты идешь до дома пешком, по дороге находишь купюру в сто долларов, впрочем, фальшивую, и чуть не попадаешь в ментовку, пытаясь ее поменять. Так и сейчас, только после того, как я решил снять тысячу, в банкомате залистало, выплюнуло карточку, а вместе с ней и две бумажки по пятьсот. Пожалуйста, все для вас!
Я почувствовал силу. Деньги, что ни говори, придают уверенности. Распахнул дверь на улицу, где неторопливо разговаривали Альберт и Павел, продолжая какой-то свой извечный спор.
— Я готов! — оповестил я.
И меня повели. Куда — я не знал, но ждал какого-то особого места. Даже был готов к тому, что привычное пространство разверзнется, и я окажусь в совершенно другом мире. Ночь. В это время я обычно сплю, как привык. Но от привычки — ни в одном глазу.
Мы пошли по набережной Грибоедова. Я стал говорить о своем рассказе, о превращениях, о баре «Стирка» и грифонах. Ал сказал, что ему не нравится имя героя, я сразу же стал оправдываться и обижаться. Павел сказал, что как читатель Ал имеет на свое мнение полное право.
— Что же остается автору? — начал отбиваться я.
— Ничего, — был ответ.
Стали мне что-то объяснять, но опять начала настойчиво сигналить о себе физиология, я перестал вообще что-либо соображать, о чем и сообщил.
— Ты что, совсем не можешь потерпеть? — спросил озадаченно Павел. — Мы почти пришли.
Но я не стал ни о чем слушать, забежал под арку, в ней увидел закуток, словно специально придуманный для таких дел. Тут же чуть не влез в человеческое дерьмо. На такие вещи у меня дар. В прошлый раз, после попойки с приятелями из пишущей братии на Марсовом поле (там есть очень опасные в этом отношении кусты), я приперся на работу в ботинке, измазанном в дерьме, и только к вечеру, когда похмелье немного отступило, заметил, что не все в порядке с моей обувью.
Но мы и правда уже пришли.
— Это «Приют грешника».
А почему нет, подумал я.
Здесь тоже играла музыка и играла она очень громко. Разница заключалась лишь в том, что, по сравнению с «Фиделем», здесь не было людей. Бар был пуст. Только бармен. Еще два молодых человека у барной стойки и девушка, которая, раскинув руки в стороны, кружила посередине бара. Она улыбалась. Просто так. Взгляд был обращен на нас, вошедших. Улыбка была тоже обращена нам. И не нам. А всему этому миру. Уже только из-за этой девушки я был готов остаться здесь навечно. Видимо, на это и был расчет.
Мы расположились на кожаных диванах. Общение вновь возобновилось. Я поглядывал на девушку. Ал с Пашей говорили о какой-то их общей знакомой. Я особо не вслушивался, любовался девушкой, стройной, открытой, счастливой.
Случаются моменты, о которых не очень хочется вспоминать, ты пытаешься гнать эти мысли, но они настойчиво лезут в голову, заставляя тебя морщиться, ты коришь себя за несуразность, отчитываешь себя. Давным-давно в юности я лизнул однажды кетчуп на базаре, повинуясь непреодолимому порыву, поймал тут же на себе удивленный и злой взгляд маленькой горбатой женщины, которая продавала этот самый кетчуп, и ее злые слова: «Попробуй теперь это не купить!»
И в этом баре, я заказал чашку кофе и, пританцовывая, направился к этой девушке, протянул ей его, желая, чтобы она, не прекращая танцевать, выпила эту чашку. В этом я видел какой-то восхитительный смысл. Но она засмеялась и увернулась от этой чашки. Я был настойчив и еще некоторое время гонялся за нею, предлагая снова и снова хлебнуть из чашечки. Потом наконец одумался. Понял, что веду себя странно, вернулся на свое место, уткнулся в чашку, Альберт и Павел не сказали ни слова. Я был готов провалиться сквозь землю. Смотрел в чашку, разглядывал отражение на черной поверхности. Полный дебил.
У Ала зазвонил телефон. Он с торжественным видом, словно выиграл спор, показал экранчик Паше и изрек:
— Ольга.
Они переглянулись между собой с таинственным видом. Я вспомнил, что это имя звучало уже сегодня, и не раз, но я не обращал на это внимания.
Ал вышел с телефоном на улицу, я постарался вызнать у Паши, что это за такое существо — Ольга.
— О, это невероятная девушка. Девушка-катастрофа. Ты увидишь, если она появится.
— Она сейчас придет, — возвестил Ал.
И воздух словно потемнел и стал плотнее, как перед бурей. Меня ждало нечто особенное. Я весь сжался в предвкушении. Мне хотелось еще больше чудес. И она пришла.
Я долго всматривался в нее и ждал, когда что-то начнется. Она села у дальнего края стола, рядом с Альбертом. Настороженно смотрела по сторонам, и вид у нее был очень нервный и замкнутый. Это совершенно не соотносилось с тем образом, который нарисовал мне Павел, я ждал нечто взрывное, даже пошлое, на грани здравого смысла. А не девушку, которой просто не спится, она спустилась в бар, не сомневаясь, что встретит тут кого-нибудь из своих знакомых, они должны быть в этом баре всегда, когда у нее бессонница.
Но происходило что-то, что не было мне понятно. Было какое-то дело, словно сейчас должно было что-то разрешиться. Сделка. После долгих переговоров. В глаза били вспышки света — огненными всполохами, колотила музыка. Я пытался сконцентрироваться.
Пару раз я попробовал начать с нею разговор, но увидел в глазах такое недоумение, что быстро оставил свои попытки. Она настороженно на меня посматривала, как на не в меру радостную собаку, которая не к месту все прыгает и прыгает, безумно вертит хвостом и может испачкать или порвать когтями чулки. А я недоумевал, не мог понять, где обещанная буря.
— В этом и суть, — стал объяснять мне Паша, когда Ал и Ольга куда-то ушли. — В этом вся она. Чувствуешь, что сейчас должно что-то случиться, разразиться, сломаться, обрушиться, что-то глобальное, беда, катастрофа. А вместо этого — тишина. Катастрофа и тишина. Не одно за другим. А одновременно.
— Тишина и катастрофа — неплохое название для рассказа, — нахожу, что ответить, я.
Паша улыбается, неуверенно смотрит на меня, чтобы понять, опять я пытаюсь таким образом шутить, или это серьезно? Он начинает уставать от всех моих выкрутасов, словно в голове у меня больше ничего и нет, только одно: все примеривать к прозе, из всего лепить текст. Моя одержимость, которой я не даю воли. Когда трезвый. А не как сейчас.
— Я невероятно мнительный, — пытаюсь объяснить я. — Никогда, почти никогда, не звоню никому сам. Боюсь навязываться. Так же и со встречами и общением. Даже когда очень хочу встретить человека, редко когда что для этого делаю. А вдруг он не горит таким уж желанием видеть меня?.. Поэтому чаше всего выбираюсь в город, брожу по привычным улицам в тайном стремлении встретить кого-нибудь случайно. Иногда сбывается. Почти как сегодня… Я никогда не навяжусь в компанию. Меня, как вампира в церковь, всегда надо приглашать. Иначе я буду думать, что со мной скучно, что меня терпят через силу.
Дальше я начал говорить об этой своей особенности, о неосознанной неприязни, что вызываю у людей, о нежелании их иметь со мной дело, при этом иногда они пытаются преодолеть это и куда-то меня зовут, но почти сразу понимают свою ошибку, начинают искать повод исчезнуть, появляются дела, каких еще совсем недавно не подразумевалось.
— Я думаю об этом и не знаю, что мне делать. Хоть душу дьяволу продавай!
— Идея, не лишенная оригинальности, — смеется Павел.
— Что же во мне не так? — меня несет. — Места себе не могу найти. Это настоящее безумие. При этом я допускаю, что все это придумываю.
— Ты все это придумываешь, — говорит Павел.
И больше ничего не добавляет. Вот и все. Этого, по его мнению, достаточно.
— Все эти люди свободны, посмотри на них, — убежденно говорил я Паше. — Они раскованны, уже три часа ночи, а они здесь, танцуют, сидят, скучают или разговаривают. Так было вчера, так будет завтра и послезавтра. Так будет всегда. Они грациозны, красивы, умны. Их не растворяет в себе забота о заработке. Их головы светлы. Они сами выбирают свой путь. Они…
— Ты думаешь, они здесь постоянно? — спрашивает непонимающе Паша, прерывая мои излияния.
— Да! — восклицаю я.
— Нет. У каждого свой ад. Все — как у тебя. Только иногда, вот как сейчас, они отпускают себя с поводка. Отрываются. А потом возвращаются в привычный мир, каждый к своим маршрутам.
Я не верю, я уже достаточно пьян для этого. Мне хочется, чтобы был мир без забот и условностей, куда однажды я смогу попасть, раз и навсегда остаться.
— Глупости, — убеждает Павел.
Вдруг у меня звонит телефон. «Машка! — первая мысль. — Я ей даже не позвонил. Все, мне конец».
— Виктор, — слышу голос Альберта. — Я провожаю Олю. Меня не ждите.
Я киваю. Говорю Паше, что Альберт не вернется. Паша кивает.
— Давай, — говорю я, — пойдем дальше по барам и клубам, несмотря на то, что Ал уехал. Он был связующим звеном между нами в самом начале, теперь его нет, но мы ведь продолжим общение, ведь так?
— Да, конечно, — говорит Паша, — но не сегодня. Давай в следующий раз. Ладно?
— Да, да, конечно, давай в следующий раз, и правда, уже поздно, да, да, конечно, созвонимся… Запишешь мой телефон?
— Да… давай…
Я диктую, и он замирает, перед тем как записать имя. Молчу. Что-то все же записывает.
— Тебе куда, Паш?
— Туда, — он неопределенно машет рукой.
— А мне, пожалуй, туда.
Мы поспешно расстаемся. Я иду в растерянности. Уж больно все быстро закончилось. В одну минуту. Как и началось. Так и прошло.
Улицы пусты. Вдруг я слышу и чувствую сзади движение воздуха. Словно кто-то махнул чем-то большим и плоским. Меня обдувает порывом ветра. Я оборачиваюсь — никого нет. Только где-то беснуется автомобильная сигнализация…
— Знаешь, это звучит как начало какого-то рассказа! — кричит Паша.
— Да! — кричу я в ответ.
Мы кричим в ночном баре, сидя в глубоких креслах, музыка оглушительная и, чтобы слышать друг друга, приходится кричать в ухо. Бар называется «Приют грешника».
— Отличное место! — одобрительно кричу я.
— Я говорил, что Виктор оценит! — кричит Альберт Павлу.
Тот кивает с таким видом, словно этот факт что-то доказывает, что тем самым я прошел какое-то испытание и теперь мне можно доверять…
Все началось стремительно. Укладывая сына спать, я даже и не думал, что через час буду сидеть в баре и распивать пиво. К Машке пришла подруга, я решил, что неплохо бы «пробздеться», как любил говаривать мой отец. Я планировал доехать до Невского и пройтись до станции «Достоевская», заглянув по обыкновению в кофейню «Идеальная чашка». Уже в метро в ожидании поезда я вдруг решил позвонить Альберту и предложить ему завтра съездить со мной в библиотеку за списанными литературными журналами. У Машки на работе планировался глобальный переезд, и то, что было незыблемо десятилетиями, извлекалось на поверхность. Журналы «Нева», «Октябрь», «Иностранная литература» отправлялись на макулатуру, что было более чем символично. Спасти хоть что-то я и замыслил. Позвонил знакомому поэту Диме Злому, он на несколько мгновений оживился, но потом на него напала хандра, он зазевал в трубку, предложил послушать его последние стихи и, когда я отказался, достаточно вяло, словно делая мне одолжение, согласился взять парочку. Дима Злой, он же Дмитрий Злотаринский, был бы неплохим человеком, если бы не писал стихов. Поэзия портит людей; чем меньше поэта читают, тем больше он набирается надменности; чем больше его критикуют, тем больше он навязывает свои новые стихотворения, в стремлении явить миру доказательство своей гениальности. Но иногда, пусть ненадолго, но поэзия отпускает, Дима становится проще, с ним можно поговорить не только о его стихах, но, к примеру, и о моей прозе.
После Димы я позвонил Вадиму, он долго не брал трубку, но я был настойчив, и когда он ответил, я не услышал ничего обнадеживающего: не могу, работа. Он собственными руками похоронил себя и потерялся среди «белых воротничков».
Самому мне эти журналы не очень были нужны, все и так забито книгами, притаскивая которые с ярмарок и распродаж, я старался не думать, когда все-таки смогу их прочитать. Поэтому мне нужен был человек, который бы ввязался со мною в эту авантюру.
Альберта было плохо слышно, он начал говорить о газовой плите, которую ему должны завтра привезти, я уже начал прощаться, произносить обычные в таких случаях слова о «созвонимся-спишемся», когда он спросил, где я.
— Еду в центр.
— И мы в центре. В «Фиделе». Вернее, скоро там будем. Давай встретимся?
— Да, — ответил я.
— Как будешь в центре, позвони…
Оказавшись на станции «Канал Грибоедова», я все же не спешил звонить. В голове бродили мысли о том, что своим присутствием я все испорчу, опять начну душнить или, еще хуже, буду молчать, не зная, о чем говорить с Альбертом. Мы с Алом не были друзьями, скорее, были хорошими приятелями, я мало знал, чем он живет, виделись не часто, иногда переписывались в «аське», делились новостями, очень редко пересекались в городе. Он старше меня лет на восемь, но, несмотря на это, мы неплохо ладили. Во всяком случае, он меня терпел и мирился с моей не проходящей наивностью, лишь в самом начале нашего знакомства пробовал меня чуть «отредактировать», пытался изменить мое отношение к миру и утихомирить всех этих ангелов и прекрасных барышень, что толпами перебегали из одного моего рассказа к другому.
Славные были времена. Но все погрязло в суете, работе, одиночестве и разной направленности в жизни. Я начал хандрить, начитавшись Бердяева, потом спрятался в работе, ушел с головой в «зарабатывание денег», в итоге оказался в пустоте, вакууме застывшей жизни. Нервная усталость, пустой ящик электронной почты, вялое ползание со страницы на страницу в «Живом Журнале». С редкими вдохновениями и надеждой, что однажды (не сегодня) вырваться и оказаться в ином лучшем мире или измениться до неузнаваемости, проснуться светлым, сильным, целеустремленным, полным новой жизни, идей и прозы. Час быка. Тупое разглядывание рекламных плакатов в вагоне метро, в дороге на работу или уже домой, бездумное чтение одной и той же страницы. И нет сил что-либо изменить.
И еще я чувствовал что-то сродни паники.
После того, как я позвонил Диме и Вадиму, первое, что пришло мне в голову: «Со мной просто не хотят общаться. Меня избегают. Меня сторонятся. Я всем отвратителен. Есть что-то во мне, о чем я не знаю или, быть может, считаю это нормальным, а для других это неприемлемо». Совсем не новые для меня мысли. И, думая обо всем этом, я стоял и листал книги в «Доме Зингера», все больше утверждаясь в мысли, что надо позвонить Алу извиниться, сказать, мол, возникли некоторые сложности, я не смогу приехать, очень жаль, встретимся в следующий раз, а то зачем я буду навязываться, портить своим присутствием все.
Телефон завибрировал. Это был Альберт.
— Ты где?
— Уже иду. Буду через пять минут.
Воздух был прозрачен. Невский пуст. Чувства времени не было. Сворачивая на Михайловскую, я чуть не упал, поскользнувшись на прозрачном тонком льду. Шлепнулся бы, сломал себе что-нибудь — обернулось бы все иначе. И не было бы никакого продолжения. Помотался бы по «травмам». Вернулся бы домой, был уложен в постель. Обласкан и согрет. Добро пожаловать в тихую привычную жизнь!
Порою жизнь меняется в один миг. Изменения кажутся катастрофичными, думаешь о том, что все, что было прежде, теперь никогда не вернется. Иногда очень хочешь, чтобы именно так и было. Но жизнь очень инертна. И даже если происходят какие-то изменения, время, словно дыру, сшивает разорвавшиеся края, и жизнь движется в том же направлении. Неумолимо и привычно. Но это не значит, что изменения никакие не происходят. Как раз наоборот. Но очень-очень медленно. Незаметно. И то, что кажется тебе не относящимся к твоем жизни, чем-то несущественным, вскоре определяет весь ее смысл. Изменения необратимы за счет своей незаметности, нельзя их победить и жить дальше долго и счастливо. В этом злая власть сегодняшнего дня. Ничего в жизни нет, кроме сегодня. Существует лишь иллюзия прошлого или будущего. Сегодня ты молод. Сегодня же ты уже стар. У тебя есть только это сегодня, неотличимое от вчера и завтра лишь какой-нибудь незначительной деталью, которая ничтожна, но власть ее абсолютна. Нарастающей незаметно. Словно раковая опухоль. Которая однажды убьет тебя. Сделает абсолютным то болото, которое вначале было лужей, лужа должна была давно высохнуть, а вместо этого превратилась в топь, в которой ты завяз. Не вылезаешь, а барахтаешься.
Я свернул на Михайловскую улицу, повернувшись спиной к ярко освещенному дворцу Русского музея, и вырисовывавшемуся на его фоне черному силуэту с вскинутой во вдохновении бронзовой рукой. Слева тянулся Гостиный двор, по правую руку сменяли друг друга дорогие рестораны и кафе. Они были пусты, заглядывая в окна, я видел солидного вида мужчин, скучающих вместе со своими спутницами за аккуратными столиками, или ухоженных, измученных дневными заботами о своей привлекательности немолодых женщин. Кафе жались к огням Невского проспекта, словно в страхе, что их поглотит тьма, что накрыла уже конец улицы. Я словно переступил через черту, пошли мимо обшарпанные стены, разрисованные граффити, с отвалившейся штукатуркой и старыми темными кирпичами, галерея со складами, магазинчиками с пиратскими дисками и мини-маркетами «24 часа». Тут же бары. Забитые битком. «Фидель» и «Дача».
Я здесь бывал пару раз. Мне их показывал один мой университетский приятель, не предавший студенческую жизнь, перенесший основные ее принципы в последующие будни. Здесь всегда полно народу. Накурено. Шумно. Люди шумливо равнодушны друг к другу. Отличное место, чтобы почувствовать себя чужаком в своей тарелке. Или, скорей, своим в чужой тарелке. Ты хоть попадаешь сюда случайно, но тебе здесь все нравится, ты понимаешь, что никогда не станешь здесь своим, но тебе так хочется быть похожим на этих людей, которые пьют, курят, шумят с таким независимым и естественным видом. Люди сидят чуть ли не на головах друг у друга, воздух мутный, очертания теряются в сигаретном дыме, все расслаблены, беспечны, дружелюбны. Личного пространства нет как понятия, как в вагоне метро, но в воздухе вместе с одиночеством — свобода и драйв, подогреваемые пивом. Я вырвался. Я выжил. Я снова стал самим собой.
Хотя можно посмотреть и с другой стороны: прожигатели жизни, прогульщики своих обязательств, в одежде и лицах развязность, пофигизм, наглость и эгоизм. Ведешь никому ненужные разговоры. Стреляешь сигареты. Ищешь денег в долг у незнакомых людей. И, несмотря на пустые карманы и душу, каждый вечер ты пьян, а утром просыпаешься в объятиях кого-то или чего-то, что быстро, уже к обеду, не то что имени не имеет, но вообще видится призрачным и ненастоящим. Неприятно — как похмелье, но клин клином…
Я чувствовал робость. Подбадривал себя, напуская раскованный вид. Но уже на входе меня смутили две плечистые фигуры, и я на мгновение застыл в растерянности, нужно ли платить за вход или нет. Двинулся на свой страх и риск. Не почувствовав сопротивления, оказался внутри.
Несмотря на то, что была среда, в «Фиделе» было не продохнуть. Вглубь вытянутого прямоугольного зала уходила барная стойка, вдоль которой сидели плотным рядом люди, пили, курили, кричали. Бармены, парень и девушка, пританцовывая, с пустыми расслабленными лицами, не поддаваясь лихорадке общего нетерпения, но вместе с тем быстро и уверенно, выхватывали из тянущихся рук деньги и выставляли перед страждущими пиво и коктейли. Вдоль стены стояли столики, за которыми тоже плотно сидели люди. В основном — студенты и сочувствующие. Я медленно пробирался сквозь плотные ряды, подслеповато и неуверенно всматривался в лица, пытаясь найти здесь Альберта, дошел до конца зала, где оглушительно играла музыка из огромных, высотой под потолок, динамиков. Кто-то дернул меня за рукав, я с облегчением увидел Альберта.
Мы виделись с ним около года назад. С того времени он мало изменился. Такой же худой, с этой же естественной улыбкой на лице и спокойными светлыми глазами. Он выглядел, как обычно, как и тогда, когда я первый раз его увидел, и именно по этой самой причине тогда он привлек мое внимание — человек, от которого исходило чувство внутренней наполненности, энергии и силы, уже отыскавший свой путь, нашедший себя, делающий свое дело, выполняющий ясное и понятное свое предназначение. В нем была самодостаточность, чего всегда не хватало мне.
Мы что-то прокричали друг другу в качестве приветствия, я сам себя не услышал. Он подвел меня вплотную к динамикам, где у стены стояло несколько высоких стульев и тянулась узкая полка, на которую можно было ставить свое пиво, но не более. Что тут было говорить — пространство здесь использовали рационально, все подчинено конкретной цели: напиться. Во всяком случае, именно так представлялось мне. Со спокойным и доброжелательным видом там же сидел-стоял приятель Альберта. Ал прокричал что-то, показывая на меня, мы пожали друг другу руки, я услышал имя «Паша», выкрикнул свое, он кивнул и вернулся к своему делу — спокойному разглядыванию людей, что пребывали в этой части бара. Испытывая все ту же неловкость, не зная, куда себя девать, я махнул рукой в сторону барменов и выкрикнул, что пойду купить пива, Ал заулыбался и закивал. Я сосредоточенно подошел к длинной стойке, но бармен был в противоположном ее конце, я направился к нему, протиснулся сквозь сидящих, но он к тому моменту убежал к тому самому месту, откуда я только что ушел. Я устремился туда, но опять опоздал. Долго бы я там метался, если бы вдруг не возникла откуда-то девушка-бармен, ловко выхватила у меня из рук деньги, вопросительно вскинула бровь и повернула ко мне ухо.
— Пиво! — выкрикнул я.
Она кивнула с видом, словно одобряет мой выбор, и совсем скоро я мочил верхнюю губу в горькой пене.
Напряжение и неловкость постепенно ослабевали, я привыкал к месту, стал разбирать сквозь музыку некоторые слова. И чем больше я выпивал пива, тем понятнее были слова, и до меня наконец стал доходить их смысл.
В прошлую нашу встречу мы пили пиво в баре под открытым небом, название которого было «Дюны», или что-то вроде того, в невероятной близости от Спаса на Крови, над крышами возвышались купола, но было мало похоже на то, что ты находишься в самом центре города, в нескольких минутах ходьбы от Невского. За красивыми фасадами — подворотни и неприглядные дворы. Сидишь на куче морского мягкого песка, перебираешь в ладони песчинки, рядом, на таких же тканых ковриках, сидят другие люди, пьют, курят, галдят, кто-то растянулся на песке и загорает, несмотря на то, что солнце уже давно село, и сейчас скорее ночь, чем день. Хотя о чем можно с уверенностью говорить, если на дворе июнь и белые ночи? Время от времени стряхиваешь с себя песок, идешь в туалет, расположение которого не сложно отыскать: иди по ветру и увидишь круг мокрого песка, и в центре — сооружение из досок, хоть и работает правило, что девочки направо, а мальчики — где придется, все равно ненароком видишь и слышишь, как журчат их ручьи. Присоединяешь и звук своего ручья, который уходит в песок. Умиротворенный возвращаешься к куполам. Вокруг — старые склады, в удалении — фейс-контроль и уже кого-то не пускают. В палатке, что тут же рядом, бьет из-под земли источник — пива хватит всем.
— Мне «Дюны» Павел показал, — кричит Ал, когда я упоминаю об этом.
Павел вопросительно смотрит на нас, услышав свое имя, мы поднимаем бокалы, пьем за встречу…
Невероятно, но даже в таком маленьком баре при желании человек найдет, где потанцевать. Перед нами пятачок, размером в три-четыре квадратных метра, где отплясывает очень картинно человек в черном берете. Затейливым его танец не назовешь, но он энергично двигает руками и ногами, выделывает довольно хаотично различные фигуры, впрочем, подстать музыке, своим движением в общей оживленности привлекает к себе непроизвольно внимание. Люди сидят и смотрят на него, ерзая попами на своих стульях и потряхивая в так музыке головами. Он увлекает к себе время от времени какую-нибудь девушку, она танцует недолго рядом с ним, но он в своем танце словно и не помнит о ней, и она вскоре возвращается за свой столик, ей скучно. А ему все не угомониться, он натягивает на глаза свой черный берет, изображая слепого, водит по воздуху руками, натыкается на людей, не совсем понятно, зачем он всем этим занимается; невольно думаю о том, что, быть может, он не так уж прост, и все эти экспромты и дурачества просто какая-то развлекательная программа, но вместе с тем не похоже, чтоб кто-то специально его нанял и даже денег ему дал, чтоб он так бездарно заводил толпу.
Что по-настоящему привлекает внимание — так это пульт ди-джея. Ди-джей, аккуратный ухоженный мальчик, рассыпал на пульте диски и любовно их перебирает, ставит пластинку, прислоняя ухо к большим наушникам, чуть улыбается и лениво рисует в воздухе рукой музыкальные узоры.
Музыка мне нравилась, и я кричал Алу, что очень мне здесь нравится.
— Другой мир! — кричал я. — Хорошо! Можно я останусь здесь навсегда?
Но Ал заговорил про метро. Я посмотрел на часы и понял, что, и правда, если хочу успеть на последнюю электричку, надо уже усмирять свои желания и переходить к поспешным прощаниям. Что, почти сразу стало понятно, совершенно не входило в мои планы. На секунду я задумался, в голове запрыгали расчеты, сколько я потрачу на машину до «Автово», но я их вмиг отогнал. Вполне успешно. Способ верный — пошел и взял еще пива. На последние.
Уходя из дома, зная свой расточительный характер, я взял предусмотрительно денег по минимуму, чтоб пусть и потратить, но немного и необидно. Но совершенно упустил из виду тот факт, что в кошельке еще лежит банковская карточка, на которую накануне перечислили аванс. И я об этом вспомнил именно сейчас. Очень кстати. Гуляй, широкая душа!..
Бар стремительно пустел. Видимо, решение принималось обратное тому, которое принял я. Казалось, и музыка стала тише. Но это только казалось. На смену первому ди-джею пришел другой. И хоть народ в баре на несколько минут поредел, вскоре бар вновь наполнился, но уже совершенно иной публикой. Проплешина перед пультом ди-джея заполнилась отчаянно танцующим народом, человек в берете сразу потерялся, хотя и были некоторое время видны его тщетные попытки обратить на себя внимание. И так как они ни к чему не приводили, он очень скоро устал, стал слоняться среди столиков, выпрашивая сигареты и пиво. Скоро он подошел и к нам. Прокричал Алу в ухо что-то про «артиста», Ал кивнул, достал из кошелька сотню и протянул ему. Я почувствовал себя неловко. Ал глянул на меня и усмехнулся. Так как пиво я свое допил, он перелил мне из своего бокала, и мы выпили.
Мне стало совсем хорошо. И я, по своему обыкновению, стал высматривать людей, которым не так хорошо. Такие люди сразу же нашлись. Рядом со мною стояла девушка, которая с усталостью и недоумением смотрела на происходящее вокруг. Надо как-то ее подбодрить, подумал я. Видимо, не только я. Человек в берете увлек ее в толпу, я видел, как он прикосновениями и бурной жестикуляцией пытался расшевелить ее. Тщетно. Вскоре она вернулась обратно. Стала говорить что-то другой девушке — низенькой, в шейном платке, с длинными волнистыми волосами. Потом куда-то делась. Я, повинуясь странному порыву, тронул ее подругу за плечо. Она обернулась и без особых эмоций стала смотреть вопросительно на меня. Я спросил имя ее усталой подруги, она ответила, я не услышал. Было глупо переспрашивать. Тогда я спросил имя ее самой, она ответила, я даже услышал, но сразу же забыл. Очень редко запоминаешь имя при первом знакомстве, внимание направлено обычно на что-то другое, и имя проскальзывает мимо, всегда нужно после вызнавать, к примеру, обмениваясь телефонами, диктовать свой, потом записывать чужой, застывая перед тем, как записать имя, человек обязательно подталкивает, говорит свое имя еще раз.
Я обратил внимание, что она выговаривает слова как-то по-особенному.
— Откуда ты? — спросил я.
— Из Италии.
— О, а откуда ты так хорошо говоришь по-русски?
— Я говорю плохо.
— Нет, ты говоришь отлично!
— Нет, — сказала она и отвернулась.
Я понял, что я опять не к месту. Подумал о своей этой самой особенности, о которой я не знаю, но которая так очевидна и отвратительна для окружающих. Сразу же все вокруг перестало быть чем-то восхитительным.
Вернулась иностранка, на лице все та же усталость и недовольство. Я, глядя на нее, вдруг понял, что она дура. Просто дура!
Мочевой пузырь подал сигнал в мозг в очередной раз, и я наконец этот сигнал осознал, стал озираться и понял, что все это время мы стояли именно рядом с туалетом, стало понятно, почему люди постоянно просили дорогу и потом возвращались. Я тут же позволил себе прокричать Паше в ухо шутку:
— Мы фейс-контроль при входе в туалеты.
Павел засмеялся. Надо мной? Или над моей шуткой?
Стены туалета были обклеены картинками из старых порножурналов и разрисованы маркерами, но вместо привычных туалетных надписей — графические символы и невнятная юношеская хрень, понятная лишь автору и ближайшему его окружению: названия никому неизвестных групп и собственные клички.
Поводив струей по унитазу, я решил больше не думать сегодня о себе. Отключить самоанализ, насколько это возможно. Я ринулся отчаянно веселиться. Но надолго меня не хватило. Мне надоело.
— Идем в другой бар! — крикнул Ал.
— Да! — крикнул я.
Выйдя из бара, оказавшись в абсолютной тишине, мы замолчали. Отпала необходимость орать друг другу в ухо, и говорить сразу стало не о чем…
Еще в баре я предпринял несколько попыток заговорить с Павлом, но мешала музыка. Интереса по отношению ко мне он не выказывал, но я пару раз ловил его пристальный взгляд поверх бокала. Я не мог понять, сколько ему лет. Молодой он или старый? Человек без возраста. Не то что не было каких-нибудь типичных признаков во взгляде, в лице, нет, просто иногда казалось, что он молод, в следующий раз — что он стар. Причем будто ему несколько сотен лет. Что-то во взгляде. Человек, который пережил очень многое и устоявший перед лицом каких-нибудь глобальных потрясений. Такая вот ерунда лезла мне в голову.
А сейчас я молчал, только попросил вначале сходить снять денег с карточки. Никто не высказал возражений. Было морозно, я, помня о несчастных британцах, не любящих носить шапки, поэтому умирающих от переохлаждения, набросил капюшон. Тем самым еще больше отгородился.
Банковская карта очень ранима в руках нетрезвого человека. С нею случаются постоянно ужасные вещи. Она блокируется, она заглатывается банкоматом, на ней не оказывается денег. И сейчас я несколько раз попытался снять шестьсот рублей, но у меня ничего не получалось, на экране появлялась надпись, смысл которой для меня уже был совершенно непонятен. Я пытался снова и снова.
Шестьсот рублей. Я все подсчитал: двести на машину, четыреста на бары. Я все еще пытался себя ограничивать. Но иногда вещи, окружающие тебя, знают лучше, что тебе нужно. Так светофор долго горит красным, ты в ожидании оглядываешься по сторонам, решаешь повернуть в другую сторону и через пару минут встречаешь друга, которого не видел со школьных времен, который живет в не пойми какой стране, а в Питере оказался случайно, всего лишь на один день. Или автобуса все нет, ты идешь до дома пешком, по дороге находишь купюру в сто долларов, впрочем, фальшивую, и чуть не попадаешь в ментовку, пытаясь ее поменять. Так и сейчас, только после того, как я решил снять тысячу, в банкомате залистало, выплюнуло карточку, а вместе с ней и две бумажки по пятьсот. Пожалуйста, все для вас!
Я почувствовал силу. Деньги, что ни говори, придают уверенности. Распахнул дверь на улицу, где неторопливо разговаривали Альберт и Павел, продолжая какой-то свой извечный спор.
— Я готов! — оповестил я.
И меня повели. Куда — я не знал, но ждал какого-то особого места. Даже был готов к тому, что привычное пространство разверзнется, и я окажусь в совершенно другом мире. Ночь. В это время я обычно сплю, как привык. Но от привычки — ни в одном глазу.
Мы пошли по набережной Грибоедова. Я стал говорить о своем рассказе, о превращениях, о баре «Стирка» и грифонах. Ал сказал, что ему не нравится имя героя, я сразу же стал оправдываться и обижаться. Павел сказал, что как читатель Ал имеет на свое мнение полное право.
— Что же остается автору? — начал отбиваться я.
— Ничего, — был ответ.
Стали мне что-то объяснять, но опять начала настойчиво сигналить о себе физиология, я перестал вообще что-либо соображать, о чем и сообщил.
— Ты что, совсем не можешь потерпеть? — спросил озадаченно Павел. — Мы почти пришли.
Но я не стал ни о чем слушать, забежал под арку, в ней увидел закуток, словно специально придуманный для таких дел. Тут же чуть не влез в человеческое дерьмо. На такие вещи у меня дар. В прошлый раз, после попойки с приятелями из пишущей братии на Марсовом поле (там есть очень опасные в этом отношении кусты), я приперся на работу в ботинке, измазанном в дерьме, и только к вечеру, когда похмелье немного отступило, заметил, что не все в порядке с моей обувью.
Но мы и правда уже пришли.
— Это «Приют грешника».
А почему нет, подумал я.
Здесь тоже играла музыка и играла она очень громко. Разница заключалась лишь в том, что, по сравнению с «Фиделем», здесь не было людей. Бар был пуст. Только бармен. Еще два молодых человека у барной стойки и девушка, которая, раскинув руки в стороны, кружила посередине бара. Она улыбалась. Просто так. Взгляд был обращен на нас, вошедших. Улыбка была тоже обращена нам. И не нам. А всему этому миру. Уже только из-за этой девушки я был готов остаться здесь навечно. Видимо, на это и был расчет.
Мы расположились на кожаных диванах. Общение вновь возобновилось. Я поглядывал на девушку. Ал с Пашей говорили о какой-то их общей знакомой. Я особо не вслушивался, любовался девушкой, стройной, открытой, счастливой.
Случаются моменты, о которых не очень хочется вспоминать, ты пытаешься гнать эти мысли, но они настойчиво лезут в голову, заставляя тебя морщиться, ты коришь себя за несуразность, отчитываешь себя. Давным-давно в юности я лизнул однажды кетчуп на базаре, повинуясь непреодолимому порыву, поймал тут же на себе удивленный и злой взгляд маленькой горбатой женщины, которая продавала этот самый кетчуп, и ее злые слова: «Попробуй теперь это не купить!»
И в этом баре, я заказал чашку кофе и, пританцовывая, направился к этой девушке, протянул ей его, желая, чтобы она, не прекращая танцевать, выпила эту чашку. В этом я видел какой-то восхитительный смысл. Но она засмеялась и увернулась от этой чашки. Я был настойчив и еще некоторое время гонялся за нею, предлагая снова и снова хлебнуть из чашечки. Потом наконец одумался. Понял, что веду себя странно, вернулся на свое место, уткнулся в чашку, Альберт и Павел не сказали ни слова. Я был готов провалиться сквозь землю. Смотрел в чашку, разглядывал отражение на черной поверхности. Полный дебил.
У Ала зазвонил телефон. Он с торжественным видом, словно выиграл спор, показал экранчик Паше и изрек:
— Ольга.
Они переглянулись между собой с таинственным видом. Я вспомнил, что это имя звучало уже сегодня, и не раз, но я не обращал на это внимания.
Ал вышел с телефоном на улицу, я постарался вызнать у Паши, что это за такое существо — Ольга.
— О, это невероятная девушка. Девушка-катастрофа. Ты увидишь, если она появится.
— Она сейчас придет, — возвестил Ал.
И воздух словно потемнел и стал плотнее, как перед бурей. Меня ждало нечто особенное. Я весь сжался в предвкушении. Мне хотелось еще больше чудес. И она пришла.
Я долго всматривался в нее и ждал, когда что-то начнется. Она села у дальнего края стола, рядом с Альбертом. Настороженно смотрела по сторонам, и вид у нее был очень нервный и замкнутый. Это совершенно не соотносилось с тем образом, который нарисовал мне Павел, я ждал нечто взрывное, даже пошлое, на грани здравого смысла. А не девушку, которой просто не спится, она спустилась в бар, не сомневаясь, что встретит тут кого-нибудь из своих знакомых, они должны быть в этом баре всегда, когда у нее бессонница.
Но происходило что-то, что не было мне понятно. Было какое-то дело, словно сейчас должно было что-то разрешиться. Сделка. После долгих переговоров. В глаза били вспышки света — огненными всполохами, колотила музыка. Я пытался сконцентрироваться.
Пару раз я попробовал начать с нею разговор, но увидел в глазах такое недоумение, что быстро оставил свои попытки. Она настороженно на меня посматривала, как на не в меру радостную собаку, которая не к месту все прыгает и прыгает, безумно вертит хвостом и может испачкать или порвать когтями чулки. А я недоумевал, не мог понять, где обещанная буря.
— В этом и суть, — стал объяснять мне Паша, когда Ал и Ольга куда-то ушли. — В этом вся она. Чувствуешь, что сейчас должно что-то случиться, разразиться, сломаться, обрушиться, что-то глобальное, беда, катастрофа. А вместо этого — тишина. Катастрофа и тишина. Не одно за другим. А одновременно.
— Тишина и катастрофа — неплохое название для рассказа, — нахожу, что ответить, я.
Паша улыбается, неуверенно смотрит на меня, чтобы понять, опять я пытаюсь таким образом шутить, или это серьезно? Он начинает уставать от всех моих выкрутасов, словно в голове у меня больше ничего и нет, только одно: все примеривать к прозе, из всего лепить текст. Моя одержимость, которой я не даю воли. Когда трезвый. А не как сейчас.
— Я невероятно мнительный, — пытаюсь объяснить я. — Никогда, почти никогда, не звоню никому сам. Боюсь навязываться. Так же и со встречами и общением. Даже когда очень хочу встретить человека, редко когда что для этого делаю. А вдруг он не горит таким уж желанием видеть меня?.. Поэтому чаше всего выбираюсь в город, брожу по привычным улицам в тайном стремлении встретить кого-нибудь случайно. Иногда сбывается. Почти как сегодня… Я никогда не навяжусь в компанию. Меня, как вампира в церковь, всегда надо приглашать. Иначе я буду думать, что со мной скучно, что меня терпят через силу.
Дальше я начал говорить об этой своей особенности, о неосознанной неприязни, что вызываю у людей, о нежелании их иметь со мной дело, при этом иногда они пытаются преодолеть это и куда-то меня зовут, но почти сразу понимают свою ошибку, начинают искать повод исчезнуть, появляются дела, каких еще совсем недавно не подразумевалось.
— Я думаю об этом и не знаю, что мне делать. Хоть душу дьяволу продавай!
— Идея, не лишенная оригинальности, — смеется Павел.
— Что же во мне не так? — меня несет. — Места себе не могу найти. Это настоящее безумие. При этом я допускаю, что все это придумываю.
— Ты все это придумываешь, — говорит Павел.
И больше ничего не добавляет. Вот и все. Этого, по его мнению, достаточно.
— Все эти люди свободны, посмотри на них, — убежденно говорил я Паше. — Они раскованны, уже три часа ночи, а они здесь, танцуют, сидят, скучают или разговаривают. Так было вчера, так будет завтра и послезавтра. Так будет всегда. Они грациозны, красивы, умны. Их не растворяет в себе забота о заработке. Их головы светлы. Они сами выбирают свой путь. Они…
— Ты думаешь, они здесь постоянно? — спрашивает непонимающе Паша, прерывая мои излияния.
— Да! — восклицаю я.
— Нет. У каждого свой ад. Все — как у тебя. Только иногда, вот как сейчас, они отпускают себя с поводка. Отрываются. А потом возвращаются в привычный мир, каждый к своим маршрутам.
Я не верю, я уже достаточно пьян для этого. Мне хочется, чтобы был мир без забот и условностей, куда однажды я смогу попасть, раз и навсегда остаться.
— Глупости, — убеждает Павел.
Вдруг у меня звонит телефон. «Машка! — первая мысль. — Я ей даже не позвонил. Все, мне конец».
— Виктор, — слышу голос Альберта. — Я провожаю Олю. Меня не ждите.
Я киваю. Говорю Паше, что Альберт не вернется. Паша кивает.
— Давай, — говорю я, — пойдем дальше по барам и клубам, несмотря на то, что Ал уехал. Он был связующим звеном между нами в самом начале, теперь его нет, но мы ведь продолжим общение, ведь так?
— Да, конечно, — говорит Паша, — но не сегодня. Давай в следующий раз. Ладно?
— Да, да, конечно, давай в следующий раз, и правда, уже поздно, да, да, конечно, созвонимся… Запишешь мой телефон?
— Да… давай…
Я диктую, и он замирает, перед тем как записать имя. Молчу. Что-то все же записывает.
— Тебе куда, Паш?
— Туда, — он неопределенно машет рукой.
— А мне, пожалуй, туда.
Мы поспешно расстаемся. Я иду в растерянности. Уж больно все быстро закончилось. В одну минуту. Как и началось. Так и прошло.
Улицы пусты. Вдруг я слышу и чувствую сзади движение воздуха. Словно кто-то махнул чем-то большим и плоским. Меня обдувает порывом ветра. Я оборачиваюсь — никого нет. Только где-то беснуется автомобильная сигнализация…
* * *
Мучимый похмельем, я ехал до станции «Спортивная». Вопрос об «Иностранке» оставался открытым. Я не имел никакого представления, куда дену эти журналы, и поехал непонятно для чего.
Я вернулся домой около четырех часов ночи, хотел принять душ, чувствуя (или, скорее, подозревая об этом), как от меня несет сигаретным дымом, пропитавшим мою одежду и волосы. Но дальше намеренья дело не пошло.
Я вернулся домой около четырех часов ночи, хотел принять душ, чувствуя (или, скорее, подозревая об этом), как от меня несет сигаретным дымом, пропитавшим мою одежду и волосы. Но дальше намеренья дело не пошло.
Проснулся неожиданно для себя в девять, при этом сам. Машка была на удивление спокойна, словно я проспал все ночь дома, даже ничего не спросила. Я лежал в кровати и чувствовал себя настоящей сволочью. Ехать или не ехать за журналами — такой альтернативы не существовало.
Я миновал тяжелые двери с пыльными стеклами на проходной, у вертушки дежурила бабуля, мой вид показался ей не внушающим доверия, она стала кому-то названивать, покивала в трубку и пропустила. Я поднялся на второй этаж и неожиданно для себя увидел бильярдный стол. Куда-то в сторону уходил коридор, но меня уже ждали у одной из дверей. Женщина средних лет, аккуратная, со строгим и внимательным взглядом. Она впустила меня в библиотеку, я оказался в комнате, похожей больше на приемную советских времен. Посередине стоял стол, рядом — перевязанные коричневой лентой стопки журналов. Много. Десятки стопок, на целый отряд таких, как я, пионеров. Я высказал сомнение, что смогу один все унести.
— А вы разве не на машине?
— Нет, — ответил я и сам удивился нелепому своему поведению. Как я хотел журналы эти забрать, на своем горбу? Невероятно! — Я возьму только часть. Выберу самое ценное. Доберусь до метро. Дальше — как-нибудь. Не впервой!
С легкостью поднял две тугие связки, с благодарностью и восторгом на лице попрощался с женщиной, спустился вниз, кивнул по-свойски бабуле. Вышел на улицу. И проклял все.
От похмелья раскалывалась голова.
Как я это все потащу? И зачем мне это? Да пусть лучше в макулатуру…
В голове стучала боль. Невыносимо хотелось пить. Ботинки разъезжались на скользком тротуаре.
— Жить не скучно, — сказал я в небо. И хохотнул.
По небу легко плыли белые низкие облака.
Я миновал тяжелые двери с пыльными стеклами на проходной, у вертушки дежурила бабуля, мой вид показался ей не внушающим доверия, она стала кому-то названивать, покивала в трубку и пропустила. Я поднялся на второй этаж и неожиданно для себя увидел бильярдный стол. Куда-то в сторону уходил коридор, но меня уже ждали у одной из дверей. Женщина средних лет, аккуратная, со строгим и внимательным взглядом. Она впустила меня в библиотеку, я оказался в комнате, похожей больше на приемную советских времен. Посередине стоял стол, рядом — перевязанные коричневой лентой стопки журналов. Много. Десятки стопок, на целый отряд таких, как я, пионеров. Я высказал сомнение, что смогу один все унести.
— А вы разве не на машине?
— Нет, — ответил я и сам удивился нелепому своему поведению. Как я хотел журналы эти забрать, на своем горбу? Невероятно! — Я возьму только часть. Выберу самое ценное. Доберусь до метро. Дальше — как-нибудь. Не впервой!
С легкостью поднял две тугие связки, с благодарностью и восторгом на лице попрощался с женщиной, спустился вниз, кивнул по-свойски бабуле. Вышел на улицу. И проклял все.
От похмелья раскалывалась голова.
Как я это все потащу? И зачем мне это? Да пусть лучше в макулатуру…
В голове стучала боль. Невыносимо хотелось пить. Ботинки разъезжались на скользком тротуаре.
— Жить не скучно, — сказал я в небо. И хохотнул.
По небу легко плыли белые низкие облака.
Девушка в легком плаще морковного цвета, с воротником, закрывающим шею, пристегнутым большой морковной пуговицей. Крой плаща подчеркивает тонкую талию. Аккуратно торчит шейный платок. Волосы у девушки огненно рыжие. Прямые. Глаза голубые, губы блестят и рассеянно улыбаются. Сумка бежевая, как и туфли. Как с обложки журнала. Фоном добавить дорожку парка, с растущими по краям кленовыми деревьями, с желтой листвой. Цвета насыщенные. Дорожка блестит от прошедшего только что дождя. Но дождя уже нет. Солнце. Девушка-осень. В вагоне метро…
Человека, продававшего в вагоне диски с телефонными базами, забил в кровь мясистый толстяк с печатками на пальцах. Подошел ко мне и спросил:
— А что, разве я не прав?
Я испуганно усмехнулся. Какого ответа он ждет?
Сопротивление бумаги. Каждая буква, отодвигающая пустоту. Сдерживая тоску и отчаяние, человек ищет смысл жизни пальцем в носу.
Сохранена орфография автора. Это же финиш.
Цепкие сны. Разве можно что-либо противопоставить им?
Люди, которые умирают в метро... Их души находят выход наверх?
Человека, продававшего в вагоне диски с телефонными базами, забил в кровь мясистый толстяк с печатками на пальцах. Подошел ко мне и спросил:
— А что, разве я не прав?
Я испуганно усмехнулся. Какого ответа он ждет?
Сопротивление бумаги. Каждая буква, отодвигающая пустоту. Сдерживая тоску и отчаяние, человек ищет смысл жизни пальцем в носу.
Сохранена орфография автора. Это же финиш.
Цепкие сны. Разве можно что-либо противопоставить им?
Люди, которые умирают в метро... Их души находят выход наверх?
Она старалась, как могла, к ней у него никаких претензий не было, но он так ничего и не смог. Она делала все профессионально и не прекращала попыток, когда он достаточно грубо отпихнул ее и сказал, что хватит. Она выжидающе и спокойно смотрела на него, и он, глядя в сторону, сказал, что она может идти. Деньги уже были заплачены, и она без единого слова ушла, он только услышал, как щелкнул, закрываясь, замок входной двери.
Он лежал долго, смотрел в окно, на серое низкое небо, затем дотянулся до початой бутылки виски и отхлебнул прямо из горла. Сегодня опять было невыносимо. Ничего не помогало. Ему разрывало сердце, словно это произошло только что, а не четыре года назад…
Никто не был виноват. Авария на кольцевой. Он выжил. Жена с ребенком — нет. Каждый раз, как его прижимало, он напивался до состояния полной отключки, на следующий день читал SMS-ки, которые отправлял на номер, что был заблокирован с того самого дня. И сейчас он взял свой мобильный и написал:
«Я скучаю».
Лежал и смотрел в небо. Было невыносимо трудно дышать.
Телефон осветился. Пришел ответ о доставке. Он недоуменно смотрел на экран. И почти сразу пришло еще одно сообщение:
«Я тоже».
Он долго смотрел на эти два слова, как смотрят на то, чего не понимают, но чему верят. Как слушают страшную сказку дети... Потом осторожно выключил телефон. Лег. Накрыл его ладонью.
Уснул.
ИЗМЕНАОн лежал долго, смотрел в окно, на серое низкое небо, затем дотянулся до початой бутылки виски и отхлебнул прямо из горла. Сегодня опять было невыносимо. Ничего не помогало. Ему разрывало сердце, словно это произошло только что, а не четыре года назад…
Никто не был виноват. Авария на кольцевой. Он выжил. Жена с ребенком — нет. Каждый раз, как его прижимало, он напивался до состояния полной отключки, на следующий день читал SMS-ки, которые отправлял на номер, что был заблокирован с того самого дня. И сейчас он взял свой мобильный и написал:
«Я скучаю».
Лежал и смотрел в небо. Было невыносимо трудно дышать.
Телефон осветился. Пришел ответ о доставке. Он недоуменно смотрел на экран. И почти сразу пришло еще одно сообщение:
«Я тоже».
Он долго смотрел на эти два слова, как смотрят на то, чего не понимают, но чему верят. Как слушают страшную сказку дети... Потом осторожно выключил телефон. Лег. Накрыл его ладонью.
Уснул.
— Мне рассказывали о вас, как о человеке, который может решить проблемы особого порядка, — проговорил Николай и бросил быстрый взгляд на пожилого мужчину в белом халате, стоящего у окна и смотрящего на улицу.
Но тот даже не шевельнулся, уставший и даже в чем-то расстроенный, казалось, он даже не услышал, что сказал Николай. Но после долгой паузы врач все же произнес:
— Что вам нужно?
Николай решил не ходить вокруг да около, сразу перешел к делу:
— Мне нужны таблетки от совести.
Врач и на это никак не отреагировал, только снял очки и стал устало тереть глаза:
— Откуда вы узнали о них?
— Неважно, — Николай не собирался пускаться в объяснения, — можете быть уверены, дальше этой комнаты разговор не пойдет.
— Не это меня беспокоит, — старик наконец обернулся и посмотрел на Николая пустыми, лишенными всяких эмоций глазами, — мне важно знать, что еще вам рассказали.
— Эти таблетки полностью блокируют совесть, вот что я знаю.
— Ну, а побочные действия?
— Мне это не важно.
— У вас могут быть особые провалы в памяти, пока действует препарат, вы можете напрочь забыть самые привычные вещи. К примеру, как зовут вашу собаку.
— У меня нет собаки.
— Или лица родных людей, своих родителей, близких…
— Но совесть у меня будет молчать?
— Да…
Николай не знал, как будет действовать, но то, что это произойдет именно сегодня — в этом он был уверен. Он позвонил жене и сказал, что сегодня пусть его не ждет: на работе завал, проверка, переучет, сможет освободиться только к утру.
— Очень жаль, милый, — услышал он, как ему показалось, картинно погрустневший голос жены.
— Не расстраивайся, милая, — он скривился от лживости своего голоса. — Отдохни от меня, пройдись по магазинам, сходи куда-нибудь.
— Целую, милый.
— Пока, солнышко.
Отключая трубку, он уже тянулся к карману за таблетками. Не было силы больше терпеть.
Они были женаты уже два года, и пусть в самом начале он был от нее без ума, был по-настоящему влюблен в нее, не мыслил себя без нее ни минуты, но шло время, и чувство стало слабеть, он начал замечать за собой раздражение при разговоре с ней, какую-то холодность и отстраненность в постели, ему начало казаться, что она мешает ему. Он долго не мог понять, чему именно мешает, но потом осознал, что его сковывает его верность. Верность к ней. До встречи с ней у него было много женщин. Они менялись часто, надолго не задерживаясь. И это было в порядке вещей, но все изменилось, как только появилась она, чувство к ней было настолько сильным, что он отказался от своих привычек, и если вначале это казалось ему естественным, то после чувство трансформировалось, стало напоминать тюрьму, он хотел вырваться и не мог, это стало похоже на одержимость, он постоянно думал об измене, на работе, дома, в постели, но почти сразу же его охватывало непреодолимое чувство вины и раскаяния, еще ничего не совершив, он уже чувствовал угрызения совести. И он никак не мог разрубить этот проклятый круг, не мог избавиться от мыслей об измене и не мог воплотить свои мечты. Совесть держала крепко.
Но он нашел выход. Иначе и быть не могло.
Он проглотил таблетки, не запивая. Почувствовал почти сразу, как на душе становится легче.
Первым делом он решил позвонить коллеге по работе, которая уже долгое время бросала на него томные взгляды и показывала готовность к более близким отношениям, улыбками, хитростями, легкими прикосновениями, особым изгибом фигуры, когда напротив его стола делала копии на ксероксе. Каждый раз его отбрасывало прочь даже в мыслях, но часто она снилась ему ночами. Но почему-то он медлил. Он не мог вспомнить, как она выглядит, ее внешний вид вылетал у него из головы.
Тогда он просто решил подцепить кого-нибудь на улице, как у него получалось это раньше, в своих силах он был полностью уверен и не сомневался, что этой ночью не будет один… Он шлялся так около часа, высматривая, приглядываясь, призывно улыбаясь. Ему улыбались в ответ. Но он все медлил. Он искал что-то особенное.
И тут что-то произошло. Он увидел то, что искал. Дыхание перехватило. В груди растекся сладкий огонь, спустился ниже, собрался внизу живота. Она шла впереди него, в легком обтягивающим бедра белом платье, длинные загорелые ноги сменяли одна другую, гипнотизировали своим движением словно маятник, плечи немного широковатые, но они добавляли особенности всей фигуре и перенаправляли внимание на плавную линию гордой осанки, очерчивали контур обнаженной спины.
Его потянуло к ней. Он забежал немного вперед, купил у бабули букет полевых цветов, он источал силу и успех, из глаз вытекала сладость и небольшой градус наглости, все в нужных пропорциях.
Она удивленно смотрела на него, и ему показалось, что она словно признала в нем кого-то, но он не стал об этом задумываться, протянул цветы, улыбнулся, устремил в ее глаза пристальный светящийся взгляд:
— Это тебе.
— Мне? — она удивленно и даже тревожно посмотрела на его лицо, затем улыбнулась, засмеялась…
Он уговорил ее прогуляться с ним по улице, за разговором утянул в ресторан, они пили вино, смеялись и разговаривали, он врал легко, говорил о своем бизнесе и долгих одиноких вечерах, она улыбалась ему, он видел, что она все понимает и видит его ложь, но также видел, что от этого еще больше начинают блестеть ее глаза и влажно приоткрываются губы.
Они поехали к ней. Это была небольшая уютная квартира в старом квартале города, он почувствовал незримое присутствие в ней мужчины, но спрашивать ничего не стал. Он не тратил время на ерунду, срывал с нее белое платье, впивался пальцами в желанное тело…
Когда он открыл глаза, первое, что он почувствовал, это приступ вины. Мозг сковала паника. Женщина, повернувшись к нему спиной, спала, он в ужасе смотрел на ее оголенные плечи, на серую в свете предрассветных сумерек кожу. Осторожно он выскользнул из-под одеяла, начал собирать свои вещи, пробрался в ванную комнату. Стоял напротив зеркала, мочил ладони холодной водой, в испуге смотрел на свое бледное виноватое лицо.
— Она ведь все узнает. Боже, зачем?..
Вдруг он почувствовал присутствие кого-то за спиной, дернулся в ужасе, на пороге в ванной увидел свою... увидел свою жену… Совершенно голую. Она сонно и тепло ему улыбалась.
— Ну что, мой таинственный незнакомец, давай обратно в постель?
Совершенное безумие.
Таблетки и случай сыграли с ним злую шутку. Чувствуя себя дураком, он понял, что стоит в ванной собственного дома.
Также он понял еще одну вещь. Трепетно и неуверенно улыбнулся и прикоснулся к ней. И на удивление быстро стал приходить в себя.
— Почему же обязательно в постель?..
СТАРАЯ ЖЕНЩИНАНо тот даже не шевельнулся, уставший и даже в чем-то расстроенный, казалось, он даже не услышал, что сказал Николай. Но после долгой паузы врач все же произнес:
— Что вам нужно?
Николай решил не ходить вокруг да около, сразу перешел к делу:
— Мне нужны таблетки от совести.
Врач и на это никак не отреагировал, только снял очки и стал устало тереть глаза:
— Откуда вы узнали о них?
— Неважно, — Николай не собирался пускаться в объяснения, — можете быть уверены, дальше этой комнаты разговор не пойдет.
— Не это меня беспокоит, — старик наконец обернулся и посмотрел на Николая пустыми, лишенными всяких эмоций глазами, — мне важно знать, что еще вам рассказали.
— Эти таблетки полностью блокируют совесть, вот что я знаю.
— Ну, а побочные действия?
— Мне это не важно.
— У вас могут быть особые провалы в памяти, пока действует препарат, вы можете напрочь забыть самые привычные вещи. К примеру, как зовут вашу собаку.
— У меня нет собаки.
— Или лица родных людей, своих родителей, близких…
— Но совесть у меня будет молчать?
— Да…
Николай не знал, как будет действовать, но то, что это произойдет именно сегодня — в этом он был уверен. Он позвонил жене и сказал, что сегодня пусть его не ждет: на работе завал, проверка, переучет, сможет освободиться только к утру.
— Очень жаль, милый, — услышал он, как ему показалось, картинно погрустневший голос жены.
— Не расстраивайся, милая, — он скривился от лживости своего голоса. — Отдохни от меня, пройдись по магазинам, сходи куда-нибудь.
— Целую, милый.
— Пока, солнышко.
Отключая трубку, он уже тянулся к карману за таблетками. Не было силы больше терпеть.
Они были женаты уже два года, и пусть в самом начале он был от нее без ума, был по-настоящему влюблен в нее, не мыслил себя без нее ни минуты, но шло время, и чувство стало слабеть, он начал замечать за собой раздражение при разговоре с ней, какую-то холодность и отстраненность в постели, ему начало казаться, что она мешает ему. Он долго не мог понять, чему именно мешает, но потом осознал, что его сковывает его верность. Верность к ней. До встречи с ней у него было много женщин. Они менялись часто, надолго не задерживаясь. И это было в порядке вещей, но все изменилось, как только появилась она, чувство к ней было настолько сильным, что он отказался от своих привычек, и если вначале это казалось ему естественным, то после чувство трансформировалось, стало напоминать тюрьму, он хотел вырваться и не мог, это стало похоже на одержимость, он постоянно думал об измене, на работе, дома, в постели, но почти сразу же его охватывало непреодолимое чувство вины и раскаяния, еще ничего не совершив, он уже чувствовал угрызения совести. И он никак не мог разрубить этот проклятый круг, не мог избавиться от мыслей об измене и не мог воплотить свои мечты. Совесть держала крепко.
Но он нашел выход. Иначе и быть не могло.
Он проглотил таблетки, не запивая. Почувствовал почти сразу, как на душе становится легче.
Первым делом он решил позвонить коллеге по работе, которая уже долгое время бросала на него томные взгляды и показывала готовность к более близким отношениям, улыбками, хитростями, легкими прикосновениями, особым изгибом фигуры, когда напротив его стола делала копии на ксероксе. Каждый раз его отбрасывало прочь даже в мыслях, но часто она снилась ему ночами. Но почему-то он медлил. Он не мог вспомнить, как она выглядит, ее внешний вид вылетал у него из головы.
Тогда он просто решил подцепить кого-нибудь на улице, как у него получалось это раньше, в своих силах он был полностью уверен и не сомневался, что этой ночью не будет один… Он шлялся так около часа, высматривая, приглядываясь, призывно улыбаясь. Ему улыбались в ответ. Но он все медлил. Он искал что-то особенное.
И тут что-то произошло. Он увидел то, что искал. Дыхание перехватило. В груди растекся сладкий огонь, спустился ниже, собрался внизу живота. Она шла впереди него, в легком обтягивающим бедра белом платье, длинные загорелые ноги сменяли одна другую, гипнотизировали своим движением словно маятник, плечи немного широковатые, но они добавляли особенности всей фигуре и перенаправляли внимание на плавную линию гордой осанки, очерчивали контур обнаженной спины.
Его потянуло к ней. Он забежал немного вперед, купил у бабули букет полевых цветов, он источал силу и успех, из глаз вытекала сладость и небольшой градус наглости, все в нужных пропорциях.
Она удивленно смотрела на него, и ему показалось, что она словно признала в нем кого-то, но он не стал об этом задумываться, протянул цветы, улыбнулся, устремил в ее глаза пристальный светящийся взгляд:
— Это тебе.
— Мне? — она удивленно и даже тревожно посмотрела на его лицо, затем улыбнулась, засмеялась…
Он уговорил ее прогуляться с ним по улице, за разговором утянул в ресторан, они пили вино, смеялись и разговаривали, он врал легко, говорил о своем бизнесе и долгих одиноких вечерах, она улыбалась ему, он видел, что она все понимает и видит его ложь, но также видел, что от этого еще больше начинают блестеть ее глаза и влажно приоткрываются губы.
Они поехали к ней. Это была небольшая уютная квартира в старом квартале города, он почувствовал незримое присутствие в ней мужчины, но спрашивать ничего не стал. Он не тратил время на ерунду, срывал с нее белое платье, впивался пальцами в желанное тело…
Когда он открыл глаза, первое, что он почувствовал, это приступ вины. Мозг сковала паника. Женщина, повернувшись к нему спиной, спала, он в ужасе смотрел на ее оголенные плечи, на серую в свете предрассветных сумерек кожу. Осторожно он выскользнул из-под одеяла, начал собирать свои вещи, пробрался в ванную комнату. Стоял напротив зеркала, мочил ладони холодной водой, в испуге смотрел на свое бледное виноватое лицо.
— Она ведь все узнает. Боже, зачем?..
Вдруг он почувствовал присутствие кого-то за спиной, дернулся в ужасе, на пороге в ванной увидел свою... увидел свою жену… Совершенно голую. Она сонно и тепло ему улыбалась.
— Ну что, мой таинственный незнакомец, давай обратно в постель?
Совершенное безумие.
Таблетки и случай сыграли с ним злую шутку. Чувствуя себя дураком, он понял, что стоит в ванной собственного дома.
Также он понял еще одну вещь. Трепетно и неуверенно улыбнулся и прикоснулся к ней. И на удивление быстро стал приходить в себя.
— Почему же обязательно в постель?..
Она живет на втором этаже в комнате с балконом, выходящим на широкий, но пустынный проспект. Машин здесь мало. Иногда появляются редкие прохожие, но это жители соседних домов. Она живет одна. Но есть кошки. Сложно сказать, сколько их. Они приходят и уходят. Она бросает им с балкона какую-то странную еду: мокрый хлеб вперемешку с костлявой рыбой. Кошки, прыгая с распределительного щитка, который прямо под балконом, могут забираться наверх в комнату, но чаще извиваются внизу, задрав морды вверх, мяукают и отпихивают друг друга. Раз в день женщина выходит из дома и идет в выцветшем домашнем халате к метро, кутаясь непрестанно, но халат то и дело распахивается, видна тусклая серая кожа, торчат руки тонкими ветками, на ногах домашние тапочки, вышитые золотой нитью, с загнутыми на восточный манер носами, придающие всей ее фигуре еще более неприкаянный вид. Женщина идет в аптеку, и ей, зная ее, протягивают настойку боярышника. Она кротко берет бутылочку и, отойдя от окошка, сразу же делает несколько маленьких глотков. Красные пятна растекаются по ее дряблым щекам. Взгляд становится чуть менее лихорадочным. Так прячется отчаяние. Отчаяние, которое уже потеряло силу или же в своей постоянности затвердело, как истоптанная земля, и только цепляются, словно трава на асфальте, пучки каких-то мыслей, обрывки чувств и воспоминаний. Женщина бормочет что-то, губы расплываются, но едва ли это можно назвать улыбкой.
Выходит из аптеки. Стоит у метро. Склонив голову, плачет. Ей подают, но обычно очень мало. Ее просто не замечают, дают деньги не от сострадания, а, быть может, потому что в карманах накопилось слишком много мелочи. На это она и покупает костлявую рыбу кошкам и на оставшиеся деньги живет.
Комната ее покрыта пылью, летящей с проспекта, вещей мало, они все какие-то обездоленные, осиротевшие, словно вывезли всё, а их почему-то оставили, пустые книжные стеллажи с редкими книгами забытых советских писателей, фарфоровые статуэтки стоят неприкаянно. Посредине комнаты пустой деревянный стол. Вернее, не пустой, а голый. Ни вазочки с пусть сухим, но цветочком, ни кружевной салфетки. Ничего. В углу — застланная постель, вся в кошачьей шерсти, словно в белесой плесени. Кажется, что на ней давно уже никто не спал. Комната словно покинута, в ней совсем не чувствуется человеческого тепла и присутствия.
Сторона северная. Только к вечеру в комнату заглядывает солнце, женщина сбрасывает оцепенение, что-то начинает говорить кому-то вполголоса, вкрадчиво объясняет. Выходит на балкон. Она не зовет кошек, но они сбегаются со всей округи. Но сегодня кошек нет. Женщина смотрит вниз в недоумении, всматривается на противоположную сторону проспекта, во дворы — кошки не бегут.
Но вдруг она забывает про кошек, в удивлении вскрикивает, не в силах поверить собственным глазам, смотрит на что-то внизу, исчезает с балкона, бежит из комнаты вниз, выбегает на мостовую, падает на колени и обнимает что-то невидимое, гладит ладонями воздух, словно чьи-то щеки, как будто какого ребенка, она прижимает его к себе, не переставая что-то говорить и плакать; когда немного успокаивается, замолкает, слушает, кивает, не переставая гладить невидимые щеки и ласкать по голове. Улыбается…
Она идет по пустынному проспекту. Воздух наполнен солнцем и пылью. В ее руке словно зажата другая маленькая рука, выцветший халат все время распахивается, она придерживает его другой рукой.
Кошки орут под балконом, но никто не выходит на их крики, они лезут наверх. Кусают неподвижные застывшие пальцы.
А я веду маму на небо.
В НЕВЕСОМОСТИВыходит из аптеки. Стоит у метро. Склонив голову, плачет. Ей подают, но обычно очень мало. Ее просто не замечают, дают деньги не от сострадания, а, быть может, потому что в карманах накопилось слишком много мелочи. На это она и покупает костлявую рыбу кошкам и на оставшиеся деньги живет.
Комната ее покрыта пылью, летящей с проспекта, вещей мало, они все какие-то обездоленные, осиротевшие, словно вывезли всё, а их почему-то оставили, пустые книжные стеллажи с редкими книгами забытых советских писателей, фарфоровые статуэтки стоят неприкаянно. Посредине комнаты пустой деревянный стол. Вернее, не пустой, а голый. Ни вазочки с пусть сухим, но цветочком, ни кружевной салфетки. Ничего. В углу — застланная постель, вся в кошачьей шерсти, словно в белесой плесени. Кажется, что на ней давно уже никто не спал. Комната словно покинута, в ней совсем не чувствуется человеческого тепла и присутствия.
Сторона северная. Только к вечеру в комнату заглядывает солнце, женщина сбрасывает оцепенение, что-то начинает говорить кому-то вполголоса, вкрадчиво объясняет. Выходит на балкон. Она не зовет кошек, но они сбегаются со всей округи. Но сегодня кошек нет. Женщина смотрит вниз в недоумении, всматривается на противоположную сторону проспекта, во дворы — кошки не бегут.
Но вдруг она забывает про кошек, в удивлении вскрикивает, не в силах поверить собственным глазам, смотрит на что-то внизу, исчезает с балкона, бежит из комнаты вниз, выбегает на мостовую, падает на колени и обнимает что-то невидимое, гладит ладонями воздух, словно чьи-то щеки, как будто какого ребенка, она прижимает его к себе, не переставая что-то говорить и плакать; когда немного успокаивается, замолкает, слушает, кивает, не переставая гладить невидимые щеки и ласкать по голове. Улыбается…
Она идет по пустынному проспекту. Воздух наполнен солнцем и пылью. В ее руке словно зажата другая маленькая рука, выцветший халат все время распахивается, она придерживает его другой рукой.
Кошки орут под балконом, но никто не выходит на их крики, они лезут наверх. Кусают неподвижные застывшие пальцы.
А я веду маму на небо.
Ночью в темных подворотнях поджидают пьяных, колотят их, отбирают деньги и одежду, но от этого не становится меньше пьяных, как и звезд на небе — только лишь самыми темными ночами им не счесть числа
В большом городе, со всеми его фонарями, ночью небо белесое. Звезд совсем не видно, и поэтому не вспомнить, как в детстве, запрокинув голову, шел и думал, что же там наверху на самом деле?
Упал в открытый канализационный люк.
Ничему этим не был научен.
Чиркает по небу падающая звезда. Стоишь под окнами своего дома, загадываешь желание. Вдруг понимаешь, что это просто кто-то бросил окурок с четвертого этажа. Чувствуешь обиду. Но тут замечаешь, что желание-то начинает сбываться. Во двор приземляются инопланетяне и забирают тебя в свой мир.
Это самолет или спутник сияющей точкой летит в небе среди звезд, отражая в себе день с обратной стороны Земли.
Небо словно накрыто вуалью — так невероятно много больших и маленьких звезд. Это кружится голова? Или я на самом деле оторвался от земли?..
Трещат сверчки. Ты между ними и небом. В невесомости.
Когда я вырасту, я стану... Здравствуйте, я звоню по объявлению. Вакансия космонавта еще свободна?
Все это в небе только для меня. Другие гипотезы возникновения вселенной для меня менее убедительны.
Звезды. Если ты смотришь на них, это значит, что ты не спишь, несмотря на то, что завтра на работу, и хоть знаешь точно, что весь день будешь чувствовать себя разбитым и несчастным, тебе сейчас все равно. Значит, ты не так безнадежен.
Звезда помигивает, запутавшись в листьях высокого клена во дворе. Смогу вызволить тебя только завтра, сейчас меня уже никуда не отпустят. Правое ухо горит. Бабуля в ярости. Надо было все-таки, наверное, прийти хоть пообедать...
Только и смотришь теперь на звезды лишь в тот момент, когда стоишь на крыльце дачи и мочишься перед сном.
В большом городе, со всеми его фонарями, ночью небо белесое. Звезд совсем не видно, и поэтому не вспомнить, как в детстве, запрокинув голову, шел и думал, что же там наверху на самом деле?
Упал в открытый канализационный люк.
Ничему этим не был научен.
Чиркает по небу падающая звезда. Стоишь под окнами своего дома, загадываешь желание. Вдруг понимаешь, что это просто кто-то бросил окурок с четвертого этажа. Чувствуешь обиду. Но тут замечаешь, что желание-то начинает сбываться. Во двор приземляются инопланетяне и забирают тебя в свой мир.
Это самолет или спутник сияющей точкой летит в небе среди звезд, отражая в себе день с обратной стороны Земли.
Небо словно накрыто вуалью — так невероятно много больших и маленьких звезд. Это кружится голова? Или я на самом деле оторвался от земли?..
Трещат сверчки. Ты между ними и небом. В невесомости.
Когда я вырасту, я стану... Здравствуйте, я звоню по объявлению. Вакансия космонавта еще свободна?
Все это в небе только для меня. Другие гипотезы возникновения вселенной для меня менее убедительны.
Звезды. Если ты смотришь на них, это значит, что ты не спишь, несмотря на то, что завтра на работу, и хоть знаешь точно, что весь день будешь чувствовать себя разбитым и несчастным, тебе сейчас все равно. Значит, ты не так безнадежен.
Звезда помигивает, запутавшись в листьях высокого клена во дворе. Смогу вызволить тебя только завтра, сейчас меня уже никуда не отпустят. Правое ухо горит. Бабуля в ярости. Надо было все-таки, наверное, прийти хоть пообедать...
Только и смотришь теперь на звезды лишь в тот момент, когда стоишь на крыльце дачи и мочишься перед сном.
