Вы здесь

Заветная чернильница

(Валерий Латынин. Нестареющая боль. Рассказы и очерки. Красноярское кн. изд-во. Красноярск, 2000)
Файл: Иконка пакета 11_gorshenin_zch.zip (9.46 КБ)
КНИЖНАЯ ПОЛКА

ЗАВЕТНАЯ ЧЕРНИЛЬНИЦА
(Валерий Латынин. Нестареющая боль. Рассказы и очерки. Красноярское кн. изд-во. Красноярск, 2000)

«У каждого литератора есть своя заветная чернильница. Она в самой значительной степени определяет круг тем и индивидуальных особенностей автора. Чернильница эта находится в сердце, ее химический состав зависит прежде всего от истоков судьбы и спектра впечатлений, пережитых человеком...» — предваряя свою новую работу, пишет В. Латынин. Заглянув в нее, нетрудно убедиться, что и она тоже — часть «заветной чернильницы». Выплеснувшейся, правда, не в стихотворные, как обычно, строки (В. Латынин — автор десяти поэтических сборников). «Нестареющая боль» — первая прозаическая книга известного поэта.
Ну, а поскольку «истоки судьбы» и «спектр впечатлений» тесно связаны у В. Латынина с казацкой Донщиной, где он родился, вырос, стал, как говорится, на крыло, а так же с военной службой (окончил Алма-Атинское высшее общевойсковое командное училище, служил офицером в различных частях, был военным журналистом, политработником и ушел в отставку в звании полковника), постольку, вполне естественно, и темы его рассказов и очерков касаются прежде всего именно этих сторон пережитого. Не случайно большинство героев данной книги родом и корнями из донских станиц.
Книга состоит из двух разделов: условно говоря, прозаического и чисто очеркового. Последний назван автором «Возвращение из небытия» и вполне адекватно отражает суть и содержание представленных здесь социально-исторических очерков, один из которых рассказывает о трагической судьбе героя гражданской войны, стоявшего у истоков Первой Конной, Б.М. Думенко, а другой — знакомит с не менее трагической историей казачества. Очерки написаны с глубоким знанием предмета, с привлечением обширного и разнообразного документального материалами в то же время они пронизаны глубоким уважением и любовью к своим предкам, потому, наверное, и читаются с большим интересном, на одном, что называется, дыхании.
Прозаический раздел (условно, подчеркиваю, прозаический, ибо с рассказами соседствуют здесь и очерки) автор назвал по одноименному очерку «Через страдания к радости». Заголовок другого — «Нестареющая боль» — В. Латынин использовал для названия всей книги. И в обоих случаях сделал это продуманно.
Документальный рассказ «Через страдания к радости» можно отнести к разряду произведений «о настоящем человеке». Его героиня, с ранней юности прикованная к постели неизлечимой болезнью, проявляет огромную волю к жизни и желание стать полноценным членом общества. Всем бедам назло она сначала с отличием оканчивает институт, а потом берется за перо — пишет книги, в которыми будит «в людях надежду, жажду борьбы за счастье, справедливость».
В полудокументальной манере написана и «Нестареющая боль». Это рассказ о матери-кукушке, привыкшей жить на чьем-то иждивении, за чьей-то спиной и с легкостью ради собственного спокойствия и благополучия бросающей своих детей на произвол судьбы, обрекающей их на тяготы и лишения, на незаживающую боль-рану.
Оба произведения стали в книге своего рода бакенами, высвечивающими жизненный и духовный фарватер ее героев. Всем им приходится продираться через тернии страданий и идти по жизни с «нестареющей болью» в сердце.
Вот, например, коротенькая зарисовочка о малыше, встречающем на пристани пароходы («На пристани»). В каждом выходящем на берег мужчине ему чудится отец, которого он никогда не видел. Мальчик еще только начинает жить, но страдание и боль уже занозили его душу, жаждущую радости и счастья, которые дает родительское тепло.
Тема детей и родителей В. Латынина, чувствуется, вообще остро волнует. Ей в сборнике посвящено несколько рассказов. Книга и начинается с новеллы об одиноком старике, к которому герой-рассказчик, приехав на побывку в райцентр, заглянул по-соседски («Бумажные цветы»). Сыновья старика забыли — не приезжают и даже не пишут, а для него это самое большое горе. Герой-рассказчик идет на кладбище, где покоятся его собственные родители, а рядом с ними — жена старика-соседа (на ее похороны сыновья тоже не удосужились приехать), и видит, что все три могилки аккуратно ухожены и убраны белыми самодельными бумажными цветами и невольно думает: «Какую надо иметь душу, чтобы в собственном непоправимом горе не забыть о посмертной услуге и разделить цветы скорби на три равных букета?!»
А какую душу надо было иметь, чтобы отважиться молодой бездетной вдове, героине рассказа «Пия — нерожавшая мать», взять под свое материнское крыло целую ораву ребятишек безвременно умершей подруги и ее мужа-инвалида! «Дочь солдата, солдатская вдова, безграмотная крестьянка, Пия сердцем дошла до истины, выбрала именно то решение, которое могла выбрать сердобольная русская женщина — она решила воспитывать пятерых сирот, став женой искалеченного на войне солдата». А решив так, всю себя без остатка отдала приемным детям, забыв даже, что не она их рожала. И «в каждом ребенке видела свою кровинку, стать, свою походку, улыбку». Но и дети признали в ней настоящую мать. И это признание счастливо венчало ее высокий подвиг беззаветной материнской любви.
Уже иной гранью поворачивает В. Латынин проблему «отцов и детей» в рассказе «Со свиданьицем!» Встретились после долгой разлуки два брата. Один живет далеко, другой никуда не уходил от родного порога. Но оба, при различном месте, образе и понимании жизни, страдают душевной глухотой, которая выразилась в их безразличии к спившемуся и по сути брошенному ими после смерти матери отцу. После взаимных обвинений братья отправляются наконец к отцу, но застают его в донельзя запущенной квартире мертвым. Встреча братьев окрасилась траурным цветом трагедии. Отчего умер отец — от водки или губительного одиночества — автор не уточняет. Скорее всего — одно стало следствием другого, но и без того ясно, что первопричина кроется в бездуховности, душевной глухоте братьев, ставших Иванами, не помнящими родства.
Наверное такие рассказы, как «Бумажные цветы» и «Со свиданьицем», и имел в виду В. Астафьев, когда, отзываясь о прозе В. Латынина, говорил: «Да-а, тяжело читать такое про нас, русских родителепредателей, да что же сделаешь, правду не спрятать, не заговорить, как больные зубы».
Но где же корни этой «родителепредательской» бездуховности? Вопрос сложный, если не сказать — вечный. Не найдено пока на него однозначных ответов. Сколько судеб, характеров, индивидуальностей, столько и вариантов. Не пытается давать готовых ответов и В. Латынин. Он просто предлагает взглянуть на своих персонажей в тех или иных ситуациях и обстоятельствах, помогающих лучше понять, почувствовать их истинное нутро. Как делает он это, к примеру, в рассказе «Верный Коленька».
С едкой, доходящей до сарказма, иронией показывает здесь автор некого «смирного и преданного» Коленьку, который сладкоголосыми увещеваниями и показным вниманием заставляет поверить Веру Павловну, соседку по коммунальной квартире, порвавшей до этого с извергом-мужем, что ей наконец-то повезло и она встретила настоящую любовь. Однако иллюзии вмиг рассеиваются, когда приходит пора отстаивать свою любовь. Веру Петровну находит ее бывший муж и устраивает прямо в ее комнате дикий скандал с побоями. А Коленька, вместо того, чтобы броситься на защиту любимой женщины, на полпути к ее комнате «бессильно остановился, ноги его подкашивались, а по спине ползли холодные мурашки. Коленька в отчаяньи рухнул на диван и закрыл голову подушкой». Рассказ на этом и заканчивается, а нам, читателям, после так и не совершенного Коленькой нормального мужского поступка, единственно, кстати, верного в данной ситуации, становится совершенно очевидно, что король гол, т.е. труслив, малодушен и мелок душонкой.
«Верный Коленька» — едва ли не наиболее художественно цельная и состоявшаяся вещь в книге. Во всяком случае, это действительно проза.
Вообще же, я заметил, В. Латынину больше удаются произведения очеркового плана. (Сказывается, видимо, большая журналистская практика). Но есть в книге ряд произведений, где автор как бы балансирует на грани очерка и рассказа. Вернее даже — одной ногой стоит пока на привычном обжитом журналистском берегу, а другой — в отчалившей от этого берега литературной лодке. Наверное, потому иной раз и не удается ему отойти от чисто журналистских приемов и штампов, от схематизма и упрощенности, так свойственных газетным жанрам.
Вот рассказ «Юркин улов». Он, в сущности, тоже о движении человека «от страдания к радости». Будучи на рыбалке, юный герой рассказа ценой больших усилий спасает тонущую женщину. Эту уже саму по себе остродраматическую ситуацию автор решил усложнить дополнительной нравственной, так сказать, коллизией. Юноша, находящийся на стадии полового созревания, впервые лицезреет (в спасенной утопленнице) обнаженную женщину. Вокруг безлюдно и ввиду полной ее беспомощности Юрка вполне мог бы ею овладеть. Кровь желания ударяет ему в голову и какое-то время герой рассказа борется с одолевающей его животной страстью.
«Юрка был близок к безумству или обмороку. Вместе с тем в нем по-прежнему не исчезало и чувство стыда. Родившееся вместе с похотью, оно брезжило слабым светом где-то в глубине сознания, а может быть, подсознания, качая еще не отстроенные (?) нравственные весы. Юрка не давал никакой оценки совершаемому поступку по спасению человека. Это было естественным порывом его души. Так бы поступило большинство из окружающих его в жизни людей. Нового своего чувства он еще не знал, так остро и неожиданно столкнулся с ним впервые, но, несмотря на всеохватывающее и безоглядное влечение к женскому телу, он интуитивно чувствовал какую-то дискомфортность, неловкость ситуации, будто решил покуситься на что-то чужое, ему не принадлежащее. Ни объяснить, ни осмыслить происходящего до логического вывода он, конечно, не мог, однако и не мог переступить невидимую черту, отделявшую в нем человека от зверя. Чувство неосознанной вины все больше напрягало совесть, выуживая ее из омута безрассудного инстинкта…»
В итоге, Юрка переборол себя, преодолел, совершил, помимо физического акта спасения человека, еще и нравственный поступок, который для него лично значил очень много — по крайней мере, делал личностью. Все это так, все правильно, и рассказ ценен как раз этой «подводной» нравственной коллизией, но...
Какой-то прямолинейно-назидательной, чересчур морализаторской она получилась. Вот обозначено непростое по сути своей психологическо-сексуальное состояние юноши, а вот его алгебраическое разложение с искомым результатом, выраженным в духе газетных материалов на морально-этическую тему. Или, если прибегнуть к другому сравнению, там, где следовало бы пройтись тонкой художественной стамесочкой столяра-краснодеревщика, автор наш рубанул публицистическим топором.
Не хватило, на мой взгляд, достаточной художественной и психологической тонкости и рассказу «Несбывшаяся надежда». Опять же, не в последнюю очередь из-за того, как, каким языком объясняется автор с читателем. Для иллюстрации приведу один образчик этого рассказа. Влюбленная в Алешу Надя говорит ему, что если он в самое ближайшее время не вернется к ней, она умрет. И вот как описывает реакцию героя рассказа на крик души его возлюбленной В. Латынин:
«Он верил ее словам и чувствам, потому что ощущал своей душой горящее солнышко Надиной души. И ему было несказанно приятно чувствовать внутренний магнетизм их взаимно притягивающихся душ. Но в его душе имели место и другие привязанности... Надя в их кругу являлась важным, но не единственным звеном. И он не чувствовал в себе той жертвенности, обожания, сосредоточенности на любви, как она. Он не хотел, а может, и не мог быть рабом своей чувственности».
В одном этом абзаце обнаруживаются и литературные красивости, и языковые штампы, и откровенная газетчина. Зато явно не достает проникновенной лиричности, которой и должен быть прежде всего наполнен рассказ о любви. Не хватает простых и в то же время глубоко волнующих, и трогающих душу слов.
По разным конкретным поводам книге В. Латынина, можно предъявить еще ряд разных претензий. Но, несмотря на недостатки (вполне, впрочем, простительные для дебюта), сборник «Нестареющая боль» читается с немалым интересом. «Ведь в нем есть самое главное и существенное — непридуманная жизнь в разных ее ипостасях и живые люди.

Алексей ГОРШЕНИН


100-летие «Сибирских огней»