Вы здесь
В завитке аммонита
* * *
Я узнала магию
взгляда синего...
А была оранжевая, колючая.
Умиротворенную,
отнеси меня
в лодку чистого случая.
Оттолкнемся от берега, уплывем
вдвоем.
По течению, бликам солнца и
осененные сводом ивовым...
Листья крутятся веретенцами,
откликаются кроны иволгой.
Чуть покачиваясь на реке —
рука в руке.
Чуть покачиваясь, подрагивая...
Правда — иволга? Иль мерещится?
Синеокая льется магия.
Вместо солнца — мерцанье месяца...
Ни к чему имена, слова...
Просто космоса синева.
* * *
Палатка, зимовье, приют у вокзала,
утроба плацкарта.
Кочуя, где только я не ночевала
от марта до марта.
Засаленной шкурой, кедровой смолою
и чьей-то печалью
чудесно пропахло мое изголовье
на месте случайном.
И двери мне лязгали, пели скрипуче,
с утра подгоняя, —
в дорогу, в дорогу, пока не наскучит
стремиться до края.
Но в том-то и дело... зимовья, палатки...
одна незадача:
куда-то лететь налегке, без оглядки —
в крови, не иначе.
Веление скифской пружинистой жажды
близко и знакомо.
И ужас, что где-то настигнет однажды
предчувствие дома.
* * *
Футболит мир мячом.
То пла́чу, то плачу́.
Но есть еще плечо,
в которое молчу.
Терплю свою тюрьму,
секреты под замком.
Но есть еще, кому
открыться целиком.
Там золото глубин,
там зелень глаз видна.
За то, что он один,
я для него — одна.
* * *
Спроси полынную звезду,
все мировое зло — зачем,
когда вращается на льду
американец Нейтан Чен?
Он виртуоз и чемпион
на языке любых культур,
скользит, шансону в унисон,
поет бессмертный Азнавур.
Спроси, спроси звезду Полынь,
зачем война и прочий мрак?
О, Нейтан Чен, в прыжке застынь,
как вопросительнейший знак!
Но даже Чен не может так.
А кто спросил — упал ничком
иль притворился дурачком.
И над пустынной из пустынь
звезда звезде горит молчком.
* * *
Слопал толпу целиком,
выплюнул тени с моста
поезд — железный дракон
от головы до хвоста.
Персик я (да неужель?).
Вещи повешу на крюк.
Рядом расстелют постель
вишня и старый урюк.
Ящер грохочет-урчит
сквозь чернозем темноты,
и зацветают в ночи
образов чьих-то сады.
Персика пенная взвесь,
вишни резная слюда.
Так и уедешь — не весь,
но неужель — навсегда?..
* * *
Хлеб горячий крошу голубям
на морозе зубастом.
Я прощаю, прощаю тебя.
Все. Отмучилась. Баста!
Птичье море волнуется бездной
цвета валюты.
Я прощаю тебя безвозмездно
и абсолютно.
Это... нет, не праща —
бросить камень вины побольнее.
Не хотела прощать,
но иначе сгорю, сатанея.
Вот бы память порвать в лоскуты,
голубиной короче!
Хлеб закончился, дурень, а ты
все воркуешь, топочешь...
Московская весна
Зацвело на Тверском.
Это повод пешком
воскрешать закоулки и дворики памяти, но —
ни о чем не жалея.
Намагниченный внутренний компас на Лит
сердцу врать не велит.
Маяковско-есенинский воздух игристый разлит
по вечерним аллеям.
И щекочут пузырики где-то в душе,
в театральной афише опять Бомарше,
трижды Чехов, Шекспир — неизменно клише,
разве что постановки другие.
И другие в обнимку идут... Красота!
Целоваться укромные ищут места,
в омут ночи бросаются, словно с моста,
и выходят на берег нагие.
* * *
Мне нужна твоя нежность, чтоб не умереть,
уцепиться зубами за синюю твердь,
устоять на канате хорошего дня,
что желаешь мне ты, эсэмэской звеня.
Пробежать над руинами снов и страстей,
над чужими руками крапленых мастей,
ни о чем не жалея, не глядя во мрак...
Мне нужна твоя нежность — зеленый маяк.
Мне нужна твоя нежность на той стороне
мира в темном огне.
* * *
Великое в малом сокрыто,
вблизи открывается даль.
Смотри, в завитке аммонита
галактики нашей спираль.
Повесишь на грудь безделушку —
скорей под рубашкой согрей
невзрачную эту ракушку
со дна силурийских морей.
Не зря же она каменела,
вселенскую схему храня,
сквозь времени холод сумела
коснуться живого огня.
Галактик твоих завихренье —
рисунок ее образца.
Одно золотое сеченье,
один отпечаток Творца.