Калиновый куст

* * *

Распахнутые настежь окна
Глядят на контуры моста.
Деревня от росы промокла
Насквозь, до малого листа.
Ночь выполнила всё заданье —
Никто росой не обойден…
А в тайной точке мирозданья
Грядущий день уже рожден.
И за рекой, за переправой,
В тумане, словно на весу,
Влюбленный кто-то, над отавой
Склоняясь, черпает росу.
В ладони черпает, с размаху!
И брызжет каплями воды
И на лицо, и на рубаху:
Чтоб — для любви,
Чтоб — от беды!
И по росе на холм, по склону,
Спешит и счастлив, и влюблен,
И солнца красную корону
К себе примеривает он!

* * *

Я рос в краю, где есть река Алей.
Я от весны до осени болтался
На той реке, я кандыком питался
И прочими сортами щавелей.

Мой глаз был узок, но зато остер!
Монгольский глаз моей страны полынной, —
Он отчего сверкающий и длинный,
Не от того ли, что глядел в костер?

Кочевника приют. Кизячный дух.
Полынный пал. И насторожен слух.
И темень за костром сплошной стеною.

Игра огня печальна и мудра,
И далеко-далеко до утра,
И сто легенд толпится за спиною.

Говорят, что была та война тяжела…

Я не знаю войны, я рожден в тишине.
Среди той тишины я мечтал о войне.

Я читал и смотрел, я в кино забывал
Сам себя — я горел, я мосты подрывал.

Под ночною звездой я над минами полз…
И хорошей шпаной я на улице рос.

…Я в обшивку стены нож трофейный метал.
А у бати с войны жил под сердцем металл.

Помню батин вопрос. Помню ясный ответ:
— Я готовлюсь к войне. К той, что будет еще!..

Крепок батин кулак. Болью губы свело.
Помню слово: «дурак…»
До сих пор тяжело.

Мы идем на базар — Колька, Юрка и я…
Нам на долгую жизнь от базара осталась,
Словно высшая милость, великая малость, —
Фотоснимок. Эпоха! Кусок бытия.

…Мы стоим на подмостках средь белых холстов,
Три осколка войны, три песчинки России.
И фотограф прикрыл наши ноги босые
Распрекрасным венком из бумажных цветов.

А за стенами солнце и крики детей,
И тяжелая ругань, и воздух сопревший,
И пустые штанины — теперь их все меньше —
И тележные скрипы, и дух лошадей.

Здесь, на этом базаре, сапожник-карел,
Наш сосед, посылая проклятия Богу,
Продал три сапога. Все на правую ногу!
Он в то лето под осень от водки сгорел…

Мы бродили меж тощей и сытой возни,
Мы смотрели, как пьют, как воруют цыганки.
Вся огромная жизнь! И с лица, и с изнанки…
Кто там думал о нас в те нелегкие дни?

Да никто! Но остался кусок бытия,
И остался фотограф, дарующий милость,
И стена из холстов, за которой дымилась,
Как на сцене огромной, планета моя.

И случится — когда подступает покой,
Я беру это фото, как пропуск в те годы,
Где на шумных базарах сходились народы,
И холсты, словно полог, срывая рукой,

Я вхожу на базар. Я иду и смотрю…

Тихое раздолье —
Берег да вода.
Скошенное поле.
Ранняя звезда.

И по травам скошенным
Прямо под звездой
Бродит конь стреноженный
И гремит уздой.

Мнет копытом сено —
Легкий дар судьбы,
И роняет пену
Желтую с губы.

Все грустит по лугу
Прежнему, тому.
И бредет по кругу,
И глядит во тьму…

Лишь только выйду на проселок —
У свежей норки боковой
Стоит он, рыжий и веселый,
Как малый столбик межевой.

Стоит, освистывая волю,
На всю вселенную один.
«Кто здесь, скажите, господин?»
И добавляет: «Не позволю…»

Но коршун закружит в полях,
И суслик упадет от страха,
И пестрая его рубаха
Уже мелькает в ковылях.

Но только небо станет чистым,
Как весел, рыж и невредим,
Мой суслик тут же с тем же свистом:
«Кто здесь, скажите, господин?..»

Ну, задавала! Ну, кино…
Все это было так давно.

С тех пор пошел который год.
В полях давно никто не свищет,
Там тишина, как на кладбище.
Повытравили всех господ…

* * *
                                    Памяти брата

…Мне все кажется — дверь откроется:
— О, братуха, ну, как ты, жив?
Не забыл ли, ведь завтра троица…
Голос искренний твой не лжив.

Утро чистое, небо строгое,
Молодая листва дрожит,
И бредем мы, пыля дорогою,
На илбан, где отец лежит.

— Знаешь, брат, что-то сны тревожные,
Словно хмелен я без вина…
Нам одна с тобой подорожная,
И печаль на двоих одна.

Отмолилась и стихла Троица.
Скоро новая на дворе.
Мне все кажется — дверь откроется…
Только умер ты в декабре…

Снова утро и небо строгое,
Взять в попутчики мне кого?
И бреду я, пыля дорогою, —
Нету рядышком никого.

Я не стар еще, мне хватает сил,
Почему ж на кургане, здесь,
Упаду в траву между двух могил —
Есть ли место мне?
Место есть…

* * *

Люблю весну и раннюю зарю.
Наверное, хорошее здоровье.
Еще бы счастья…Отблагодарю!..

Горит свеча. Мерцает изголовье.
Декабрь скуп и скуп его рассвет.
И только иней на стекле морозном,
Как запах сена во дворе колхозном
Лето сто назад, а то и двести лет.

На том дворе, в той самой стороне,
Где прожил я так мало и так много,
Как будто жил в учениках у Бога…
Как будто жил…

И нет покоя мне.

* * *

Шесть утра — и в переулке
Заскрипела ось во втулке.
Пахнет солнцем. Здравствуй, день!

Сон еще тягучий, сладкий;
Говор утренней касатки;
Покосившийся плетень…

Вот оно — моё, родное,
Вечное, не проходное —
Цок подковы, удила.

Росами пропахший воздух,
Жеребца тяжелый роздых
И — рассвет в конце села.

* * *

На каждом крестатом столбе по орлу,
Гудят провода и Руслановой голос
Из черной тарелки плывет по селу…

Березовый лес, обнаженный по пояс,
Раскрыт и распахнут до самого дна.
Немые курганы седы и суровы,
Ни зверя в степи, ни крыла, ни подковы,
И только отвесно стоит тишина,
Да густо шуршит золотая пшеница,
Да всполохи блещут, как росчерк ножа.
Земля пахнет хлебом при слове «зарница»,
Земля пахнет кровью при слове «межа».
Прислушаюсь к небу — как чисто оно!
Конечно, зарница. Конечно, зарница!
И колос усат, и пролетная птица
Вот-вот и опробует это зерно.

* * *

Россия… Жвачки… Пепси-кола…
О, потное седло монгола!
О, пламя рыжего хвоста!
Куда ты мчишь в уздечке новой,
Гремя серебряной подковой,
Отлитой нами из креста?

И этот звон, и это пламя,
И тяжкое перо поэта,
И сеть запутанных дорог
Так душу жгут. Чего б напиться?
Пью из овечьего копытца
И плачу, глядя на Восток, —

Туда, где за семью ветрами
Горит свеча в оконной раме,
Где в свете крохотной звезды
Течет река водой живою,
И облетает сад листвою,
И наземь падают плоды;

Туда, где скачет конь былинный,
Где сладок бой перепелиный,
Где душно пахнет сеновал,
Где зреет злак на косогоре,
Где я влюбился в это горе
И родиной своей назвал…

Еще вдали серебряной трубы
Печаль не спета, и солома в скирдах,
И у коровы в жаркий день с губы
Течет слюда, а на плющом повитых
Кустах калины дрозд глядит на кровь
Созревших ягод, вертикально-тяжких,
И золотой подсолнух супит бровь,
И шею выгибает по лебяжьи.
Натертый воском, он уже созрел.
Он понимает — время на исходе,
И воробьи вот-вот начнут обстрел
Его башки, торчащей в огороде.
Скрипят возы…
Погода хороша!
У ежевики синие глазищи!
И спелый хмель на самом дне ковша
Запрятан, словно нож за голенище.
Хлебни — и жизнь напухнет у виска.
И на гармонь опустятся ладони,
И в золото одетая тоска
На все село прольется из гармони.

* * *

Здесь все так же, как прежде,
Клены в рыжей одежде,
Солонцы, словно пух тополей.
Среди улочек сонных
Вдруг замру, как подсолнух,
Перед старенькой школой моей.

Задохнусь, отдыхая…
Та же осень сухая.
Паутиною дышат луга.
Пашни в зелени всходов
И в конце огородов
Золотые большие стога.

Деревянная школа!
Звук высокий глагола.
Там глядит со стены на детей
Черный Гоголь носатый,
Словно бес, волосатый,
Кстати, он и писал про чертей.

Закадычник мой Колька —
Печенег, да и только —
Здесь когда-то стрелял по стеклу…
Неба ситцевый космос,
И Руслановой голос
Обнаженный летит по селу,

Словно что-то итожит…
Не напрасно ли прожит
Век опущенный щедрой страной?..
Ой, ты эра лихая,
Проходи, громыхая,
Над моей стороной
Стороной…

* * *
                 Склонившись над строкой…
                  В. Шефнер

Ходит классик по городу,

Ходит в дождик и зной.
Носит светлую голову…
Возле бочки пивной
Воблой стукает по столу,
Сотворяет «ерша»,
Не похож на апостола,
Не похож на бомжа.

Входит в Лавку писателей,
В Доме книги торчит.
Он из рода Спасателей,
Он из тех, кто молчит
До поры и до времени,
Кто в ночах, среди снов,
Для грядущего племени
Строит мостик из слов.

Легкокрыл, как видение, —
Мотылек, естество…
Люди смотрят на гения
И не видят его.
А ему это по боку,
Он идет, не спеша,
По земле, как по облаку…
Золотая душа!!!

* * *
— Как ты зовешься?..
И. Гете. «Фауст»

Долгой дорогой к Богу
Выйду на перепутье.
Пес перешел дорогу.
Черный. Не повернуть ли?

Это в душе неверье
Пробует тихо голос.
Мне говорят: — Евреи…
Я отвечаю: — Полно-с…

Смешано все от века,
Кровь то у нас какая?
В ком-то от печенега,
В ком-то и не людская.

Вот на дороге пыльной
Камень блестит, слеза ли?
Может, грядут слепые.
Может, придут с глазами.

Хлеб достаю из рубищ
И отдаю собаке…
— Господи, если любишь,
Что же ведешь во мраке?


* * *
                  О, если бы поднять фонарь на длинной палке…
                                                      О. Мандельштам

Ты все ближе теперь, и, когда очарован

Сумасшедшей строкой, в руки снова беру
Этот синенький том, что тоской прошнурован,
И обязан собой золотому перу —
Я с тобой на далекую Чердынь сплавляюсь,
Я с тобой к шестипалой неправде иду,
И, конвойной суконной полой задыхаясь,
Сквозь решетку окна вижу Обь на плоту,
Я кричу — ну, о чем ты рокочешь и свищешь!
В этой дикой стране, от страданий сырой,
Не поможет фонарь, и напрасно ты ищешь —
Нет на Каме его,
Нет ни в речке Второй…

* * *
                                    Дине Шулаевой

Здесь полынь, да ковыль, да разбоя следы.
Побелевшие кости под злыми лучами.
Над арабскою вязью курганной плиты
Кружит коршун и совы хохочут ночами.

Глаз прищурь и смотри, как сквозь воздух степной
Караваны проходят, гремя бубенцами,
Вырастают вдали минареты с дворцами —
Эту сказку играет расплавленный зной.

Здесь не ходит овца и не ходит пастух,
Чертит небо стервятник косыми кругами,
Здесь сарматскою удалью воздух напух
И завязаны тропы тугими узлами.

Край высокого солнца и солончака!
Лишь порой после душной грозы, на рассвете,
Тонконогая тень пронесет седока
Из четвертого века в шестое столетье.

Не от тех ли далеких кровей он, о ком
Над курганною вязью гадают потомки,
Не о нем ли волчица, смахнув языком
Тень вечерней плиты, глухо воет в потемки?

* * *

Угости меня черным кофе
С горьким привкусом… Угости!
У меня на моей голгофе
Нынче ветрено и дожди.

Да еще это птичье горе,
Этот гогот по вечерам.
Знаю, скоро замерзнет море.
Значит, будет вольней ветрам.

Нарисуют опять морозы
На окне в канун января
Ветку тополя, ствол березы,
Бородатого глухаря.

Синий лед с голубой поземкой,
Тропку летнюю, сход к ручью,
Чашку кофе с кислинкой тонкой
И веселою горечью.

И когда я уйду неожиданно просто
(Я уйду, как живу, — на ходу, на бегу),
Посади в мою память у края погоста
Не рябину, что гнется под ветром в дугу,
Но — калиновый куст!
Чтоб на склоне пригорка
Он разлаписто рос, как на воле растут,
Чтобы осенью было и терпко и горько
Налетевшим дроздам и лежащему тут,
Кто душою врастал в эту бурую глину,
Где устроил навечно жилище свое…
Пусть крылами дрозды обивают калину
И, речною водой запивая ее,
Улетают к теплу, помня зрелую мякоть,
Эту горечь и сладость, и холод зари.
А когда отбушует осенняя слякоть,
Кисти ягод оставшихся в гроздь собери,
И суровой зимою, заботясь о сыне,
Добывай горький сок и давай пригубить,
Чтобы он с детских лет, привыкая к калине,
Ненавидеть учился, страдать и любить.

Душа стремится — разум отрицает.

Вот здесь и сядем около куста,
Где есть еще свободные места
И солнечных лучей не очень густо.
Пусть нам с тобой нальют вина в сосуд
И каждому по драхме принесут,
Чтобы во рту не оказалось пусто.

Покой и свет. Медвяный запах лип.
Издалека — уключин мерный скрип…
Поговорим. Мы не наговорились.
Мы просто были, хлопали дверьми,
И, хлопаньем довольные вельми,
В соку своем кипели и варились.

Оглянемся… — ах, эта колея!
Супонь, гужи, потертая шлея,
Возницы брань, и кто-то лает, лает.
Как будто ты не ради жизни жил,
А занят был вытягиваньем жил
Своих, а для чего — никто не знает.

Теперь им нас назад не заманить.
Слабее пульс, почти незрима нить…
Пора! Пора… старик все ближе, ближе.
Сейчас он нам засунет пальцы в рот,
И, ухмыляясь, драхмы заберет,
И мы увидим: не седой он — рыжий.

А это — солнце. Он седой. Седой.
Он столько лет работает с водой!
Тяжелая! на омутах играя,
Она несет. А мертвые идут.
Садятся здесь и переправы ждут.
Когда ж конец? Но ни конца, ни края.