«Звуки всех земных имен...»

^*

«Складчина» — семантически емкое слово. В нем слышится призыв к ладу, единению, сложению творческих сил. Путь к формату альманаха был долог. Первоначально «Складчина» — издание Омского отделения Союза российских писателей — увидела свет в 1995 г. в виде солидного сборника прозы, поэзии, критики и литературоведения. Далее последовали еще три книги общим тиражом одиннадцать с половиной тысяч экземпляров. Главный редактор и составитель Александр Лейфер (1943—2017) отмечал: «У “ворот” сборника автора оценивали не по тому, какой членский билет лежит в его кармане (и лежит ли вообще), а по творческому уровню. Уверен, что читателя, для которого все мы в конечном итоге работаем, устраивает такой принцип. Думается, что теперь трудно представить литературную жизнь Сибири без этих аккуратных черных томов».

В 2002 г. «Складчина» переродилась в литературную газету, единственную в регионе. Газета полностью раскупалась через киоски «Роспечати», омичи ждали ее выхода.

О газете и альманахе их бессменный редактор Александр Лейфер писал так: «Вышло 18 номеров газеты, свою роль она сыграла. В 2005 году было решено преобразовать ее в небольшой альманах. В этом формате “Складчина” существует и поныне». Это небольшие изящные книжки, выходящие трижды в год. Объем — 10 печатных листов, тираж 500 экз., иллюстраций минимум.

Разумеется, альманах печатает прежде всего местных авторов, для того он и существует. Но рубрика «У нас в гостях» присутствует почти в каждом выпуске. Благодаря ей омские читатели познакомились, например, со стихами иркутянина Анатолия Кобенкова, томича Дмитрия Коро, москвичей Татьяны Нешумовой и Андрея Коровина, проживающей в Лондоне Лидии Григорьевой, живущей в Казахстане Ольги Григорьевой, новосибирца Владимира Ярцева, пермяка Юрия Беликова, красноярца Ивана Клинового, а также с рассказами Петра Ореховского (Обнинск), Владимира Шкаликова (Томск), Романа Солнцева (Красноярск).

Было и несколько «изюминок». Мы напечатали роман Алисы Поникаровской «По дороге в рай», который номинировался в 1998 г. на Букеровскую премию. Работающие в соавторстве супруги Светлана и Николай Пономаревы опубликовали в «Складчине» свою повесть «Фото на развалинах», которая в 2007 г. получила первую премию на Международном конкурсе имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков. Благодаря дружбе со вдовой нашего земляка Леонида Мартынова Г. А. Суховой-Мартыновой мы впервые опубликовали несколько его стихотворений и новелл.

Недостатка в материалах никогда не было. Камень преткновения — финансирование издания. Родной город почти не выделял средств, что мешало выходить «Складчине» вовремя, с планируемой периодичностью.

«Складчина» № 42 (составитель С. П. Денисенко) посвящена памяти ее главного редактора, человека, альманах придумавшего и жившего им, — Александра Лейфера.

В разные годы в альманахе публиковались известные омские писатели: Александр Лизунов, Сергей Денисенко, Наталья Елизарова, Александр Сафронов, Вероника Шелленберг, Галина Кудрявская, Виктор Вайнерман, Алексей Декельбаум, Дмитрий Румянцев, Андрей Ключанский, Александр Дегтярев и другие. В каждом номере есть публикации молодых авторов — и поэтические, и прозаические. В основном это подборки по итогам Регионального семинара «ПарОм», который проводится ежегодно Омским СРП (организатор — В. Шелленберг). Так к читателям вышли Игорь Хохлов, Ирина Четвергова, Наталья Семенова, Дарья Решетникова и другие. Примечательно, что в альманахе «Складчина» есть раздел «Хроника», дающий разноплановое представление о литературной жизни Омска. Рубрика «Публикации» знакомит читателя с документальными материалами — именно в ней вышли дневниковые записи поэта Вильяма Озолина «Записки потерпевшего», публицистика «Судьбы, связанные с Омском» Николая Колычева и многое другое. «Критика и литературоведение» освещает тенденции развития литературы в целом и приглашает к дискуссии о новинках омской поэзии и прозы. Например, вокруг нового романа Н. Елизаровой «Пока смерть не разлучит нас» завязалась международная полемика, не утихающая несколько номеров. Ну а что касается поэтического отдела… Представление о нем предлагаем вам выработать самостоятельно. Стихи девяти (к сожалению, из-за ограничения в объеме только девяти) омских поэтов, постоянных авторов «Складчины», — перед вами.

 

Вероника ШЕЛЛЕНБЕРГ,

председатель Омского регионального отделения
Союза российских писателей,

член редколлегии «Складчины»

 

 

Ольга ГРИГОРЬЕВА

 

«Опись имения, оставшегося после убитого на дуэли

Тенгинского пехотного полка поручика Лермантова».

Учинена июля 17 дня 1841 года. Пятигорск

 

…И что оставил в комнате поэт?

Кровать, сундук, кинжал и пистолет.

Иконки. Крест серебряный с мощами.

Еще оставил пару крепостных,

Иванов двух. Упоминанье их

Дается тут же, в описи, с вещами…

17 писем. Денег — две шестьсот.

Блокнот, тетрадь (из кожи переплет).

Стихов наброски — «в разных лоскуточках».

Осталась незаполненной тетрадь.

Недолго было это описать:

Шинель… Черкеска…

Пуля стала точкой.

И все же, все же — что имел поэт?

Ах, боже мой, да целый белый свет!

Любовь. Кавказ. Кремнистую дорогу.

И коль душа твоя не умерла,

Ты ахнешь ночью: звездам нет числа!

Поэт — живет!

Пустыня внемлет Богу!

Мама не увидит этого…

Разнотравье луга летнего,

Речки тихая вода.

Мама не увидит этого,

Не увидит никогда.

Было солнечно и ветрено,

Ливень вдруг пошел стеной.

Мама не увидит этого.

Не увидит… Боже мой!

Будут будни, будут праздники,

Боль и смех, любовь и страх.

Мама не увидит правнуков,

Не подержит на руках.

Но такое ощущение —

Парой грустных добрых глаз

Смерти вопреки и времени

Наши мамы видят нас.

 

Есть лица…

Есть лица — в городе, в деревне ли —

Озарены небесным светом.

Быть может, чтобы мы поверили —

Жива любовь в столетье этом.

Бывает, люди некрасивые.

Порой одеты как придется…

Но светят лица тайной силою

И доброты, и благородства.

Они горят лампадкой, свечкою,

Нездешние, немного странные —

Последние Его разведчики,

Последние Его посланники.

Дмитрий Румянцев

* * *

И мотылек, которому я снюсь,

и мотылек, который снится мне, —

одна и та же солнечная грусть,

развеянная ветром по весне.

 

Я выбрал это изо всех времен,

но кажется, что я еще не жил:

мне новы звуки всех земных имен,

но так знаком тревожный шорох крыл.

 

От сумерек брусничного листа

до самых дальних, самых ярких звезд

вся жизнь моя в пространство пролита,

и все оно во мне переплелось.

 

И если я чего-нибудь боюсь,

то взмаха крыльев в сонной тишине.

Но ласков Бог, которому я снюсь,

и светел Бог, который снится мне.

 

* * *

Я — дитя бэби-бума, я помню капустное поле:

помню грядки голов прорастали за партами в школе.

Молчуны и проказники жили бок о бок, дружили,

подрастали, дрались, и девчонки о нас ворожили.

 

Мы взрослели, учились, любили, страдали, хотели

взрослой жизни, высокой звезды, непростительной цели.

И на школьных площадках свои обсуждали законы

мирабо, казановы, рокфеллеры, наполеоны.

 

Мы смотрели кино, обсуждали любимые книги —

зубоскалы, шпана, ротозеи, поэты, расстриги.

И на партах любовные гимны и гнусность писали,

и невидимо в судьбы свои, словно в землю, врастали.

 

Распадалась страна, как случайные детские дружбы,

мы бродили вином от архангельских сел до Алушты,

и врывались во взрослую жизнь, как шампанского пробки,

враждовали, женились в Карелии, Риге, Находке.

 

Переделать всю эту планету надменно мечтали

и внезапно, того не заметив, мечту оболгали

(в каракумских песках, в алеутских снегах в малахае,

в ИТК или РАН, академики и вертухаи).

 

Кто-то лег возле Грозного, кто-то уселся в «ЛУКОЙЛе»,

кто-то пьет, кто-то сел на иглу, кто-то сеет на поле

корнеплоды, пшеницу, ячмень и все ту же капусту,

кто-то выбился в люди, но только становится грустно

 

за осколки надежд, для которых взрослели мальчишки,

в старом школьном дворе

в долгих спорах под хруст кочерыжки.

 

Над рекой

Душа — как утро в камышах,

когда, бродя в рассветной балке,

я вижу, как летают галки.

Так тихо, что расслышишь шаг

 

любой. И, глядя на ладонь,

увидишь там: холмы, деревья,

как на бугор ползет деревня,

как ива смотрится в затон.

 

И довечерняя звезда

там тоже есть. И крик животных.

И ряд столбов высоковольтных,

и блеск грозы на проводах.

 

Судьба. И по ее подобью

равнина темная легла.

Но подчиниться не смогла

ей стрекоза — в луче — над Обью:

 

и что в прожилках этих крыл

я упустил?

Иван ДЕНИСЕНКО

* * *

Что серые плиты, что черные бревна —

на всем отпечаток погоды промозглой…

В такую погоду, в такую же ровно,

однажды сидел я в кофейне приморской.

 

Да, было такое. Темнели причалы,

и волны катились, ропща в непокое,

и чудились крылья порой за плечами,

и кофе дымился… Да, было такое!

 

Пространство дышало прохладой, при этом

в кофейне еще не пылала жаровня,

пришлось одолжиться подушкой и пледом

(в такую погоду, в такую же ровно).

 

Там чайки, как я, упивались волнами,

слетая с причала, как стружка с надпила,

и некая тайна царила меж нами,

да, нечто подобное, помнится, было.

 

Там небо, как кофе, бурлило, дымилось,

и ветер над морем гудел, хорохорясь,

ему целый город сдавался на милость,

закутанный в зябкую зыбкую морось…

 

Вот вспомнил — и в прошлое кинулся страстно,

но цели не знаю, хоть бороду брейте,

а просто увидел палитру пространства

и вспомнил и мачты, и трубы на рейде.

 

Я все записал аккуратно и с теми

словами как будто добрался до кода,

который ломает любые системы

(особенно если такая погода).

 

И кто его знает, возможно, все дело

в балансе оттенков, подборе тематик...

Исчислить бы точку, что космос задела,

но я, как вы знаете, не математик.

 

Я тот, кто в кофейне неспешно и немо,

не видя других и другими не виден,

пьет кофе и смотрит, как чайки на небо

несут серебро немигающих рыбин.

Вероника Шелленберг

Игра в снежки

— Мама, в какую попасть мишель?

— Да не «мишель», сынок, а «мишень»!

Постой, расстегнутый весь!

 

Мишель — француженка… этот снег

увидит разве что в страшном сне,

а нам неплохо и здесь.

 

— Мама! Я сам слепляю снежок!

Бац — на серой стене — кружок,

и в стену другую — на!

 

— Да, сынок, бросай, не тужи,

вокруг бараки да гаражи,

а снегом страна — полна.

 

— Мама, а что там? Я погляжу?

Я ненадолго, я не убежу!

— Носом дыши, а не ртом!

 

Холодно стало… домой пора,

Не уходи далеко со двора…

Сыночек…

— Потом! Потом!

 

— Мама, не плакай, я не исчез —

просто через забор перелез,

там синий шар, голубой!

 

— Да, сынок, я все поняла,

я раньше на той стороне — была…

плакала — не с тобой.

* * *

Новый достала холст —

яблони зацвели!

Только б найти тропу

к тайной, благоуханной

яблоне, что зимой

грезилась мне вдали,

щедро звала, звала

белой небесной манной.

 

Зной во дворе суров,

тень бежит наутек.

Тень под зеленью так

правдоподобно ала…

Где же яблоня, а?

Что это там — пенек?

Или сиамская кошка

калачиком задремала?..

 

Может быть, двор не тот,

может быть, я не та?

Кошка проснулась и

тонкую лапу лижет.

Где-то мой белый цвет

чистого ждет холста,

в запахе смятых трав

с каждой весною ближе.

Александр Лизунов

* * *

Памяти мамы

Всё туже узлы

и всё тоньше последние нити,

которыми был я

так долго привязан к земному

раздольному полю, и лесу,

и птице в зените,

что с детства томила,

манила подальше от дому.

И вот соколиным-орлиным,

а то ли вороньим

крылом прочеркнуло вверху

так стремительно тихо,

что кроме «прощай»

мы уже ничего не пророним

вдогонку летящей по ветру

твоей паутинке.

А ветер, ах, ветер —

он все холодней и сильнее,

он треплет бумажные розы

и черные ленты,

и птицы не видно —

серебряный лучик за нею

растаял и канул

в свое бесконечное лето.

И вздрогнет душа, и заплачет,

как будто впервые

услышала ночью

такие знакомые звуки

с пронзительной болью и нежностью

«Аве, Мария» —

прощальной молитвою,

песнею вечной разлуки…

Михаил КУЗИН

* * *

Церквушки. Мокрые вороны.

Река, ленивая, как мед.

Сырых дубов сквозные кроны,

В хрустящих лужах первый лед —

Твой город осень покидает,

И на стекле вечернем тает

Снежинка — бабочка зимы.

Уже смеркается, а мы

Всё смотрим в темное окошко,

Пытаясь разглядеть весну.

Притихло все, мурлычет кошка,

Соседи отошли ко сну.

А город курсом норд отчалил,

И я, как тайный пассажир,

Забыв тревоги и печали,

Забыв все дни, что здесь прожил,

Готовый к рифам, мелям, штормам,

Прощаюсь мысленно с тобой —

Уже забился парус шторы

И заворочался прибой.

Волна омыла ножки стула…

А ты, решив не провожать,

Прикрыв ладошкой рот, зевнула,

И не пыталась удержать…

Николай Кузнецов

 

* * *

Чистая, ключевая,

плещет в ведра вода.

Ходит, как рыба живая,

бьется о бедра ведра.

 

Зубы от холода сводит,

скулы, но пьешь и пьешь.

Зной — вянет все в огороде,

нас же бросает в дрожь.

 

О, вода ключевая,

бьешь из подземных жил.

О, моя жизнь кочевая —

где только я не жил!

 

Не утоляя жажды —

так бы все пил и пил.

В детство вернуться жажду —

где бы все жил и жил.

* * *

Я лучше не знаю ночлега,

чем (брошен хомут под навес)

ночевка на сене в телеге,

в одежке, какой ни на есть.

 

Прохлада предутренней неги —

отрадно прохладой дышать.

Вверх вздыблено дышло телеги —

зовут еще ручкой ковша.

 

Покоятся рядом повозки —

не слышно скрипения спиц.

Земная с небесною — тезки?

В небесной повозке кто спит?

 

И мнится — с небесных покосов

вернувшись, у Млечной реки

распрягши коней, спрятав косы,

в повозке храпят мужики.

 

Сверкают небесные росы,

в молочном тумане река.

И снятся земные покосы

и запахи трав мужикам.

Андрей Ключанский

бы

Заснеженная степь и небо здесь — одно

сплошное серое глухое полотно

и если бы не телеграфный столб

вдали... в метель... без проводов...

я обернулся бы в сугроб —

как шел один, так и вошел в одно б.

 

Последний день лета

Нежен день.

Безгре... нездешен

божий ветер-тиховей,

никуда себя не денешь

от него и тополей

серебристых, и черешен

в теплой кожице своей,

в тонкой полиэтиленке

в людном парке меж людей.

 

Кеды.

Грязные коленки.

Небо солнечных лучей.

 

Я опять иду ребенком

и не думаю о том,

что опять иду ребенком

не последним летним днем.

 

Евгения Кордзахия

 

* * *

Нет, почки гладкие и влажные

чуть только набирают силу…

Рукой коснешься их, и кажется,

и кажется: они пульсируют.

Нет, на березах — ни листка,

темны и голы ветки кленов…

Но я ведь видела — зеленым

был этот парк издалека!

Я потому так шла сюда,

так храбро лезла через лужи,

я думала, меня закружит

аллей оживших пестрота,

я чуда радостно ждала,

а чудо… чудо любит робких.

Нет, перепутанные тропки

черней грачиного крыла,

нет, на березах — ни листка,

темны и голы ветки кленов…

И все-таки он был зеленым,

был —

целый миг —

издалека!

 

* * *

…Греши, покуда я жива,

твои грехи — моя забота.

Тоскуй, покуда я с тобой,

твоя тоска — моя страда;

пускай тебя забудет Бог,

пускай тебя разлюбит кто-то,

а я тебя не разлюблю

и не забуду никогда!

И если вдруг случится так,

что оскудеет мир слезами,

и очерствеет добрый друг,

и озвереет верный пес, —

ты и тогда найди меня,

мы обменяемся сердцами,

и ты возьмешь мое — в слезах,

и я возьму твое — без слез…

 

* * *

Я в корни утрат не смотрю,

мне страшен разбор их подробный…

— Здесь мама лежит, — говорю

и трогаю камень надгробный.

 

Листва на березах шуршит,

цветет у берез медуница…

— Неужто и вправду лежит? —

щебечет какая-то птица. —

 

Ведь скоро наступит зима,

здесь так одиноко ночами!

А что ты мне скажешь сама?..

И я пожимаю плечами.

 

Сквозь сердце протянута нить

к тому, что под камнем хранится.

Но как это все объяснить

какой-то щебечущей птице?..